у «р» стал нажимать. Особенно когда раскалится да начнет слова произносить, которых от него раньше слыхом не слыхивали.
Капитан Хверапонтов, старый служака, эти перемены в генерале одобряет.
Шофер же генеральский, который в заочной аспирантуре учится, не очень. И понятно почему. Он теперь свои конспекты от генерала прячет и даже за баранкой по стойке смирно сидит.
Последний чудак
Я пришел на обменный пункт, видимо, одним из последних. Народ там, как накануне, уже не толпился. Тихо было.
Голову я принес в коробке из-под шляпы, обложив ее предварительно ватой. Поверх ваты была еще пергаментная бумага, и все это я перетянул бечевкой.
– Господи! – сказала девушка-приемщица, сердито дергая неподдающийся шпагат. – Закутали-то, закутали!
– А поосторожней нельзя? – не выдержал я. – Голова все-таки…
– Не понимаю – чего люди трясутся? – сказала девушка своей напарнице. – Ведь сейчас получит новую. Такую еще голову выдадут вместо этой рухляди.
– У вас так не рухлядь! – обиделся я.
– Нам давно поменяли, – сказала девушка.
– Оно и видно…
– Что вам видно? – спросила девушка. – Напрасно иронизируете, гражданин. Головы очень хорошие. Предусмотрено даже знание трех иностранных языков.
Она порылась в картотеке.
– Вы поэт, значит? Что-то не слыхала такого поэта.
– На иностранных языках не пишу, – отпарировал я.
– Хм, – сказала девушка. – Поэт, поэт… Муся! Что там у нас осталось из поэтов?
– Два песенника, баснописец и переводчик, – сообщила Муся.
– Какие еще песенники?! – заволновался я. – У меня же совершенно другое направление. Песенники, понимаешь, какие-то!..
– Вы бы еще попозже заявились! – сказала девушка. – Хорошо хоть, эти остались… Что же мне с вами делать? Ума не приложу…
– А может, девятьсот седьмую? – посоветовала напарница.
– Еще чего! – оборвала ее первая девушка. – Забыла распоряжения Георгия Суреновича?
Муся испуганно прикусила язык.
– А чем вам, собственно, не нравятся песенники? – спросила девушка. – Будете как этот… «а я все гляжу, глаз не отвожу».
– Нет уж, благодарю, – сказал я, забирая обратно коробку. – Где тут у вас главный?
– Пожалуйста! – дернула плечиком девушка. – Муся, проводи. Кажется, я вам ничего такого не сказала. Сами же… То не нравится, другое не нравится.
– Что вы! Очень мило поговорили! – горячо заверил я ее. – Просто не каждый день приходится менять голову – нервничаешь.
В кабинете начальника обменного пункта меня ждал сюрприз. Из-за стола поднялся Жора Сосискян, старый друг – мы с ним еще в университете учились.
– Здорово, Сосиска! – обрадовался я. – Принимаешь гостей?
– Это кто же к нам пожаловал? – растерянно улыбаясь, сказал Жора (он не узнавал меня без головы). – Кто же это пришел… в сереньком костюмчике?
– Это я пришел, – сказал я и назвал свою фамилию.
– Фу-ты! – облегченно вздохнул Жора. – А я смотрю, смотрю – знакомая… походка. А это вот, значит, кто.
– Жора, – начал я, – тут мне, понимаешь, песенника какого-то сватают. Я, конечно, не Пушкин…
– Да не волнуйся! – сказал Жора. – Не переживай, пожалуйста. Отложена для тебя голова. Номер девятьсот семь… Вот, дорогой! – оживился вдруг он. – Дожили, понимаешь! Могли мы разве мечтать об этом?!
– Куда там! – осторожно сказал я, не совсем понимая, к чему он клонит.
– Раньше как было? – наклонился ко мне Жора. – Полная зависимость от болезней, разных там потрясений, я уже не говорю о возрастных изменениях. Допустим, продырявилась у тебя память. Склероз, так сказать. Куда от него денешься, а?
– Да, склероз, – грустно подтвердил я. – Уж от него никуда…
– А теперь? – сказал Жора, и глаза его засверкали.
– Теперь? – откликнулся я.
– Сдаешь это барахло, – сказал Жора, – и получаешь новую голову, не подверженную заболеваниям, инфекциям, депрессиям.
– Высокостойкую, значит, – заметил я.
– Именно, – кивнул Жора. – А кроме того, с нестареющей памятью и гарантией от временных заблуждений.
– Как? И это предусмотрено? – спросил я.
– Ну разумеется. – Тут Жора перешел на интимный полушепот: – Послушай, дорогой, я тебя уважаю, но знаешь, какой резонанс получило твое последнее стихотворение?
– Кх-м, – кашлянул я. – Интересно.
Жора достал уже знакомую мне карточку.
– Так, – прищурился он. – Ну, тут повышение производительности труда на ноль целых восемьдесят три десятитысячных процента в сфере коммунального обслуживания, две парфюмерные фабрики перевыполнили квартальные планы, обязательства сотрудников одного института и кое-что еще – из области положительного воздействия… Но вместе с тем! – Жора поднял палец. – Шофер такси Букина Эсфирь совершила преднамеренный наезд на диктора телевидения товарища Бабарышника; учащиеся ГПТУ Мудрик и Полоухин вырезали гладиолусы на городской клумбе; двенадцать ночных сторожей подали заявления об увольнении по собственному желанию, и, наконец, некто Левандовский из оркестра народных инструментов…
– Венька? – перебил я.
– Возможно, – сухо сказал Жора. – Некто Левандовский ударил собеседника по голове домброй… А теперь скажи: можем мы такое допускать?
– Ну-у, – сказал я. – Видишь ли… Что касается Веньки, то вряд ли тут мои стихи… Он их и не читает сроду…
– Не можем мы такое допускать! – твердо ответил на свой вопрос Жора.
– Так-так, – вздохнул я. – Значит, теперь этот Бабарышник будет спокойно гулять, и никто на него, сукина сына, уже не сможет наехать?
– Ну да! – радостно подтвердил Жора. – Если случайно не попадет.
– Случайно он не попадет, – сказал я. – Чего захотел.
– Скажешь тоже, дорогой! – рассмеялся Жора. – Разве я хочу? Пусть живет… Ладно, – закруглил он. – Сейчас распоряжусь, чтобы тебе выдали девятьсот седьмую…
– Погоди, – удержал я его. – Не торопись. Слушай, Сосискян, ты меня давно знаешь… скажи, я просил когда-нибудь для себя исключительных благ?
– Ну! – сказал Жора. – Знаем твою скромность.
– Может, с черного хода чего-нибудь тащил или по блату доставал?
– Зачем такое говоришь? – расстроился Жора.
– Ну вот, – сказал я. – Не просил до сегодняшнего дня. Это в первый и последний раз.
– Понимаю! – вспыхнул Жора. – Понимаю, – повторил он и заерзал.
Потом перегнулся ко мне через стол:
– Имеется одна невостребованная. Готовили для академика… Только как старому другу…
– Тю! – замахал руками я. – Катись ты со своим академиком! Я о другом. Ты мне только выпиши справку: дескать, гражданин такой-то голову поменял. И все. А я уж заберу эту свою. Тем более ее еще и распаковать не успели.
– Справок не даем, – официально сказал Жора. – Отрезали эту бюрократию. Навсегда… Здесь! – Он похлопал рукой по какому-то лысому прибору. – Здесь все фиксируется. Обменял – зафиксирует, не обменял – зафиксирует.
– Да-а, – задумался я. – А может, подобрать что-нибудь из брака? Что-нибудь похожее на прежнюю?
– Тебе как лучше стараешься, – обиженно сказал Жора, – а ты… понимаешь.
Он нажал кнопку и спросил в микрофон:
– Товарищ Маточкина, как там у нас сегодня? Одна? А что за дефекты?
Жора усилил звук, и мне стало слышно, как женский голос перечисляет: «Склероз, депрессивные приступы, головокружения, мигрень».
– Господи, Жора! – вскочил я. – Это же почти моя голова!
– Положим, мигрени-то у тебя не было, – буркнул он.
– Эх, Сосиска! – сказал я. – Уж к мигрени я как-нибудь привыкну!
Через час я вышел из обменного пункта. На плечах у меня была моя новая старая голова. В кулаке я сжимал две таблетки. Это Сосискян дал мне их на прощанье.
– Возьми, – сказал, – они сладкие. Кисловатые такие. После этого дела три часа нельзя думать, а без таблеток все равно думается.
Мимо бежала собака. Я хотел бросить ей таблетки, но пожалел. За что ей такая обида – три часа не думать.
Бросил таблетки в урну.
С думой о завтрашнем дне
Два сослуживца, Дрыкин Константин Сергеевич и Лизунов Арнольд Саввич, недавно получившие квартиры в одном доме и ставшие вдруг соседями и попутчиками, шли с работы домой. Флегматичный Дрыкин шагал молча и весьма сосредоточенно, засунув руки в карманы макинтоша и уставясь в одну точку. Долговязый любопытный Лизунов хотя тоже молчал, но одновременно как бы и шумел. Он размахивал руками, вертел головой туда-сюда, все вокруг подмечал и немедленно обмозговывал.
– Постой-ка! – сказал он в одном месте, хватая Дрыкина за рукав. И, перегнувшись с тротуара к очереди, лепившейся вдоль голубого киоска, спросил:
– Чего дают?
– Курей, – ответила крайняя старушка.
– Порядок! – энергично потер руками Лизунов. – Возьмем по парочке?
– Бери, – индифферентно сказал Дрыкин. – Я тебя подожду. Покурю тут – за уголком.
– А ты разве не хочешь? – удивился Лизунов. – Для дома, для семьи, а? Или ты куриц не любишь?
– Люблю, как не любить, – сознался честный Дрыкин.
– Ну так становись. Учти, в нашем магазине их нету.
Дрыкин упрямо качнул головой.
– Еще не надумал? – спрашивал по мере продвижения очереди Лизунов. – Давай решайся. Ну, три-четыре!.. Беру на твою долю! – Он просунул руку с деньгами в окошечко.
– Замри! – испуганно крикнул Дрыкин. – Сказано – не надо!
– Ты, Дрыкин, со мной рядом домой не иди! – весело говорил Лизунов, запихивая куриц в авоську. – Держись на отшибе. Или задами пробирайся. А то, как увидит твоя супруга, что я с курицами возвращаюсь, а ты – без ничего, устроит она тебе сцену у фонтана.
Дрыкин смолчал.
…На другой день, в конце обеденного перерыва, Лизунов прибежал в отдел весь обвешанный сосисками.
Пообедавший Дрыкин играл в шахматы с плановиком Кукырышкиным.
– Сосед, беги в буфет! – в рифму сказал запыхавшийся Лизунов. – Давай скорее – я там уговорил Дусю килограмм сосисок придержать. На твою долю.
Дрыкин даже не пошевелился.
– Да ты что! – заволновался Лизунов. – Неужели сосиски не любишь?.. Глянь, какие красавицы! – Он потряс перед носом Дрыкина нежно-розовой аппетитной гроздью.