Но она не учла одной детали. Как известно, на кадрах у нас сидят повсюду люди тертые, стреляные воробьи, которые человека насквозь видят. А уж беременную женщину определяют с полувзгляда. Почище гинекологов. Потому что беременная женщина для кадровиков – бич. Она – по ихней классификации – числится где-то посредине между алкоголиком и диверсантом.
Так что Галочка за две недели экскурсий по предприятиям ничего не выходила. Отовсюду ее вежливо выпроваживали, несмотря на дефицитную специальность (она копировщицей работала).
Тогда Галочка применила военную хитрость. Накинула на плечи этот самый оренбургский пуховый платок, мамину широкую юбку надела – и в таком затрапезном виде отправилась куда-то, в Цветметпроект, что ли.
Кадровичка в Цветметпроекте полтора часа из кабинета ее не выпускала. Измором хотела взять. Все ждала, что ей жарко станет и она платок этот свой подозрительный скинет. Но Галочка сцепила зубы и выдержала. Даже усилием воли заставила себя не вспотеть.
А на другой день, конечно, тайное стало явным. И оскорбленная кадровичка открыла против Галины Степановны холодную войну. Не могла она пережить, что ее, старейшую работницу, двадцать лет просидевшую на кадрах и неоднократно премированную за бдительность, провела какая-то соплячка.
Нет, к начальству она не пошла. Начальство тут ничем помочь не могло, поскольку официального законоположения, направленного против беременных женщин, у нас не существует. Даже и профсоюз обязан защищать их наравне с другими трудящимися.
Она по-другому сделала. Стала ходить из отдела в отдел и шептать своим приятельницам:
– Видели новенькую?.. Авантюристка!.. Такой овечкой прикинулась, такой тихоней, а сама беременная по пятому месяцу. Вот змеюка!.. Будет теперь тянуть с нас декретные. Ну, я ей так не спущу! Наплачется она у меня.
И эта грымза сдержала свое слово.
Она поедом ела Галочку до самого декретного отпуска, до последнего дня и часа.
Ну, довольно, пожалуй. Всего не перечислишь. Скажем в заключение, что эта мужественная женщина, Галина Степановна, все-таки родила ребенка. Она счастлива и не раскаивается. Сейчас она воспитывает своего карапуза и, объединившись еще с двумя молодыми мамашами из нашего дома, ведет героическую борьбу с превосходящими силами собаковладельцев, чьи жучки, просим прощения, вконец записали единственный зеленый газончик во дворе.
Но когда родные и знакомые намекают ей в разговоре, что неплохо бы, пока годы не ушли, завести второго и тем самым выполнить-де свой долг перед обществом, Галина Степановна отвечает:
– На фиг мне это надо! Я вот себе одного родила – и хватит. А общество пусть застрелится. Пусть им аисты детей приносят, раз про них песни поют. Что-то про беременную бабу ни одна собака песни пока не сочинила.
Раз в неделю
Можно ли не любить детей?
– Ку-ка-ре-ку-у! – раздается у меня над ухом – и я просыпаюсь.
Это дочка. Забралась с ногами на мою тахту, сидит довольная, рот до ушей, – и кукарекает. А на дворе, между прочим, седьмой час утра, солнце только-только вылезло. Господи, до чего рано поднимаются дети! Даже по воскресеньям.
– Давай играть! – требует дочка.
Я сонным голосом бормочу стихи:
– Раз в неделю можно отоспаться.
Люди спят. Молчите, петухи!
Однако эта мольба ее не трогает:
– Давай играть. Я буду петух, а ты лиса.
– Хорошо, давай, – вздыхаю я. – Иди, петух, поклюй чего-нибудь. Там, в кухне, на столе вишни остались.
– Я уже поклевал, – отвечает она. – А теперь, лиса, уноси меня за дальние леса.
Так. Маневр не прошел. За дальние же леса мне не хочется. Это значит – надо нести ее в кладовку и там, нямкая губами, изображать съедение. То есть предстоит вылезать из-под одеяла.
– Знаешь, – говорю я, – что-то мне не нравится – в лису и петуха. Давай в кого-нибудь другого.
– Давай, – легко соглашается дочка. – Я буду заяц. А ты кто?
– А я волк. Гр-р-р! – страшно рычу я.
Дочка с визгом улепетывает в конец тахты и зарывается в складках одеяла. А я мгновенно засыпаю. Пока она там будет млеть от страха – полминутки у меня есть.
Черта с два – полминутки! Просунула руку под одеяло и щекочет мне пятку.
– Волк, а волк!..
– Гр-р, – на всякий случай вяло рыкаю я.
– Ну что ты лежишь, волчина? Догоняй меня.
Ну и зайцы пошли! Другой бы умотал сейчас куда подальше – в лес, в овраг, под кровать, – сидел бы там и трясся. А этот – надо же – догоняй его!
– Вот что, косой, – говорю, – не хочу я быть волком. Лучше я медведем буду.
Медведь добрый. Он зайцами не питается. По крайней мере – наши «медведи» с нашими «зайцами» сосуществуют вполне мирно…
– Медведь, а медведь! Ты что будешь есть – морковку или капусту? – Она протягивает ко мне сжатые кулачки: в одном – «морковка», в другом – «капуста».
– Какая морковка! – возмущаюсь я. – Какая теперь морковка, подумай!.. Я же в берлоге. У меня зимняя спячка. Я лапу сосу.
– Медведь, так ведь сейчас лето!.. Ну посмотри в окно – лето же, лето! – Она пытается оторвать мою голову от подушки и тянет, козявка, за волосы. Пребольно!
Нет, и в берлоге, видать, не спасешься. В кого бы мне перековаться? Может, в крота? Или в суслика?.. Хотя сусликом я уже однажды был. До сих пор помню, как она меня водой из норы выгоняла.
И тут мне в голову приходит спасительная мысль. Просто гениальная! Я даже улыбаюсь блаженно, несмотря на то что она, устав сражаться с моими волосами, принялась теперь откручивать уши.
– Слушай, – вкрадчиво начинаю я, – а ведь я вовсе не медведь… Я знаешь кто? Вернее – знаешь что?.. Я – бревно. Бревно!
Ф-ф-у! Кажется, все – можно подремать. С бревна-то какой спрос: зайцы его не интересуют, морковкой оно не питается – лежит себе полеживает.
Дочка теряется. Но только на секунду. О детская фантазия! – нет тебе предела.
– Ладно, – говорит она. – Пусть ты будешь бревно… А я тогда буду муравей и буду по тебе ползать.
И не откладывая дела в долгий ящик, она принимается деловито ползать по мне, упираясь острыми коленками в живот.
Я покорно лежу, напрягаю мышцы живота, чтобы не так больно было, и думаю: «Дубина ты, а не бревно! Додумался тоже… остряк. Скажи еще спасибо, что она вceгo-навсего муравей… а не лесоруб».
…Только через полтора часа зазвонит будильник.
Случай на ядреной
Все, наверное, помнят исторический факт – перекрытие реки Ядреной. Это был, как писали в газетах, героический штурм. Ядреной заткнули глотку за семь часов вместо полутора суток, отпущенных по плану. Иностранные специалисты кусали локти от зависти. Даже реакционный журнал «Ивнинг бизнес» вынужден был признать, что гидротехническая мысль Европы и Америки отстает как минимум на двадцать лет.
Но, как это нередко случается, к большой радости примешалась ложка дегтя. Спустя некоторое время распространился слух, что, мол, во время перекрытия по недосмотру утопили десять самосвалов и четыре бульдозера.
Можно бы, конечно, облокотится на эти разговоры, плюнуть и растереть. В конце концов, что такое десять самосвалов на фоне многомиллионной стройки? Так, семечки. Но, во-первых, слух этот шибко преувеличен: утопили всего четыре самосвала и один бульдозер. А во-вторых, отнюдь не по недосмотру.
Недосмотр вообще был исключен. К штурму Ядреной готовились очень основательно. Отрепетировали все, как в кино. Теперь, понятно, про каждое мероприятие не расскажешь – долго и ни к чему, но один факт привести можно – для иллюстрации.
Накануне перекрытия заведующий автобазой № 7 собрал на территории все машины и сказал шоферам:
– А ну, орлы, покажите готовность.
Шоферы кинулись по кабинам и враз завели моторы. Двести пятьдесят КамАЗов рявкнули так, что в двух шестнадцатиквартирных домиках рядом с автобазой вылетели оконные стекла.
Какой уж тут недосмотр!
Однако по порядку.
На другой день в 10.00 колонна самосвалов двинулась к продольной перемычке. Оркестр в маршевом темпе играл «Крепче за баранку держись, шофер». С крутых берегов Ядреной махало шапками окрестное население. Оператор областной кинохроники, лежа на спине, снимал крупным планом колеса наезжающих самосвалов и проворно откатывался к обочине.
Первым развернул свою машину ветеран стройки Анатолий Чизимчик. Семнадцатитонная глыба с начертанными на ней словами «Мы покорим тебя, Ядреная!», проскрежетав по кузову, обрушилась в пучину. Штурм начался!
…Шесть долгих часов Ядреная глотала камни и выплевывала пену. В начале седьмого она начала задыхаться. Мокрые горбы камней показались на поверхности. «Берега сплелись в крепком объятии», – как написала впоследствии про этот момент газета «Гидростроевец».
Анатолий Чизимчик, возбужденно прокричав: «Еще напор – и враг бежит!» – опрокинул очередную глыбу и умчался за последней. А товарищи его продолжали швырять камни, сыпать щебенку, пока могучая река не превратилась в слабый ручеек.
Объявили короткий перекур. Дело в том, что ручеек этот нельзя было засыпать чем попало. По плану его надлежало придавить заранее приготовленным восьмитонным камнем с надписью: «Вот мы тебя и покорили, Ядреная!» – а уж потом, навалившись всем скопом, кончать перекрытие.
Шоферы заглушили моторы и достали из карманов пропитавшийся по́том «Беломор».
Прикурить они, однако, не успели: возле штабного вагончика, едва не своротив его, бешено затормозил раскаленный самосвал Чизимчика.
Ветеран по пояс высунулся из кабины. Глаза у него были дикие.
– Камень пропал! – хрипло сообщил он выбежавшему навстречу начальнику штаба перекрытия инженеру Лапину.
– Как пропал? – не понял Лапин.
– А я знаю?! – заорал Чизимчик. – Пропал, и все! Валяется какой-то камень без надписи, а того нет!
– Где художник?! – крутнулся начальник штаба.