— Это хорошо, мистер Жидро? — спросил Франклин Грауз.
Исайя покачал головой:
— Зависит от того, как это использует человек.
— Белый человек или черный? — уточнил Лютер.
Все так и закатились.
Чем ему было лучше, чем уютнее, тем сильней он чувствовал грусть. Это могла быть — должна была быть — его жизнь с Лайлой, и сидеть бы ему за столом не гостем, а главой большого семейства. Он заметил, что миссис Жидро ему улыбается, и он ответил ей улыбкой; она подмигнула, и он снова увидел ее душу — во всей ее нежности и доброте, и душа эта, казалось, так и лучится голубым светом.
Под конец вечера большинство гостей разошлись, а Исайя с Иветтой стали пить бренди с четой Партанов, потому как дружили с ними еще с тех времен, когда мистер Жидро учился в Морхаус-колледже ,[68] а Иветта — в баптистской школе Атланты.
Лютер извинился и поднялся с бокалом бренди на крышу, вышел на «вдовью дорожку». Снегопад уже прекратился, но снег успел толстым слоем засыпать все окрестные кровли. От бухты доносились гудки; огни города желтой полоской тянулись вдоль горизонта. Он закрыл глаза, впитывая запах ночи, и снега, и холода, и дыма, и сажи, и кирпичной пыли. Казалось, он втягивает в себя небо, лежащее над самым краем земли. Он зажмурился и постарался изгнать из себя смерть Джесси и боль в груди, имевшую одно имя: Лайла. Хотя бы на одну минуту вытеснить их этим воздухом, который чуть не до разрыва заполнил его легкие, его тело, его мозг.
Но все тщетно. Джесси ворвался в сознание Лютера со словами: «Вот потеха, а?» — и тут же его голова раскололась, и он упал на пол. И следом за Джесси из памяти выплыл Декан, который тянул к нему руки, хрипя: «Сделай как надо», а когда Лютер ткнул ему ствол под подбородок, его выпученные глаза молили: «Не убивай. Я не готов к смерти. Подожди».
Только вот Лютер не стал ждать. И теперь Декан где-то вместе с Джесси, а Лютер тут, на земле. Всего одна секунда — и твоя дорога пересекается с чьей-то другой, и твоя жизнь меняется, да так, что назад не переменишь. Всего-то одна секунда.
— Чего это ты мне не пишешь, женушка? — прошептал Лютер в беззвездное небо. — У тебя внутри мой ребенок, и я не хочу, чтоб он рос без меня. Не хочу, чтоб он знал, каково это. Нет-нет, девочка, — шептал он, — есть только ты. Только ты.
Он взял бокал с кирпичного выступа и сделал глоток, который обжег ему горло, согрел грудь, расширил ему зрачки.
— Лайла, — прошептал он и глотнул еще.
— Лайла. — Он сказал это желтой дольке луны, черному небу, запаху ночи, крышам, заваленным снегом.
— Лайла. — Он пустил это слово по ветру, точно ему хотелось, чтобы оно долетело до Талсы.
— Лютер Лоуренс, познакомьтесь, это Элен Грейди.
Лютер пожал руку пожилой женщине. У Элен Грейди было такое же крепкое рукопожатие, как у капитана Коглина, и она была такая же подтянутая, и волосы у нее так же отливали сталью, и взгляд был такой же бесстрашный.
— Отныне она будет работать с вами, — сообщил капитан.
Лютер кивнул, заметив, что она вытерла руку о белоснежный фартук, едва окончив пожатие.
— Капитан, сэр, а где же?..
— Нора больше здесь не работает, Лютер. В этом доме о ней больше не упоминают. — Капитан опустил жесткую руку на плечо Лютеру и изогнул губы в не менее жесткой улыбке. — Вам ясно?
— Ясно, — ответил Лютер.
Лютер подкараулил Дэнни как-то вечером, когда тот возвращался к себе на квартиру. Лютер отделился от стены дома и заорал:
— Что ты, черт дери, натворил?!
Правая рука Дэнни нырнула в пальто, но тут он узнал Лютера и опустил руку.
— Без всяких «здрасте»? — спросил Дэнни. — Без всяких «с Новым годом»? Вот так, сразу?
Лютер не ответил.
— Ладно. — Дэнни пожал плечами. — Во-первых, это не самый подходящий район для цветных, ты не заметил?
— Заметил. Я тут уже битый час торчу.
— Во-вторых, — продолжал Дэнни, — ты охренел — так говорить с белым? Да еще и с копом?
Лютер сделал шаг назад:
— Права она была.
— Кто?
— Нора. Говорила, ты только прикидываешься бунтарем. А теперь указываешь мне, куда ниггеру можно ходить в этом городе, поучаешь, как мне разговаривать с вашим братом белым. Где Нора?
Дэнни развел руками:
— Откуда я знаю? Почему бы тебе не пойти к ней на обувную фабрику? Тебе же известно, где это?
— Потому что мы работаем в одни и те же часы.
Лютер надвинулся на Дэнни и заметил, что на них стали обращать внимание прохожие. Кто-нибудь вполне может двинуть его по затылку тростью или просто подстрелить, только за то, что он вот так наезжает на белого в итальянском квартале. Да и в любом квартале, чего уж там.
— С чего ты взял, что Норин уход связан со мной?
— Потому что она тебя любила, и тебе это было невмоготу.
— Лютер, отойди.
— Сам отойди.
— Лютер.
Лютер набычился.
— Я серьезно, — произнес Дэнни.
— Серьезно? Всякий, кто к ней приглядится, увидит, что на нее уже обрушилось цельное море страданий. А ты, ты… Теперь еще и ты ей добавил? Ты и вся твоя семейка?
— Моя семейка?
— Она самая.
— Если тебе не нравится моя семья, Лютер, обсуди это с моим отцом.
— Не могу.
— Почему нет?
— Потому что мне нужна эта чертова работа.
— Тогда лучше ступай-ка домой. Надеюсь, утром она у тебя еще будет.
Лютер чуть-чуть отступил назад:
— Как там твой профсоюз?
— Что?
— Твоя мечта о всеобщем рабочем братстве? Как она поживает?
Лицо у Дэнни стало плоское, словно по нему проехались катком.
— Иди домой, Лютер.
Лютер кивнул и пошел.
— Эй! — окликнул его Дэнни.
Лютер оглянулся.
— Зачем ты сюда явился? Чтобы пристыдить белого человека?
Лютер покачал головой и отвернулся.
— Эй! Я задал тебе вопрос.
— Потому что она лучше, чем вся твоя вшивая семейка. — Лютер отвесил поклон, стоя посреди тротуара. — Понял, белый мальчик? Валяй, хватай веревку, вздерни меня, как тут у вас, у янки, принято. Я помру, но хоть буду знать, что помер, говоря правду супротив твоего паршивого вранья. Она лучше всей твоей семейки. — Он ткнул пальцем в Дэнни: — А особенно — лучше тебя.
Губы у Дэнни шевелились.
Лютер шагнул к нему:
— Ну чего? Чего еще?
Дэнни положил ладонь на ручку двери:
— Я сказал, что ты, наверно, прав.
Он вошел в дом, а Лютер остался один на улице, где постепенно темнело, и обтрепанные итальянцы сверлили его своими миндалевидными глазищами, когда проходили мимо.
Он хмыкнул:
— Черт. Хорошенько же я этому говнюку задал! — Он улыбнулся какой-то сердитой старой даме, пытавшейся прошмыгнуть мимо него. — Это ж высший класс, как по-вашему, мэм?
Как только он пришел к Жидро, его позвала Иветта. Он вошел в гостиную, даже не сняв пальто, потому что ее голос звучал просто устрашающе. Но, войдя, он увидал, что Иветта улыбается, точно у нее какая-то невероятная радость.
— Лютер!
— Мэм? — Одной рукой он стал расстегивать пальто.
Она прямо-таки сияла. Исайя зашел в гостиную.
— Добрый вечер, Лютер, — сказал он.
— Добрый вечер, мистер Жидро, сэр.
Исайя слегка улыбнулся каким-то своим мыслям, садясь в кресло.
— Что? — спросил Лютер. — Что такое?
— Для тебя хорошо прошел нынешний год, тысяча девятьсот восемнадцатый? — осведомился Исайя.
Лютер отвел глаза от Иветты, увидел сдержанную улыбку Исайи.
— Н-ну, сэр, если уж на то пошло, год у меня выдался не очень. Малость хлопотный, если уж правду сказать, сэр.
— Что ж, он закончился. — Исайя взглянул на часы, стоящие на каминной полке: десять сорок три. — Почти сутки назад. — Он взглянул на жену: — И не тяни, Иветта. Уже даже мне от этого дурно. — Он посмотрел на Лютера — «ох, женщины, женщины» — и произнес: — Ну-с, дай его нашему мальчику.
Иветта подошла к Лютеру; тот только сейчас заметил, что руки она все время держала за спиной. По телу у нее словно бежала рябь, и улыбка будто ползла вверх по ее лицу.
— Это тебе.
Она наклонилась, поцеловала его в щеку и вложила ему в руку конверт.
Лютер поглядел на конверт: простенький, самый обыкновенный, кремового цвета. В центре он увидел свое имя. Внизу — адрес Жидро. Почерк он узнал: буквы стоят плотно, только вот каким-то образом в них умещаются петельки. Узнал штамп на марке: Талса, шт. Окл. Руки у него затряслись.
Он заглянул Иветте в глаза:
— А ежели это прощание? — Он почувствовал, как губы у него сжались.
— Нет-нет. Она уже с тобой прощалась, сынок. Ты говорил, что она закрыла свое сердце. Но закрытые сердца не пишут мужчинам, которые их любят. Так не бывает.
Лютер кивнул.
— Я наверху прочту, — выдавил из себя он.
Иветта похлопала его по руке:
— Только обещай, что не бросишься вниз.
Лютер засмеялся, звук получился тоненький, словно внутри у него что-то лопнуло.
— Я… я не брошусь, мэм.
Когда он поднимался по лестнице, его вдруг охватил ужас. Иветта ошибается. На свете полно женщин, которые пишут, чтобы сказать «прощай». Он подумывал сунуть письмо в карман и какое-то время не читать. Но он знал, что скорее уж завтра утром проснется белым, чем с нераспечатанным конвертом.
Он вышел на крышу и постоял там, опустив голову. Он не молился. Хотя нет, не то чтобы совсем уж не молился. Он не поднимал голову, он закрыл глаза и позволил омыть себя этому страху, этой жуткой боязни, что он всю жизнь теперь будет без нее.
«Пожалуйста, не делай мне больно, — подумал он, осторожно вскрыл конверт и так же осторожно вытащил письмо. — Пожалуйста, не надо». Он держал листок двумя руками, дожидаясь, чтоб ночной ветерок высушил ему глаза. Потом развернул.
Дорогой Лютер!
Тут холодно. Я теперь стираю на тех кто сюда посылает белье с Детройт-авеню в больших серых мешках. За это спасибо тете Марте потому что я знаю тут у людей хватает всяких других способов отправить белье в стирку. Тетя Марта и дядя Джеймс стали моим спасением и я знаю это Господь действует через них. Они просили передать что желают тебе всего хорошего…