И тоже не вернулась.
И музыка скоро умолкла.
И вообще, шел уже седьмой час утра.
Телятников поднялся – где же девчонки-то? – дернул дверь. Дверь не поддалась.
– Они не придут, – напряженным голосом сказала за спиной Дульсинея.
«Конечно, не придут! – запоздало разгадал их маневр Телятников. – Ай да девахи! Это у них, значит, свадьбой называется? Гениально! Простенько и со вкусом. Сегодня одной сыграют, завтра – другой. Хорошо устроились!.. А ты не ждал? Не плыл по течению? Совсем-совсем? Ой, врешь!.. Вот и приплыл. И не барахтайся. Смешно барахтаться. Да и зачем?..»
Он вернулся к столу, взял Дульсинею за плечи, грубовато спросил:
– Ну, что будем делать, невеста?
Дульсинея закинула лицо, воспаленно заговорила:
– Я знала, знала, что так будет! Еще когда ты меня нес – знала! Чувствовала!.. И пусть! И пусть, пусть!.. Если бы они не догадались – я бы сама!..
У них ничего не получилось. Сначала Телятникову мешали ее готовность ко всему, торопливость, которые принял он за доступность, за порочность. Да она сама ему это подсказала – своим признаньем: «знала». А потом оказалось – оба они совершенно неопытны (он и не подозревал, что здесь опыт какой-то нужен). Телятникова вдруг оглушил стук собственного сердца: «Да как же она?! Почему?!» – и больше он уже ничего в себе не слышал, кроме этих бешеных ударов. Девчонка, не понимая, что с ним происходит, ловила в темноте его прыгающие руки, целовала: «Милый! Милый!.. Ну что ты? Что?»
Обескураженный своим конфузом, Телятников резко сел на кровати. Нашарил брошенную рубашку. Надел. Ударяясь о стулья, пошел искать выключатель. Дульсинея, почему-то шепотом, подсказывала ему направление.
Когда он включил свет, она уже сидела на кровати, закутавшись в одеяло, такая несчастная, убитая – Телятников аж зажмурился.
Он подошел, опустился рядом. Плечом почувствовал, как ее колотит.
– Я не понравилась тебе! Я уродка! Уродка! – у нее прямо зубы стучали. – Ты никогда на мне не женишься!
Телятников бережно обнял ее, стал гладить волосы, успокаивая. Жалко было девчонку, словно это она виновата в случившемся, то есть – фу ты, господи! – в неслучившемся. Да она, видно, так и считала – сама виновата.
Он все гладил, гладил ее волосы – машинально.
Она затихла постепенно, перестала трястись.
– Уйдешь теперь? – не то спросила, не то заключила обреченно.
Телятников молчал.
Она длинно вздохнула:
– Дверь не закрыта. Надо кверху надавить и дернуть посильнее. Она у нас с капризом. Только… не уходи сразу.
Он не ушел сразу. Хотя понимал – надо уходить.
– Тебя так и зовут – Дульсинея? – спросил.
– Нет.
– А как?
– Смеяться будешь. Очень допотопное имя.
– Ну уж… Матрена, что ли?
– Хуже.
Телятников улыбнулся:
– Куда хуже-то?
– Дуня, – неохотно призналась она. – Евдокия.
– Действительно, – согласился он. – Поторопились родители: Дуни у нас пока не реабилитированы.
– Вот видишь… Можно, вообще-то, Ева. Некоторые зовут.
Телятников тряхнул головой: ну конечно, Ева – кто же она еще? Сразу надо было понять. А он, выходит, Адам. Фрайер несчастный! Зинаида – змей-искуситель. Подобралась компашка.
– Ладно, Евдокия, спи. Не вставай – свет я тебе погашу.
– Володя, – едва слышно окликнула она его, когда он был уже у дверей. – Неужели все?
Он вернулся, поцеловал ее:
– Перебор, Дунечка! Не надо, честное слово. Спи давай.
– Все равно я назад не вернусь, – непонятно и, ему показалось, торжественно произнесла Дульсинея. Стихи, что ли, какие-то процитировала?
Проснулся Телятников в полдень. Его разбудили. Распахнулась дверь, голос комендантши, чему-то злорадствуя, сказал: «Здесь он!»
Телятников открыл глаза. Вместо комендантши перед ним стоял незнакомый прапорщик: прямой, крепенький, светловолосый и светлоглазый.
– Владимир Телятников? – милиционерским голосом осведомился незнакомец.
– Так точно! – Телятников свел под одеялом пятки. – Чем могу служить?
Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее – как ружейный прием выполнил: «К ноге».
– Я – жених Евы!
«Еще один Адам! – отчего-то обрадовался Телятников. – Как интересно!»
Он прокашлялся:
– Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше?
– Не смейте издеваться! – задохнулся от возмущения прапор. – Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла – сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор!
– Чего-чего? – Телятников приподнялся на локтях.
– Лежать! – вибрирующим голосом крикнул прапор.
Ну, уж это слишком!
Телятников сел, сбросив одеяло.
Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь – ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил.
– Вы воспользовались минутной слабостью девушки! – отчеканил, как из романа выстриг. – Вы обесчестили ее, надругались! Вы…
– Это она тебе так сказала?! Она?! – Телятников яростно тряхнул прапора.
Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал – ч-черт!
Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал наконец человеческие слова:
– Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное, – о-о! – И снова забуровил: – Вы все разрушили! Растоптали душу!..
– Кретин! – зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). – Ты кретин! Слышишь?
Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал:
– Мне придется застрелить вас.
Телятников хлопнул дверью.
Он стремительно шагал в распахнутом пальто – ему было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: «Ничего себе – шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно – задвинутая!.. А этот-то, этот! Дуэлянт! Невольник чести!» Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: «Совратитель».
Дверь в их комнату он не открыл – вышиб плечом.
Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и – закаменели. Ничего они не взметнулись на самом деле. Просто Манефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты – и резко повернулись, когда он возник в дверях как статуя Командора.
Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога, в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая, разутая, глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две «чернавки» насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы «весть царевну в глушь лесную». Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку.
– Вот!.. вот! – Дульсинея смеялась… и плакала. – А вы говорили!
– Ну, все, – хмуро сказала Манефа. – Никуда она теперь не пойдет. – Она дернула за рукав Зинаиду. – Давай отсюда. Не видишь?.. Они же очумелые.
Зинаида провихляла мимо Телятникова, намеренно толкнула плечом:
– Чао, рыцарь бедный! Чао-какао!
…Через два дня они сняли комнатку на окраине города, у полуслепой старухи, дальней родственницы Манефы, и отнесли заявление в ЗАГС.
В отделе внезапная женитьба Телятникова произвела шок. Женщины дружно пожали плечами: дурак – и не лечится!.. Отказаться от такой партии! И ради кого? Ну, добро бы из своего стада выбрал, а то… подхватил какую-то шерочку, первую попавшуюся шлюшку. Майе даже не сочувствовали. В чем тут сочувствовать-то. Туда ему, значит, и дорога, трущобному типу – в трущобу!
Где-то в начале марта Телятникова пригласил к себе завотделом. К себе – это за пластиковую стеночку, отгораживающую его каморку от остального загона.
Сначала шеф торжественно объявил ему о прибавке к жалованью десяти рублей и долго, занудно внушал, что рассматривать это следует как аванс, как веру руководства в его, Телятникова, будущий рост. «Чего же так, втихушку? – гадал Телятников. – Ага! Мне одному, наверное? Забота о семейном человеке. Чуткость».
Но не десятка оказалась единственной причиной вызова. Покончив с прелюдией, шеф уткнул единственный глаз в бумаги и заговорил о главном: он-де просит понять его правильно, не оскорбляться, сам был молодым, знает – чувства, горячность и все такое. «Но, Владимир Иванович, мой вам отеческий, если позволите, совет: воздержитесь пока от ребеночка. Какое-то время. Вам сейчас утверждаться надо как специалисту, супруге – она ведь студентка, насколько мне известно? – заканчивать учебу. А ребеночек свяжет вас – это неизбежно. Еще раз прошу – не поймите превратно».
Телятников знал, что все отдельские новости проникают за перегородку к завотделом с большим опозданием, но чтобы с таким! «Увы, дядя!» – вздохнул он про себя. Позавчера его Дульсинею положили в больницу, на сохранение беременности. Она трудно, мучительно переносила это свое состояние. Держалась, правда, мужественно. Когда уж совсем худо становилось, улыбалась ему виновато: «Потерпи, милый». А вот пришлось все же лечь в больницу. Теперь лежит, просит компота из консервированных вишен. Именно из консервированных. Сегодня надо занести. Где только их достать?
«Отеческую» же заботу шефа Телятников понял не превратно: «Боится, хмырь, – квартиру просить стану». И ведь как в воду глядел завотделом: заявление на квартиру Телятников неделю уже носил в кармане. Все не решался подать. Не достал он его и сейчас. Совсем бы дебильно выглядело: слушал, слушал наставления и – хлоп!
Смиренно поблагодарил шефа за все, откланялся, вышел в коридор. Там, в конце его, у окна, отведено было место для курения. Он сел на подоконник, закурил.