Швейка, с трубкой в зубах. Человек запаленно дышал, из трубки летели искры. Знай Бреев редакционную обстановку, он сразу бы догадался, что так запаленно дышать может только ответственный секретарь.
– Где?! – крикнул человек. – Ага! – И стал толстыми руками так яростно хватать картофелины, словно собрался повыкидывать их все к чертовой матери.
– Дырка! – бормотал он. – На четвертой полосе… Заткнуть нечем. – Он выбрал собаку пинчера, но нечаянно отломил ей последнее ухо. – Э, черт, пропала!
И тут человек заметил стоящего с «фигой» Бреева.
– Вот! – закричал он, выхватывая у него картофелину. – Ее поставим! У-у-у, зверюга! Фига Ильи Муромца, а?!
– А клизму нам не поставят за эту фигу? – попытался охладить его ушастый. – Кому, спросят, показываете-то?
– Кому?! – воинственно спросил толстяк. – Им! – Он ткнул «фигой» в сторону окна. – Тем самым! Которые думают, что мы без них с голоду перемрем!.. Это будет как «наш ответ Чемберлену» – помнишь?
– Там кулак был, – сказал ушастый. – И подпись объясняющая.
– А здесь фига будет!
– Фига даже современнее, – осмелился вмешаться Бреев. – Мы же никому не грозим.
– Верно, товарищ! – хлопнул его по плечу толстяк. – Не грозим. Вот фиг вам – и все! – Он повернулся к ушастому: – Тащи фотографу. Ставим. В субботний номер.
В субботу после обеда Виктор купил «вечерку». То, что он увидел, так его ошеломило, так резко и больно унизило, что Бреев едва не разрыдался прямо возле киоска. Фигу на фотографии вырезали. Да не просто вырезали: сволочь-художник притиснул указательный «палец» к среднему, ликвидировав пустоту, ампутированную же фигу выпрямил и, переклеив на другое место, задрал вверх. Картофелина теперь хвастливо показывала большой палец. Назывался этот натюрморт: «Урожай?.. ВО!!» Ниже следовала подпись, облыжно утверждающая, что именно такую картофелину выкопал он, Виктор Иванович Бреев, на своем огороде.
Бреев представил, как появится в понедельник на работе, и застонал. Ему захотелось тут же провалиться сквозь землю, исчезнуть, перенестись в другой город, тысячи за три километров.
Но Брееву не дали дожить и до понедельника. Телефонные звонки начались уже через час. Те немногие, кому Виктор торопливо успевал объяснять, что картофелину реконструировали без его ведома и согласия, холодно выражали ему свое соболезнование. Но чаще Бреев не успевал и слова вставить. Его с ходу начинали обвинять в отступничестве, в том, что он наплевал в душу родному коллективу. Особенно неистовствовали молодые специалистки. Одна из них распалилась до того, что обозвала Виктора христопродавцем.
После того как позвонил приятель-журналист и ехидно поздравил с удачным дебютом, Бреев оборвал телефонный шнур и лег на диван помирать.
Поздно вечером к нему пришел старик Кукушкин. Виктор ни за что не открыл бы дверь, но он со дня на день ждал из командировки жену. Пришлось встать с дивана.
– Что, Витька, маешься? – спросил Кукушкин, понимающе глянув на затравленного Бреева. И, не дожидаясь ответа, направился в кухню. – Где тут у тебя расположиться-то?
Сначала Кукушкин достал из портфеля бутылку «Перцовки». Затем – внушительного размера фигурную картофелину, похожую на такое, что и назвать-то неприлично. Старик Кукушкин оглядел ее, хмыкнул:
– Тоже, как видишь, выкапываем… Дай-ка ножик.
Он очистил картофелину, мелко порезал ее, высыпал на сковородку.
Потом сколупнул колпачок с «Перцовки»:
– Давай-ка по единой, пока жарится. А то, я гляжу, ты совсем задубел.
Когда доспела картошка и они выпили по второй и закусили, старик Кукушкин осторожно приступил к воспитательной работе.
– Ты пойми, – внушал он, – ведь так-то, может, и лучше. А то поместили бы ее в естественном виде – и что? Инженер товарищ Бреев выкопал в своем огороде фигу! А?.. Ведь насмешка! Докопался товарищ Бреев, подфартило ему, фигу добыл! На весь город бы ославили.
– Но ведь правда! – опять затрясся слегка отмякший было Виктор. – Правда искажена! Это же фальсификация!
– Правда? – Старик Кукушкин задумался. – А ты не о правде хлопочи. Ты об истине думай. Правда – она тонкая вещь, спорная. Кому фига правда, кому, – он поддел вилкой пластик картошки, – другое что… прости господи. А истина для всех одна. Истина то, что в твоей «фиге» два с половиной килограмма весу. Хоть ты там ей все пальцы попереставляй, хоть из руки ухо сделай – два с половиной килограмма крахмала, белков, жиров, органических кислот, солей… чего там еще? А в моей – извиняюсь, истине – кило восемьсот. Того же самого. Вот истина! И этими истинами, побольше бы их земля рожала, мы кого хочешь расколошматим.
Кукушкин помолчал. Потом сказал:
– Ну а к этим… к фальшивомонетчикам-то сходи. Забери у них картофелину. А то шибко жирно им будет: и гонорар, и два с половиной кило картошки.
Экзамен
Володя Докумейко писал очерк для областной газеты о ветеранах великой сибирской стройки. Пришла, пришла для Володи пора вылезать из коротких штанишек. Не напрасно он целых четыре года корпел в многотиражке «Металлургстроевец». Открылся наконец-то прямой путь в большую прессу, в ежедневное четырехполосное раздолье – к подвальным статьям, к фельетонам, к передовицам и… к гонорарам, о которых Докумейко имел пока лишь теоретическое представление (в многотиражке гонораров не платили).
Несколько дней назад заведующий отделом газеты «Бдымская новь», полистав его крохотные, как почтовые квитанции, вырезки, сказал:
– Ну что же, старичок… весьма недурно. Перышко у тебя есть. Однако требуется запустить пробный шар. Извини, старичок, таков порядок. Напиши хороший очерк к пуску первой домны. О зачинателях стройки. Материал у тебя весь под рукой, людей ты знаешь.
Заведующий поднялся из-за стола. Был он немногим старше Володи – года на два-три, но выглядел уверенно, даже вальяжно. Дорогой костюм был распахнут с элегантной небрежностью, галстук слегка сбит в сторону, подборок приподнят и чуть выставлен вперед, отчего вид красивой головы заведующего рождал какое-то предвзлетное ощущение. «Мотор!» – словно бы командовал подбородок. «Есть – мотор!» – отвечали откинутые назад волосы.
– Вот, старичок, прочти для вдохновения. – Заведующий развернул подшивку. – Я тут недавно накропал очеркишко… Сумеешь лучше – считай себя в штате.
Володя сгорбился над газетой. Неожиданное условие заведующего так его ошеломило, что он читал очерк слепыми глазами и никак не мог ухватить суть его. Запомнил только название – «Кедр ты мой зеленый» да несколько ярких выражений: «Повлажнели глаза у Филиппыча…», «страстный любитель зеленых лесов и чистых водоемов…», «в порядке личной мечты…». И еще одно, особенно роскошное: «Мальчик влез на дерево, да так и остался там на всю жизнь!» Очерк был, кажется, о знаменитом ученом-лесоводе.
И вот теперь Докумейко ковал железо своей судьбы.
Ковал трудно – очерк не шел. Материал-то у Володи был, но ему хотелось так подать его, такой отыскать «глагол», чтобы у заведующего повлажнели глаза, как у неизвестного Филиппыча. «Глагол», однако, не находился. Володя уже полчаса топтался перед абзацем о героическом житье-бытье молодых добровольцев, начинавших когда-то стройку в глухой тайге. Он знал, что жили они тогда в палатках, в балка́х, вагончиках, но просто написать, что им-де было холодно, у Володи рука не поднималась. Здесь требовалась деталь – скупая, емкая, точная. Лучше всего – подсмотренная лично. Но где же ее подсмотришь? Сам Докумейко к тому времени чуть-чуть запоздал, а бывшие добровольцы жили теперь в благоустроенных квартирах – так что оставалось погонять воображение.
«Сварить, что ли, кофейку?» – вздохнул Докумейко.
Он встал, едва не разрушив свой импровизированный письменный стол (чемодан, положенный на табуретку), и пошел в угол – к бачку с водой.
Володя поднял крышку бачка и увидел, что вода в нем подернулась тонкой корочкой льда. Секунду он стоял, в раздумье помахивая ковшиком, а потом бросил его в бачок и ринулся к столу.
Прекрасно! Вот она, деталь!
«За ночь вода в бачке покрывалась тонкою коркою льда, – быстро написал Володя. – Ребята разбивали ее тяжелым ковшиком, лили в умывальник студеное сверкающее месиво…»
Дело пошло. Докумейко забыл про кофе…
Минут пять перо его резво бежало по бумаге. Затем опять споткнулось… Нет, все же эти ветераны железобетонный народ! Слова лишнего не вытянешь. Вчера вечером бригадир арматурщиков Иван Подкова аж взмок весь, вспоминая наиболее трудный случай из своей здешней жизни. Чуть шею богатырскую не вывихнул: все на жену оглядывался – не поможет ли?
Жена пожалела Ивана – крикнула из кухни:
– Ну хоть про тот случай расскажи, как нас хозяин посреди зимы с квартиры гнал!
– Ага, чуть не выгнал, – оживился Иван. – Мы как раз поженились, из общежития ушли, на частной жили.
– И все?.. А как было дело, чего хозяин говорил, какой он из себя?
– Ну, какой? – снова напрягся Подкова. – Мужик как мужик.
…Длинно скрипнула обросшая понизу инеем дверь – вошла хозяйка квартиры, старуха Аграфена Игнатьевна. Не здороваясь, села на табуретку и, заворотив двумя руками полу кацавейки, достала из юбочного кармана плоскую коробочку из-под монпансье, в которой держала нюхательный табак. Забив в каждую ноздрю по заряду, Аграфена Игнатьевна подкатила глаза и начала судорожно чихать, вздымая рыхлые плечи.
– А-а-а-пчч! – дублетом ударяла хозяйка. Колыхнулась занавеска, отделяющая альков супругов Докумейко от остальной территории комнатенки, тонко запел на полочке чайный стакан.
Володя, втянув голову в плечи, ждал. Он знал по опыту, что канонада будет длиться минуты полторы.
Закончив артподготовку, Аграфена Игнатьевна вытерлa концом полушалка заслезившиеся глаза и сказала басом:
– Давеча газетку читала…
– Ну-ну, – заинтересовался Володя. – И что же там сообщают, Аграфена Игнатьевна?
– Да уж соопчают, – поджала губы хозяйка. – Зарплату, соопчают, сабе прибавили.