– Кому – себе?
– Сабе, – повторила хозяйка. – Которые в газетки, значит, пишут… Сами сабе прибавили.
– А-а! – догадался Володя. – Верно, немножко увеличили. Только почему же сами?.. Прибавили… вышестоящие органы.
– Ну, я не знаю там… какой идол, – недовольно сказала хозяйка. – Алевтина-то у тебя разрешилась?
– Родила, – подтвердил довольный Володя. – Парня!.. Рост пятьдесят два сантиметра, вес – четыре двести. Здоровый!
– Ну и куды ж вы теперь с ей? – спросила хозяйка.
– А? – не понял Володя.
– Дите, говорю, куды повезете?
– Как – куды? – растерялся Докумейко, – Сюды… Сюда то есть – домой.
– Ышь ты, домой! – усмехнулась Аграфена Игнатьевна. – А я вот возьму да пушшу доктора ушного – тогда как?.. Он ить давно вокруг ходит… Хороший человек. Доктор… Ушной.
– Минутку! – заволновался Докумейко. – Как это пустите?.. А мы?
– «А мы, а мы!» – рассердилась хозяйка Володиной недогадливости. – Замыкал, прости меня господи… Тебе зарплату прибавили? Прибавили ай нет?!
Володя сообразил наконец, куда клонит хозяйка.
– Сколько же вы еще хотите? – спросил он.
Сторговались они быстро. У Аграфены Игнатьевны все уже было подсчитано.
– Десять рублей, – сказала она. – И две тонны угля… Чего косоротишься-то? Небось будешь мне в стенку стучать: подтопи, мол, Аграфена Игнатьевна, не морозь дите… Поди-ка, мало ишо двух-то тонн окажется…
– Да я не косорочусь, Аграфена Игнатьевна, – успокоил ее Володя. – Две – так две.
Володя и правда не косоротился: он уже улыбался и нетерпеливо дрыгал коленкой – ждал, когда Аграфена Игнатьевна уберется.
«Открылась дверь, и, впустив клуб белого пара, зашел хозяин, – торопливо писал Докумейко через минуту. – Не сняв шапки и не поздоровавшись, он уселся на стул. Вынул кисет.
– Надысь газетку читал, – сказал он, мусоля самокрутку.
– Ну? – откликнулся Иван.
– А ты не нукай! – завелся вдруг хозяин. – Не запряг ишшо, а понужает!.. Соопчают, премию вашему участку вырешили. Тринадцату зарплату… Ит ты! – хозяин крутнул головой. – Дурную деньгу люди гребут!.. Тринадцата зарплата, а! Отработал двенадцать месяцев в году, а получай за тринадцать. Ло-овка!..»
…К утру Докумейко закончил очерк. Он перечитал его и остался доволен. Особенно хорошо получилось про трудности, убедительно. Володя, словно бы посторонний, посочувствовал своим героям: «Да, хватили ребята мурцовки! Выше головы».
До начала рабочего дня в редакции оставалось еще полтора часа. Володя забежал в полуфабрикаты, купил Альке половинку вареной курицы. Записку он написал коротенькую – «Выгляни в окошко». Алька выглянула. Даже показала Володе через стекло белый сверток – сына. Володя попрыгал под окном, посмешил Альку. Показал ей знаками: держи, мол, хвост пистолетом. Алька слабо улыбалась. Потом сделала вопросительные глаза: как твои дела? Володя успокоил ее: во – на большой с присыпкой! Достал из кармана рукопись, воинственно потряс ею. Алька махнула ему: «Ну, иди!»
…Заведующий отсалютовал Володе головой: «Мотор есть мотор!» – и пригласил садиться.
– Садись, стариканчик, – совсем по-домашнему сказал он. – Располагайся.
Докумейко расположился, спрятав ноги под стол, а руки между коленями.
Заведующий стал читать очерк.
Читал он почему-то вслух. И с выражением.
Докумейко затосковал. У него был неважный почерк – заведующий страшно перевирал интонации и – самое главное – слова.
Написано было «грузовик» – он прочел «чугунок».
«Постучал ногой» – вместо «постучал ногтем».
У Докумейко вспотели ладони: герой стучал ногой по графину. «Заметит или не заметит?» – напружинился Докумейко.
Заведующий не заметил.
– «Прикусывает глаз», – прочел вместо «прикидывает вес», подумал маленько и одобрительно рассмеялся.
Был момент, когда заведующий вдруг умолк. Медленно-медленно поднял голову и уставился на Володю немигающим прокурорским взглядом. Тонкие ноздри его хищно шевелились.
Докумейко сжался. Судьба висела на волоске, седея от ужаса.
Заведующий смотрел долго и страшно. Потом, вздохнув, сказал:
– Макареев из партотдела кофе заварил.
У Докумейко ослабли ноги.
…Заведующий не принял очерк. Сказал, что все это махровые штампы. Дремучая литературщина. В частности, хозяин – с его «надысь» да «кубысь», самокруткой и валенками. И, уж конечно, – пресловутая вода, подернувшаяся корочкой льда.
– Знаешь, стариканчик, сколько раз вода в бачке подергивалась? – спросил заведующий. – Девятьсот девяносто восемь… Или – девятьсот девяносто девять… Извини, но от тебя не ждал. От кого угодно, только не от тебя. Ты же в гуще жизни находишься. На переднем крае. У тебя же под рукой свежие детали. Правдивые. Сегодняшние. А тут черт-те что! Прямо дед Мазай и зайцы…
Володя Докумейко провалился.
Чудесная встреча
Очень плохо, что у нас нигде не учат, как надо писать, чтобы сделаться писателем. Нет, конечно, имеется, говорят, литературный институт, разные учебники и пособия: слава богу, не такой уж серый – слышал. Но я не это, я другое имею в виду. Главного нет. Отсутствует твердая и единая установка. Такая, где бы конкретно сказано было: так, мол, и так – и ни шагу в сторону. И как раз поэтому, я думаю, несмотря на институт и пособия, наблюдается в писательском вопросе жуткий разнобой. Каждый гнет в свою сторону и по-своему извращает.
Я так уверенно говорю потому, что сам на этом деле хватил мурцовки. Через край, можно сказать. Меня эти знатоки чуть до инфаркта не довели и тихого помешательства. Честное слово.
Напишу, бывало, рассказ. Короткий, чтобы людей не утомлять. Несу в газету, к редактору.
– Прочтите, – прошу, – при мне.
Он читает и говорит:
– Схематично.
– То есть? – спрашиваю. – Не понимаю вас что-то. Я ведь не чертежик принес, а рассказ.
– Ну, это такое образное выражение, – объясняет он.
– Уже понятнее, – говорю. – А что делать? Посоветуйте – вы же специально ученый.
– Надо, чтобы эта схема мясом обросла.
– Так! – говорю я. – Очень интересно. Мясом, значит? А почему не рыбой?
– Ну, если хотите, пусть рыбой, – соглашается он.
– Между прочим, – замечаю я, – очень непрофессионально разговариваете. Другого я от вас ждал. Все же здесь не мясной магазин, а редакция.
Он обижается:
– Тогда идите в другое место. Может, там с вами более профессионально поговорят.
Иду в другое место – в редакцию журнала. Там сидит такая дама – дальнозоркая. Берет двумя пальчиками мой рассказ, относит на расстояние, смотрит на свет и заявляет:
– Расплывчато.
– Поясните, – прошу. – В каком таком смысле?
– Непроработано, – говорит она.
– А как проработать?
– Ну, знаете… – мнется дама. – Не могу я вот так сразу… Это дело творческое, индивидуальное…
– Но все же, – говорю. – Должны быть какие-то рекомендации.
– Учитесь у классиков, – советует она.
– А классики-то, классики у кого учились?
Дама опять мнется:
– Ну… прежде всего – талант.
– Ага, – смекаю. – А я, значит, пень набитый?
– Я этого не говорила, – пятится она.
Тьфу ты! Ну как со стенкой разговариваешь!
…Иду в третье место – в издательство. В издательстве редактор – человек еще довольно молодой, но, видать, начитанный и строгий. В очках.
– Видите ли, – начинает объяснять он. – У вас, собственно, пока еще нет рассказа, а есть скорее этюд, набросок…
– Сынок! – говорю я. – Мне все равно, как назовете. Главное – тут правда все. С жизни списано. С натуры.
– Видите ли, – поднимает он бровки. – Как бы вам растолковать?.. Есть правда жизни, а есть правда искусства…
– Ах, вон что! – говорю. – Тогда ясно. Если их у вас столько развелось, то где же тут правды добьешься.
В общем, заклевали они меня вконец и запутали. Сколько ни носил рассказов – результат тот же: то шибко туманно, то шибко прозрачно, мяса нет – одни кости, костей нет – одно голое мясо… В молодежной газете какой-то длинноволосый раз даже предъявил, что я жизнь плохо знаю.
Это я плохо знаю! Да я огонь и медные трубы прошел, четыре раза тонул, с топографами голодал, в подземелье спускался, с крыши падал!.. Ах, думаю, мозгляк сопливый! Повисел бы ты, как я, полтора часа на карнизе – что бы ты тогда запел?!
Не знаю, чем бы все это кончилось, да, спасибо, один хороший человек меня надоумил. Один литературный консультант в журнале. Такой позеленевший старичок из старой редакторской гвардии. Заприметил он меня, видать, и посочувствовал.
Отозвал как-то раз в сторонку и говорит:
– Извините, что вмешиваюсь, но я вам в отцы гожусь и хочу дать один важный совет. Не обидитесь?
– Какая может быть обида, – отвечаю. – Только этого и добиваюсь.
Тогда старичок поманил меня нагнуться и шепотом, на ушко, говорит:
– Писать, юноша, надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Соображаете?
– Вас понял, – сказал я, с чувством благодарности пожал этому старичку руку и пошел домой.
Дома я сразу настроил машинку для печатанья через один интервал, обложился бумагой и засел.
Два месяца сидел безвылазно. Сочинил шестьсот страниц с лишком. Словам было очень тесно. Некоторые даже вовсе не помещались, и я их тогда мелким почерком, от руки, вписывал на второй этаж, сбоку и с обратной стороны.
Рукопись получилась такая, что в папку не полезла. Но я придавил ее коленом и зубами затянул тесемки.
Мыслей на всю эту площадь я, помня наказ старичка, подпустил две штуки – чтобы они нигде друг с дружкой не сшибались и не застили. Одну, как сейчас помню, насчет того, что в городах повсюду надо сажать вместо тополей березки, поскольку с тополя летит вредный пух и затрудняет дыхание. А вторую, совсем независимую, из другой области: о теперешней молодежи и как она не соблюдает традиции.
Редактор в издательстве (тот самый – строгий, в очках) как увидел мою папку, так с лица переменился и залебезил. Водой минеральной стал угощать и сам выпил два стакана. Совсем другой человек – куда что девалось.