Кефалька, выгибаясь, прыгала на траве. Петька не решался к ней притронуться. Даже не смотрел на нес, отвернулся.
Я снял кефальку с крючка, полюбовался ею, отбросил рубашку, прикрывавшую проволочный садок (я его сразу заметил): там уже лежало с десяток таких же рыбок, заснувших.
– Что же вы ее на солнце держите, – сказал. – Опустили бы в воду. Пропадет ведь.
Пацаны обреченно молчали.
– Эх, рыбаки! – вздохнул я. – Ну, ладно… Глубоко тут – нет? Если на ту сторону перебрести.
– У-у, дядя, глубоко! – оживились пацаны.
– Да здесь еще трясина – засасывает!
– Ага, ил сплошной!
– Вы, дядь, садитесь рядом – места хватит.
– Вон удочка у нас, запасная. Берите.
– Спасибо, – поблагодарил я. – Чего ж вам мешать, тесниться. Пройду еще… Садок-то опустите в воду.
– Опустим, дядь, опустим! – радостно заверили пацаны.
Еще маленько я прошел, высматривая местечко на берегу, а когда поднял глаза, увидел, как метрах в двадцати по курсу двое мужиков торопливо сматывают удочки. Один, ухватив за лямку рюкзак, боком кинулся в заросли. Второй замешкался, метнулся туда-сюда и вдруг, развернувшись, прыгнул через канаву. То есть хотел прыгнуть, но оскользнулся и булькнул в метре от берега. И стремительно начал тонуть. Неуклюже, словно спутанный, развернувшись, он пытался рывками дотянуться до травы, но под ногами не было твердой опоры, с каждым судорожным толчком он только глубже погружался и уже хлебал ртом воду.
– Руку! – заорал я, плюхаясь на живот. – Не толки ногами! Вытаскивай их!.. Держись на плаву!
Отпячиваясь, извиваясь ужом, помогая себе коленями, подбородком, свободной рукой, я кое-как подбуксовал его к берегу. А тут уж он сам закостенело вцепился в коренья трав, продышался, вылез. Стоял – весь в ряске, в тине, мотал головой, отплевывался.
– Ну? – спросил я. – С легким паром?.. Нашел место купаться! Мало тебе Черного моря?
– Придурок! – выговорил рыбак.
Смотрел он куда-то поверх моей головы, и я решил сначала, что это он о себе – столь нелестно. Но ошибся.
– Ты бы еще ружье взял, придурок! – злобно продолжил он. – Или фуражку милицейскую нацепил, вместо этой бородавки!.. Понаедут… придурки, тунеядцы! Деньги им, падлам, девать некуда… «Черного моря мало!» – передразнил он меня. – А тебе мало, да? Шарашишься тут… турист! – Он снял штаны, резко встряхнул их, обдав меня грязными брызгами. – Ну, что выпялился? Медаль ждешь – за спасение утопающих? Счас откую – по ряшке!.. – И, повернувшись к зарослям, закричал: – Э-гей! Серега! Давай сюда! Иди, не бойся!.. Тут одному медаль выдать надо!
До меня дошло – сванка! Они же меня все – и хлопчики, и пролетарий тот дерганый – из-за шапочки этой и вполне закавказского моего облика (если издалека или внезапно) за местного деятеля, за рыбоохранника какого-нибудь приняли, который сам лопает в три горла, жиреет, а над другими, у кого всей радости-то – раз в неделю с удочкой посидеть, руку правую потешить, измывается, сволочь такая, дохнуть не дает. Выходит, как Печорина, судьба (да какая там судьба – сытая прихоть бездельника) кинула меня в «круг честных контрабандистов», то бишь честных браконьеров; как он, я «встревожил их спокойствие» и даже – о ужас, – едва не утопил человека!
Я развернулся, пригнул голову (не огрели бы чем сзади!) и быстро пошагал прочь.
Такую вот шутку сыграла со мною сванка. Крепко подозреваю, что за всю историю невинного браконьерства на канавах это был первый случай появления там «гонителя», вообще – постороннего человека. И надеюсь – последний. Я, во всяком случае, на канавы больше не ходил. Хотя мог бы, поменяв предварительно свою сувенирную шапочку на какой-нибудь стандартный головной убор. Однако столь неудачный, конфузный дебют охладил мой пыл, канавы перестали меня интриговать, и я перешел на легальный морской промысел. Здесь не надо было ни хорониться, ни оглядываться, ни напрягать спину в ожидании сурового окрика.
На море изредка поклевывала усатая барабулька, симпатичная рыбка длиною в сигаретку, да столь же редко, но зато мертвой хваткой брал хайластый морской дракон из многочисленного семейства скорпенообразных, распространенного от Арктики до Антарктики. В этом мелком разбойнике, напоминавшем внешностью нашего континентального ерша, всего-то и достатков было, что башка, смертельно ядовитый шип на загривке, пузо да хвост. Но зато охота на него оказалась увлекательнейшим занятием, настоящим спортом, азартным и опасным.
Во-первых, приходилось нырять за мидиями (дракон лучше всего клевал на мускул этих моллюсков), во-вторых – с немалым риском обезвреживать грозную добычу. Я вытягивал ощетинившихся дракончиков на пирс, глушил их резиновым шлепанцем, осторожно – не приведи бог уколоться! – отсекал ножом ядовитый шип, вместе с несъедобной головой. Оставшиеся пустяки складывал в полиэтиленовые мешочки и замораживал впрок в холодильнике. Землячество наше – трое моих друзей и супруги их – заинтересованно следило за моими хлопотами. Давно донимали нас жены, просились на пикник, очень их соблазняла лесистая горушка, маячившая вдали, за угодьями рыбхоза. Так что к исходу недели, когда в холодильнике скопилось тридцать хвостов (две полулитровые банки!), было объявлено торжественное съедение дракончиков.
На горе уже, на облюбованной под бивак полянке, дамы ошарашили нас новым капризом: какой же это пикник без вина?! До этого они вполне одобряли антиалкогольные строгости, царившие в курортных местах, а тут прямо засрамили нас: эх вы, а еще мужики! Кулинарные свои познания призвали на помощь: дескать, к рыбным блюдам полагается подавать белые сухие виноградные вина – как то: «Цинандали», «Гурджаани», «Цоликаури», а также столовые – «Баян-ширей» и «Сильванер». Тогда, оставив их под присмотром четвертого мужчины, трезвенника по убеждению, а не по принуждению, мы втроем отправились на разведку в деревеньку, крыши которой проглядывали впереди меж деревьев.
Странное селение открылось нам: совершенно пустое, словно бы вымершее. Только бродили по единственной улице пыльные свиньи да грелись возле некоторых домов новенькие «Волги». Но в первом же дворике, где ворохнулась жизнь, мы обрели искомое. Самый бойкий из нас, поэт Володя, окликнул хозяина.
– Папаша, неплохо бы вина выпить, – сказал он с развязностью Остапа Бендера.
С минуту хозяин подозрительно разглядывал нас. Ни смуглая физиономия полубурята Володи, ни мои сивые патлы (сванку я предусмотрительно засунул в карман), видимо, не внушали ему доверия. Но рядом сиял рыжей бородой, неистребимым российским простодушием, молодой открытостью наш романист Миша – и на нем взгляд хозяина отмяк.
– Ест вино, – сказал он. – Только плохой. Прошлогодний. Хочешь – попробуй.
Он завел нас в кладовку. Десятка полтора гигантских посудин стояло там в ряд. Такого количества жидкости хватило бы на все лето – поливать огород. Или на несколько кавказских свадеб.
– Этот совсем пропал, – тыча пальцем в бутыли, бормотал хозяин. – Этот тоже совсем пропал… Этот, может, не совсем пропал.
Мы попробовали не совсем пропавшее вино. Было оно красным, кислющим, слегка напоминало вкусом «изабеллу».
– Да, это не «Баян-ширей», – согласился Володя. – Но берем!
– Шесть рублэй, – сказал хозяин, нацедив трехлитровую банку.
«Однако!» – переглянулись мы. Но деньги выложили.
Тогда хозяин, понизив голос до шепота, сознался:
– И чача тоже ест. Только слабый. Старый.
Попробовали чачу, выдохнувшуюся двадцатиградусную водичку, и – эх, гулять так гулять, – решили купить бутылочку.
– Сэмь рублэй, – сказал хозяин.
Ай, хороший человек! Сделал-таки скидку против сорокаградусной казенной водки.
На обратном пути Володя вдруг разродился стихами. Он ехал сюда с намерением поработать, но работа у него не пошла – и каждое утро Володя уныло приветствовал нас перефразированным девизом «Серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат! Писать очень неохота». И только здесь, за околицей деревни «Слабая Чача» (как мы ее сразу же окрестили), ему наконец запелось.
– А здесь, признаться, неохота
Работать до седьмого пота —
Когда напротив есть «Инкит»
И море бирюзой горит! —
неожиданно продекламировал он, помычал, отбивая рукой такт, и закончил:
– Да за горушкою селенье,
Где – если одолеть подъем —
Начачишься до изумленья…
Туда и сходим мы втроем!
Была в стихах неправда, Или, мягче сказать, поэтическая вольность. Дело в том, что «Инкитом» сам Володя не увлекался, даже вполне презирал это заведение, после того как его однажды угостили там шашлыками из протухшей свинины, зажаренной на сковородке и лукаво нанизанной на шампуры. Начачиться до изумленья «не совсем пропавшими» напитками нам тоже не удалось. Но аппетит они подогрели – и оттого, наверное, морские дракончики, поджаренные на костерке, дымком пропахшие, показались нам ничуть не хуже ресторанной кефали. Более того: по общему приговору, они напрочь зашибли ее своим несравненным вкусом.
…А кефаль поймал Акакий Аграбиа – мрачный красавец, отец двух юных витязей, стройных, нежных и загадочно-молчаливых. Поймал руками. Акакий совершал перед завтраком ежеутреннюю оздоровительную прогулку вдоль берега озера. Кефаль выплыла из пучины на мелководье и остановилась в метре от уреза воды, сдержанно пошевеливая хвостом. То ли на солнышке грелась, то ли залюбовалась редким экземпляром гомо сапиенс.
– Цып-цып-цып! – сказал Акакий, присев на корточки. – Иди сюда, дарагой. Не бойся – ничего не будет.
И когда доверчивая рыбина подплыла к подошвам его башмаков, хищно схватил ее под жабры.
Так, на прямой руке, не забрызгав белых штанов, гордый Акакий и пронес эту полуметровую дурочку на кухню – мимо изумленно подавившихся манной кашей сотрапезников.
Даже невозмутимые обычно сыновья его привстали из-за столика и сделали движение навстречу отцу.
Но Акакий, не укорачивая шага, строго бросил им: