— Не потерплю я такого, вот чего, — произнес Лютер.
— Что?
Он повторил:
— Я такого не потерплю. Ты да Клейтон — единственные друзья, какими я обзавелся в этом самом городе. Не примирюсь я с такими делами. — Он помотал головой.
— Лютер, ты же не можешь…
— Знаешь, что я человека убил?
Она вытаращила глазищи.
— Вот я почему сюда притопал, мисси. Пальнул мужику прямо в черепушку. Пришлось мне там бросить жену, а она беременная, у нее от меня будет ребенок. Так что мне пришлось кой-чего пережить. И черт меня подери, если кто-то станет меня учить, чего я могу, а чего не могу, даже и ты. Жратвы я тебе добыть могу. Чтоб ты опять мясо нарастила. Это я могу.
Она глядела на него. Снаружи доносились свистки, автомобильные гудки.
Он сказал:
— Эй, мисси? — И она засмеялась и заплакала одновременно, и он ее обнял, первый раз в жизни обнял белую женщину.
Она и пахнет по-белому, подумал он: крахмалом. Он чувствовал ее косточки, когда она плакала ему в рубашку, и он ненавидел Коглинов. Их всех, с головы до пят. Всех до единого.
Однажды, уже ранней весной, Дэнни пошел за Норой, возвращавшейся с работы. Он всю дорогу держался за ней на расстоянии квартала, и она ни разу не обернулась. Он смотрел, как она входит в меблированные комнаты возле Сколли-сквер: возможно, худшее место в городе, где только может жить женщина.
Он двинулся пешком в сторону Норт-Энда. Его вины тут нет. Ведь она просто не должна была лгать, верно?
В марте Лютер получил еще одно письмо от Лайлы. Оно пришло в конверте восемь на одиннадцать дюймов, а внутри лежал конверт поменьше, белый, совсем небольшой, уже открытый, и вырезка из газеты.
Письмо было такое:
Дорогой Лютер!
Тетя Марта говорит что ребенок в животе переворачивает голову женщины вверхтормашками вот женщина и видит и чувствует всякие вещи в которых нету никакого смысла. Но всетаки я правда видала одного мужчину уже много много раз не сосчитать. У него улыбка Сатаны и он ездит на черном окленде восьмерке. Два раза я его видала возле нашего дома потом еще раз в городе и два раза у почты. Вот почему я тебе сколькото времени не буду писать потому что в тот последний раз заметила как он пытается рассмотреть письма которые у меня в руке. Он мне никогда ни слова не сказал кроме здрасте и доброе утро но мне кажется Лютер мы с тобой знаем кто это. Я думаю это он оставил эту статью из газеты в конверте возле нашей двери. Другую статью я сама вырезала. Сам поймешь почему. Если тебе со мной надо будет связаться пожалуйста пиши на адрес тетимартиного дома. Живот у меня стал совсем громадный и ступни все время ноют и по лестнице забираться такой труд но я счастлива. Пожалуйста будь осторожен и пусть у тебя все будет спокойно.
Хотя письмо нагнало на него ужас, и он уже заранее боялся этих газетных вырезок, Лютер уткнулся глазами в одно слово, самое главное: «люблю».
Он закрыл глаза. Спасибо тебе, Лайла. Спасибо Тебе, Господи.
Развернул первую вырезку. Небольшая заметка из газеты «Талса стар»:
Ричард Поулсон, чернокожий бармен клуба «Владыка» в Гринвуде, отпущен из тюрьмы предварительного заключения после того, как окружной прокурор Хонус Штродт отказался поддержать обвинение против негра Поулсона в незаконном применении огнестрельного оружия. Негр Поулсон — единственный уцелевший после кровавой перестрелки, устроенной Кларенсом Болтуном в клубе «Владыка» в ночь с 17 на 18 ноября прошлого года. В этой перестрелке погибли Джексон Бросциус и Монро Дендифорд, оба — гринвудские негры, по слухам промышлявшие наркоторговлей и сутенерством. Кларенс Болтун, также негр, был убит негром Поулсоном, после того как Поулсон, в свою очередь, был ранен выстрелившим в него Болтуном. Прокурор Штродт заявил: «Вполне очевидно, что негр Поулсон стрелял в порядке самообороны, опасаясь за собственную жизнь, и ранения, нанесенные ему негром Болтуном, едва не окончились для Поулсона летальным исходом. Народ удовлетворен». Негр Поулсон приговорен к трем годам условного заключения за незаконное хранение оружия.
Стало быть, Дымарь на свободе. Притом не слишком искалечен. Лютер в который раз прокрутил все у себя в голове: Дымарь валяется на полу, и под ним лужа крови. Даже теперь, уже зная, чем это обернулось, он все равно сомневался, что нажал бы тогда на спуск. Декан Бросциус — дело другое. Но мог ли Лютер выпалить в затылок человеку, который, как он думал, и без того подыхает? Нет. Хоть и знал, что все-таки надо было бы.
Он перевернул конверт поменьше: размашистым мужским почерком написано его имя, больше ничего. Открыл, вынул другую вырезку. И решил, что надо было его пристрелить. Без всяких там «бы».
Фотография, которую 22 января перепечатала «Талса сан», рядом описание великого паточного потопа, вверху заголовок: «Катастрофа в бостонских трущобах».
Ничего особенного вроде не было в этой статейке: еще одна трагедия в Норт-Энде, над которой вся остальная страна, кажется, лишь потешалась. Ничего особенного, кроме одного: повсюду, где в статье употреблялось слово «Бостон» (в общей сложности — девять раз), кто-то обвел его красным.
Рейм Финч нес очередную коробку к своей машине, когда обнаружил, что его поджидает Томас Коглин. Машина была служебная, а поскольку службу недофинансировали, то и автомобиль являл собой кучу хлама. Уходя, он оставил машину на холостом ходу не только потому, что зажигание не всегда соглашалось включаться, но и в тайной надежде, что ее кто-нибудь наконец угонит. Но если бы сегодня утром его желание сбылось, он бы все-таки огорчился: хлам или нет, но пока это для него единственное транспортное средство, позволяющее вернуться в Вашингтон.
Впрочем, сейчас машину никто не стал бы угонять: около нее, опираясь на капот, стоял капитан полиции. Финч дернул головой, приветствуя капитана Коглина и одновременно запихивая коробку со служебными принадлежностями в багажник.
— Сматываем удочки?
— Боюсь, что так.
— Позорище, — заметил Томас Коглин.
Финч пожал плечами:
— Бостонские радикалы оказались смирнее, чем мы предполагали.
— Если не считать того, которого убил мой сын.
— Да, если не считать Федерико. А вы?
— Простите?
— Как ваше-то расследование? До нас мало что доходит из БУП.
— А у нас рассказывать почти не о чем. Они крепкие орешки в этих кружках.
Финч кивнул:
— Несколько месяцев назад вы уверяли меня, что легко их расколете.
— Вынужден признать, что я был чрезмерно самонадеян.
— Никто из ваших людей не добыл улик?
— Ничего существенного.
— Трудно поверить.
— Отчего же? Да если бы О’Мира, упокой господи его душу, не покинул нас, то мы с вами, Рейм, вели бы эту приятную беседу, глядя, как в Италию отплывает корабль, а в трюме у него — Галлеани в кандалах. — Томас Коглин поднес руку к шляпе. — Счастливого пути.
Стоя рядом с машиной, Финч смотрел, как капитан идет по улице. Ему пришло в голову: вот один из тех людей, чей главный дар — умение скрывать свои мысли. Безусловно, это делает его человеком опасным, но и весьма полезным, даже бесценным.
«Мы еще встретимся, капитан. — Финч вошел в здание и поднялся по лестнице, чтобы забрать последнюю коробку: в кабинете больше ничего не оставалось. — Ничуть не сомневаюсь, мы встретимся снова».
Дэнни, Марка Дентона и Кевина Макрея вызвали к комиссару в середине апреля. Стюарт Николс, секретарь комиссара, провел их в его пустой кабинет и оставил одних.
Они сели в жесткие кресла перед необъятным столом Кёртиса. Было девять вечера. Для рутинного вызова — можно считать, почти ночь.
После десяти минут ожидания они поднялись. Макрей подошел к окну. Марк с негромким зевком потянулся. Дэнни принялся расхаживать по кабинету. К девяти двадцати у окна уже стояли Дэнни с Марком, а Макрей мерил комнату шагами. Время от времени они с затаенным раздражением переглядывались, но не говорили ни слова.
В девять двадцать пять они снова уселись. И как раз в этот момент дверь открылась и в комнату вступил Эдвин Аптон Кёртис; за ним следовал Герберт Паркер, его главный советник. Пока комиссар занимал свой пост за столом, Герберт Паркер быстро прошелся перед тремя сотрудниками, положив каждому на колени по листу бумаги.
Дэнни опустил взгляд на этот документ.
— Подпишите, — бросил Кёртис.
— Что это? — спросил Кевин Макрей.
— Поймете, когда прочтете, — заметил Герберт Паркер, обошел стол и встал за спиной Кёртиса, сложив руки на груди.
— Это ваша надбавка, — изрек Кёртис и наконец уселся. — Как вы и желали.
Дэнни проглядел документ:
— Двести в год?
Кёртис кивнул:
— Что касается других ваших пожеланий, то мы примем их к сведению, но я на вашем месте не очень бы рассчитывал. В большинстве из них высказано стремление к роскоши, а не к необходимому.
Казалось, на несколько мгновений Марк Дентон лишился дара речи. Он поднял бумагу к уху, снова опустил на колени.
— Теперь этого уже недостаточно.
— Прошу меня извинить, патрульный?
— Этого недостаточно, — повторил Марк. — И вы это знаете. Двести долларов — цифра тринадцатого года.
— Вы именно такую и просили, — возразил Паркер.
Дэнни покачал головой:
— Об этом просили на переговорах шестнадцатого года. Но стоимость жизни возросла на…
— Ах, стоимость жизни, подумать только! — воскликнул Кёртис.
— На семьдесят четыре процента, — произнес Дэнни. — За семь месяцев, сэр. Поэтому дополнительные двести долларов в год… без оплаты медицинской страховки… без улучшения санитарных условий в служебных помещениях…
— Как вы знаете, я создал комиссии для рассмотрения данных вопросов. А теперь…
— Эти комиссии, — перебил Дэнни, — составлены из капитанов — начальников участков, сэр.