В пятницу меня пригласила на свой день рождения Люся Паникоровская. Честно говоря, я ждал этого дня, потому что давно собирался решительно поговорить с Люсей.
Я надел праздничный костюм, купил веточку гладиолусов (в таких случаях лучше не букет, а именно веточка – это тоньше, нежнее, я бы сказал, интимнее), вытерпел весь набор мук у парикмахера и, чуть-чуть опаздывая, позвонил у дверей Паникоровских.
– А у меня для вас тоже подарок, – со значением сказала Люся, кокетливо покусывая лепесток гладиолуса.
Она упорхнула в соседнюю комнату и привела оттуда за руку маленькую старушку.
– Познакомьтесь. Это баба Верона. Она обогатит ваш блокнот. Баба Верона что-то знает, – заговорщицки подмигнула мне Люся.
Потом она наклонилась к уху старушки и прокричала:
– Баба Верона! Расскажите моему другу про тот случай!
…Гости поднимали тосты за здоровье новорожденной, пели «Бригантину» и спорили о живописи. Потом сдвинули столы и начали танцевать. Кавалеры наперебой приглашали именинницу.
Мы с бабой Вероной четвертый час сидели на кухне. Старушка оказалась настоящим кладом. Ее историй хватило бы на два социальных романа…
Когда поздно вечером я трезвый и голодный возвращался от Паникоровских, меня остановил знакомый писатель.
– Хорошо, что вы мне повстречались, – возбужденно сказал он. – Сейчас я вам выдам такой изюм! Эти мерзавцы из ателье!..
Я достал блокнот…
Утром мне позвонил Миша Побойник.
– Салют! – заорал он. – Ну, юморист, пляши! Потрясающий сюжет! Пальчики оближешь!
– Вы ошиблись, – гнусным голосом сказал я. – Это родильный дом.
Я больше не хожу в гости. На дверях у меня прибита медная табличка: «Ушел за сигаретами». А когда я встречаю на улице знакомых, то поспешно отворачиваю лицо.
Недавно наткнулся в троллейбусе на Виноградова и Паникоровскую. Успел поднять воротник плаща и надвинуть шляпу.
Разговаривали они обо мне.
– Зазнался, подлец! – говорил Виноградов. – Смотреть противно!
– Меня на улице встретил и не узнал, – обиженно сказала Паникоровская. – Воображаете? Тоже мне, Марк Твен!
А вчера меня подкараулил Миша Побойник. Видимо, он выпил для храбрости, потому что сразу взял меня за грудки.
– Писатель! – зловещим голосом сказал Миша. – Талант, да?! Своих не признаешь, морда! – И стукнул меня головой о стенку дома.
Телеграмма
В редакцию пришла телеграмма: «Диофанту 85 лет. Форезкин».
Телеграмма была отбита в двадцать три часа пятьдесят минут по московскому времени, и первым ее обнаружил репортер Володя Ключиков. Володя всю ночь проездил с оперативниками на «воронке» – готовил большой репортаж к Дню милиции. В редакцию он заскочил на минутку; машина поджидала его внизу, чтобы отвезти домой.
Ключиков взял телеграмму и понес ее ответственному секретарю Свирекулову. Свирекулов сидел у себя в кабинете и спешно дорисовывал макет очередного номера. Вокруг его головы плавали перистые табачные облака.
– Матвей Серафимыч, – сказал Володя, обмахиваясь телеграммой. – Тут сообщают, что Диофанту какому-то восемьдесят пять стукнуло.
– Пятьдесят строк на четвертую полосу, – отрывисто буркнул трудно различаемый за дымовой завесой Свирекулов. – В завтрашний номер. Оставляю дырку.
…Володя положил телеграмму на стол заведующему отделом культуры Драгунскому, придавил пепельницей, черканул на отрывном календаре: «Старик! Под этот славный юбилей Свирекулыч оставил тебе пятьдесят строк. Разворачивайся. Салют!» – и уехал отсыпаться.
Драгунский пришел на работу в половине десятого. Он прочел записку, потом телеграмму и небрежным голосом спросил у молодого сотрудника Стаси Зубрика, отвечающего за раздел «Наш календарь»:
– Ну, как там поживает Диофантик?
– Диофантик? – растерялся Зубрик. – Какой Диофантик, Олег Сергеич?
– Да вы что! – грозно нахмурился Драгунский. – С луны свалились! Человеку восемьдесят пять лет, в газете оставлено место, а вы – «какой»!
Зубрик побледнел. Он работал в редакции первый месяц и не прошел еще испытательного срока.
– Я щас! – залепетал он, не попадая в рукава пальто. – Бегу, Олег Сергеич… В библиотеку…
– К двум часам – сто пятьдесят строчек! – крикнул ему вслед Драгунский. – Как штык!
Зубрик убежал, Драгунский отправился к ответственному секретарю.
– Ну, как наш Диофантик? – спросил он, здороваясь. – Имей в виду – будет не меньше ста строчек. Зубрик уже диктует машинистке.
– Пятьдесят, – сказал Свирекулов и ткнул карандашом в макет. – Вот сюда.
– Смеешься?! – обиделся Драгунский. – Это что тебе – из зала суда?
– Да хватит! – обрезал его Свирекулов. – На какого-то дерьмового Диофанта. Кто он такой? Чемпион мира?
– Кто-кто, – горько усмехнулся Драгунский. – Эх ты! – И пошел к редактору.
– Вот, Иван Петрович, – пожаловался он. – Можно так работать? В прошлый раз на Козьму Пражского дали восемьдесят строчек. Теперь на Диофанта – пятьдесят. На Диофанта! А дальше что будет?..
– Ладно, – сказал редактор. – Разберемся.
Спустя некоторое время к Драгунскому влетел красный, как помидор, Свирекулов.
– Ну, где этот ваш Гиацинт?! – зарычал он, раздувая ноздри.
– Диофант, – мягко поправил его Драгунский.
– Черт с ним! – сказал Свирекулов. – Провались он сквозь тридцать три земли! Пусть хоть Гомер! Через пятнадцать минут мне на стол!
И он так круто повернулся, что образовавшийся смерч взметнул на столе Драгунского письма трудящихся.
А ровно через пятнадцать минут позвонил Стася Зубрик.
– Олег Сергеич, – дрожащим голосом сказал Зубрик, – а их два.
– Кого два? – недоуменно спросил Драгунский.
– Диофанта, Олег Сергеич. Один – математик из Александрии, а другой – полководец Митридата. Он еще восстание Савмака подавил. И со скифами воевал.
– Какие скифы! Какой Савмак! – зашипел в трубку Драгунский. – Вам же русским языком сказано – восемьдесят пять лет ему! Русским, а не скифским!
– Понял, Олег Сергеич! – сказал Зубрик. – Ищу третьего.
Летучка проходила в нервной обстановке.
– Считайте, товарищ Драгунский, – сказал редактор, – что выговор вам обеспечен! Считайте, что вы здесь сидите, а он там уже висит! Безобразие! Заранее надо готовиться к таким событиям, сколько раз можно повторять!..
А Свирекулов, потрясая макетом, яростно кричал:
– Что прикажешь в полосу ставить?! Чем дырку затыкать?! Выговором твоим? Или героической биографией товарища Зубрика?
…Тем временем в редакцию пришел энтузиаст-ребусник, студент физмата Володя Докумейко, на договорных началах руководивший субботним уголком «Ваш досуг – ваше богатство». Он послонялся по пустым кабинетам и нашел телеграмму. Глаза его азартно заблестели. Он сел к столу и, шевеля губами, начал что-то писать. Скоро заметка была готова. Она начиналась словами: «Правильный ответ на задачу, помещенную в номере 179 нашей газеты, прислал в редакцию читатель тов. Форезкин…»
Впервые за много месяцев Свирекулов не промариновал опус Докумейко, а наоборот, вырвал его «с руками». В нем оказалось ровно пятьдесят строк.
Володя долго еще не мог успокоиться, ходил по коридору, ловил за рукав сотрудников и ликующим голосом сообщал:
– Прошла заметуля… Горяченькая пошла. С колес.
Смех по праздникам
Это было много лет назад. В редакции вечерней газеты, где я в то время работал, обсуждался макет новогоднего номера. Помню, он был уже в основном утрясен: на первой странице – передовая «В новом году – к новым рубежам» в окружении откликов и рапортов, на второй и третьей – лирический репортаж «Слово о кирпиче», воспоминания персонального пенсионера «Счастье мое – коллектив» и рабкоровский рейд по мастерским бытремонта.
– Есть еще дырка, – сказал ответственный секретарь. – На четвертой полосе. Вот здесь. Пятьдесят строчек.
Действительно, в нижнем правом углу четвертой полосы, как раз над объявлением: «Театр оперы и балета реализует горбыль по сходной цене», – белел ничем не занятый прямоугольничек.
– Хорошо бы поставить юмористический рассказ, – вздохнул кто-то. – Такой бы новогодний, искрометный… Только где взять?
Это «где взять» вдруг заело редактора.
– Как «где взять»! – недовольно сказал он. – Что, у нас нет писателей-юмористов? Есть у нас какой-нибудь юморист? – обернулся он к отделу культуры, то есть ко мне.
– Есть, а как же, – поспешил ответить я. – Целых два – Гущин и Пожижеев.
– Пожижеева помню, – сказал редактор. – Хороший был человек… А Гущин – это который с бородой?
– Нет, с бородой – директор филармонии.
– Ну все равно, – сказал редактор. – Закажите кому-нибудь из них. Только пятьдесят строк – не больше. А то эти писатели любят развозить…
Сначала я позвонил Гущину. Он был помоложе, и мы с ним даже встречались раза два.
– Паи-шь, старик, – задушевно сказал Гущин. – И рад бы, честное слово, но не могу, паи-шь. Гриппую. Звер-рски!..
– Может, еще выздоровеете, – высказал надежду я. – Целая неделя до Нового года.
– Что ты, старик! – энергично запротестовал Гущин. – Ни в коем случае. Такой грипп – просто ужас!.. Африканский.
Тогда я собрался с духом и позвонил знаменитому Пожижееву.
– А по будним дням, уважаемый, вы не смеетесь? – ехидно спросил Пожижеев, не дослушав мои смущенные бормотания. – По будним, а? Воздерживаетесь, значит, ради более серьезных занятий?
– Понимаете ли… – робко начал было я.
– Понимаю, понимаю, – перебил меня взявший хороший разгон Пожижеев. – Не позволяют насущные проблемы. Кампания по озеленению, месячник по борьбе за чистоту города, декадники всеобщей вежливости и те де? Трудящиеся не простят легкомысленного отношения, не так ли?..
Я слушал, не смея бросить трубку и чувствуя, как по спине сбегают щекочущие струйки холодного пота.
Три дня я ломал голову над вопросом: где взять рассказ – веселый, новогодний, искрометный? На четвертый день сел и написал его. Я свалил в кучу Деда Мороза, елки, шампанское, «похрустывающий снег» и «раскрасневшиеся с мороза лица», перемешал все это как следует и положил на стол редактору. Не знаю, как насчет искрометности, но новогодним рассказ получился.