Но дядя Гриша отгрохал дом. Один, без помощников. Он намекал на по́мочь, и мужики были не против (веселое дело помочь, артельное), но открыто возроптали женщины: «Этот черт до старости лет блажить будет, а вы на него горби! Пусть Шурку запрягает да уголовника его». (У Шурки был пятнадцатилетний сын Славик – от первой жены: такой же беспутный, как отец, вороватый и хулиганистый.)
Переплюнуть особняк дяди Вани, конечно, не удалось, не хватило у дяди Гриши ни фантазии, ни умения. Дом получился каким-то казенным: просторная кухня и огромная комната-загон, вроде конторы деревенской. «Безрукая» тетя Глаша, не умевшая создать уюта даже в прежней хибарке, территорию эту не освоила. Они ютились на кухне, хватало им ее по-за глаза, комната же пустовала.
– Ну вот зачем он тебе? – прямо спрашивали дядю Гришу.
– Пусть стоит, – отвечал он. – Хлеба не просит. А помрем – Славке отойдет.
– Господи, помилуй! – пугались не только родственники, но и соседи. – Да он спалит нас тут всех!
В этой «конюшие» дядя Гриша и дотягивал век после того, как похоронил свою Михаловну.
Впрочем, «дотягивал» не то слово. Дядя Гриша не впал в уныние, одиночество не согнуло его. По-прежнему каждое утро он делал физзарядку, обливался холодной водой, а зимой, вместо умывания, катался в сугробе. Теперь он хвастался силою своей – перед нами, племянниками, в редкие наши приезды.
– Хиляки! – задирал он нас. – По курортам небось ездите? Я сроду на курортах не бывал, а ты глянь на меня! Пощупай-ка вот! – Он сгибал руку. Под рубашкой перекатывался деревянной твердости шар.
– Да ты пальцем-то не тычь – сломишь! – насмешничал дядя Гриша.
Он ударился в огородничество. Знаменитой огородницей числилась у нас жена дяди Вани тетя Пана. Дядя Гриша приходил к ней, усаживался на завалинке и горделиво перечислял:
– Нынче картошки накопал двести пятьдесят ведер. Помидор двадцать банок закатал, трехлитровых. Бочку огурцов насолил… Капусту вот скоро рубить. Морозец стукнет – и рубить. Там вилки выбухали – прям как поросята.
– Торговать, наверное, будешь, Григорий Григорьевич? – прятала усмешку тетя Пана. – Одному-то тебе куда столько?
– Да ну… я в жизни не торговал, – отвечал дядя Гриша. – Съестся. Подберется за зиму.
Подбиралось. Налетала орда: Шурка с новой «матаней», оглоед Славик, жена его. Жрали, пили, колотили, растаскивали.
Дядя Гриша считал это вроде бы в порядке вещей. Даже не без важности (я, мол, не бедняк какой) отчитывался:
– Вчера Шурке нагреб два мешка картошки. Да Славке насыпал. Да помидор унесли по две банки.
На него уже не удивлялись, не спрашивали: «Да кто они тебе такие, саранча эта? Кому стравливаешь?» Поздно было учить дядю Гришу – ему шел восьмой десяток. Да он никогда и не воспринимал науку, наоборот – сам других поучал. Махали рукой: «Горбатого могила исправит».
Так он и жил – странный, нелепый, преудивительный мужик дядя Гриша, – пока не свалил его внезапный удар…
– Яковлевич! – окликнул меня Гена. – Все спросить собираюсь… как твоя фамилия?
Я назвался.
Гену подбросило на кровати:
– Слушай!.. Ты же про меня писал.
– Когда, Гена? Где? Не припоминаю.
– Ну как же! Книжка у тебя есть, я название только забыл! Там случай описан, на рыбалке. Парень на моторке крутится возле берега, рыжий – ха-ха! рыжий!.. Петька это был Савельев! – крутится и кореша своего матерно из кустов вызывает. А кореш – его с берега-то не видно – тоже матерно отвечает: подождешь, не облезешь!.. Ну, вспомнил?.. Дак это я в кустах-то сидел тогда! Я!
– Погоди, Геннадий… У меня же пригородная местность описывается. А ты вон где живешь.
– Дак я сколько в деревне живу? Пятый год. А до этого, рассказывал же, в городе жил… У нас тогда черви кончились. Он меня высадил, я червей наковырял малость, и тут меня… ну, присел, в общем, на корточки. А он орет и орет, хайлает. Я его и послал подальше. А ты, значит, там был? Ну, елки! Это надо же так! Мне ребята говорят: про вас с Петькой в книжке написано. Я прочитал – точно! Один к одному: местность, все! Только у тебя он Гошку вызывает, а он Генку кричал, меня! Ты спутал… Или нарочно поменял?
Василий Иванович слушал, слушал и не выдержал, взорвался:
– Тьфу! Вот он – герой наших дней! Образец для подражания! Сидит в кустах, обормот, сквернословит на всю округу! А его – раз – и зафиксировали! Увековечили для потомков! Правильно! Так и надо! Давайте возвеличим их – матерщинников, алкашей! У нас ведь других нет, настоящих тружеников! Мы их не находим, не видим!
Василий Иванович рассчитывался с Геной за вчерашнее. Вчера еще они задрались, с утра.
На завтрак опять принесли кашу, залепуху непроворотную, то ли ячневую, то ли перловую – невозможно разобрать.
– Хоть бы раз гречкой побаловали, – недовольно проворчал Василий Иванович.
– Дома побалуешься, – утешил его Гена. – Собственной. Закажешь жене – она тебе наварит полный чугунок.
– Мы гречиху не сеем, – сказал Василий Иванович. – Условия неподходящие. И вообще… трудоемкая очень культура.
– Во! – нацелил в него ложку Гена. – Так и скажи: невыгодно! А то условия… Слышь, Яковлевич! Не сеют они гречку. И мы не сеем, тоже, понял, на условия ссылаемся. А лопать все хотим.
Гена выступал беззлобно и не одного Василия Ивановича имел в виду, но тот принял все только на свой счет, помрачнел еще больше.
А вечером смотрели телевизор. Шел сборный концерт. Василию Ивановичу все не нравилось.
Пятеро молодых грузин в белых штанах пели песню.
– Бригада целая! – страдал Василий Иванович. – На одну песенку! И каждому полная ставка идет. Ишь, жеребцы какие! В оглобли можно закладывать.
Грузин мы не пожалели. Действительно, сытые были ребятки.
Но Василий Иванович имел неосторожность напасть на Хазанова:
– Вот кого не люблю! Перекосоротит морду, дурачком прикинется! Миллионер уже, наверное. Моя бы воля – я бы его давно запретил.
Гена, только что вдоволь нахохотавшийся, завелся:
– Соли он тебе на хвост насыпал? Запрещатель… И чо ты за его деньги переживаешь? Он их не задаром получает.
– Не задаром?! Да он же одно и то же гонит, про свой «калинарный техникум»! Который год уже. Надоело!
– А ты разное гонишь? Тоже про одно талдычишь. Да еще по бумажке.
Василий Иванович заупорствовал:
– Несравнимые вещи, дорогой! Мы хлеб выращиваем. Мясо! А пока не будет хлеба и мяса – ни песен, ни басен не будет.
Очень ему это открытие понравилось, насчет первичности хлеба и вторичности зрелищ. Он даже повеселел.
– Хлеб – всему голова! Посмотрю я, как они запоют на голодное брюхо. А то, понимаешь, там люди от пота не просыхают…
Гена вдруг, словно утратив интерес к разговору, спросил меня:
– Яковлевич, ты какую-нибудь крестьянскую работу делать умеешь?
– А что такое?
– Ну, умеешь – нет?
Я подумал чуток. Вспомнил:
– Косить умею, – сказал я. – Не мастерски, конечно… Да! Коня еще запрягать.
– Хомут как надевать будешь? – быстро спросил Гена.
– Вверх, вверх клешнями! – рассмеялся я. – Не лови.
– Так, правильно. На кусок хлеба уже заработал. А допустим, тебя на курсах комбайнеров поучить – и за штурвал? Сто двадцать процентов, ты, понятно, не дашь – кишка тонка. Да и возраст. Ну а на семьдесят-восемьдесят сработаешь. – Гена, похоже, гнул куда-то. И внезапно обнаружил, куда: – А если тебя на его место назначить, – он мотнул головой в сторону Василия Ивановича, – за месяц в курс войдешь. Тут главное – с людьми перезнакомиться. А политику им разъяснить… ты же не малограмотный. Член партии? Ну вот!.. А тебя, Иваныч! – Тут Гена всем корпусом развернулся к Василию Ивановичу. – Тебя если палками даже бить, ты ни стишка, ни рассказа не сочинишь!
– Да я… стишки сочинять! – Василия Ивановича огорошил неожиданный этот поворот. – Про изумрудную зелень крон? Да я в гробу!.. А комбайном не пугай, пожалуйста. Я, между прочим, инженер по образованию: потребуется – управлюсь и с комбайном.
– Вот иди и управляйся, – сказал довольный Гена. – А принижать тоже давай не будем. – Он ткнул пальцем в телевизор. – Не будем давай! Не хлебом, понял, единым живем… От пота он не просыхает! Просыхаем. Успеваем просохнуть. Как электричество отключат – так коровы три дня не доены. От водки больше не просыхаем.
Здорово он, оригинально заступился за нашего брата интеллигента. Но Василия Ивановича крепко обидел. Особенно палками этими.
И теперь вот Василий Иванович, в свою очередь, поймал Гену, прищучил. А попутно и меня, как соучастника.
Мне бы помирить их сразу: сознаться, что рыжего парня на моторке я выдумал. И Гошку, отвечающего из кустов, тоже. То есть не совершенно выдумал, с натуры, в общем-то, списал, с действительных мотоковбоев, отравлявших жизнь пешим рыбакам-удочникам на излюбленном моем водоеме. Перекрасил только какого-то блондина или, возможно, брюнета в рыжий цвет да приятеля его ссухопутил, в кусты загнал.
Но, во-первых, не хотелось разочаровывать Гену. А во-вторых, перед Василием Ивановичем я бы его таким признанием все равно не защитил. Ведь сидел же когда-то Гена в кустах. И матерился.
Я смолчал.
А Гена оскорбился.
– Да и что – всю жизнь по кустам прячусь?.. А герои – что? У них животы никогда не схватывает, они в кустики не бегают? Герои, герои… А я и есть герой! Я, к вашему сведению, Герой Соцтруда! Газеты читать надо.
Он сделал движение – отвернуться. Но отвернуться было некуда: кровать Гены стояла посредине. Тогда он просто вытянулся и закаменел, уставя нос в потолок. Лежал гордый, неприступный.
Василий Иванович разинул рот. И я, признаться, тоже. Так вот почему его в палату чуть ли не под руки ввели. Герой Социалистического Труда! А каким простаком прикинулся: за лысину! Вот тебе и Гена!..
После отбоя Василий Иванович курил у приоткрытого окна. Раньше он этого никогда не делал – опасался дежурной сестры: в больнице существовал строгий запрет на курение. А сейчас Василий Иванович курил, деликатно выдувал дым наружу. Сильно, видать, расстроился человек.