[248]
Когда в обновлении мира сбылось на мне оное:
‘O στέφανοϛ τῶν σοφῶν πλοῦτοϛ ἐστι αὐτῶν – «Венец премудрых – богатство их» (Притчи).
Яснее скажи: In corona sapientiura divitiae eorum.
Тогда в пустыне явился мне бес от полчища оных: «Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу». Имя ему Даймон[249].
Даймон. Слышь, Варсава, младенческий ум, сердце безобразное, душа, исполнена паучины! Не поучающая, но научающая. Ты ли есть творящий странные догма и новые славы?
Варсава. Мы-то Божиею милостию рабы господ и дерзаем благовестить Божию славу сию:
Как злость трудна и горька,
Благость же легка и сладка.
Даймон. Что есть благость?
Варсава. То же, что нужность.
Даймон. Что есть нужность?
Варсава. То, что не есть злость.
Даймон. Что есть злость?
Варсава. То, что не есть благость.
Даймон. Откуда родится нужность?
Варсава. Она есть ветвь благости и блаженства.
Даймон. Благость же и блаженство откуда есть?
Варсава. Сия ветка от древа жизни.
Даймон. Где есть древо жизни?
Варсава. Посреди плоти нашей.
Даймон. Что есть древо жизни?
Варсава. Есть закон ума.
Даймон. Что есть закон ума?
Варсава. Свет тихий святой славы, бессмертного отца небесного… Образ ипостаси его, ему же слава вовеки. Аминь.
Бес, несколько будучи смущен и водрузив очи в землю, помышлял в себе, негодуя на странности ответные. После же вопросил: «Ныне ли узаконяешь? И подлагаешь в основание лживую твердь сию, нужность не трудна?»
Варсава. Аминь говорю тебе: сколь что нужнее, столь удобнее.
Даймон. Ты ли написал 30 притчей[250] и дарил оные Афанасию Панкову?
Варсава. Воистину так есть. Сей есть друг Варсаве.
Даймон. Помнишь ли едину из них, в которой беседует Буфон со Змиею, обновившею юность?[251]
Варсава. Помню. Я оную притчу увенчал толкованием таковым:
Чем большее добро,
Тем большим то трудом
Ограждено, как рвом.
Даймон. А-а, новый архитектон! Ныне-то ты мне попал в силок.
Варсава. Исповедую согрешение мое.
Даймон. Видишь ли, как брань на тебя твоя же воздвигает слава.
Варсава. «Если говорим, что греха не имеем, себя прельщаем…»
Даймон. Или же заколи новую твою славу ту: «Нужность не трудна».
Варсава. Новое чудо боголепное – заколю ли?
Даймон. Или если поборяешь по ней: преступника в себе обличаешь, разоряя созданную самим тобою прежнюю ограду, оградившую трудом дом (как великолепно написал ты), всякое благо.
Варсава. Не я Бог и согрешаю, не я опять-[таки] бес и каюсь.
Даймон. Ох! Слова твои взбесили меня. Иди за мной, сатана! Не о покаянии слово мое. Но разумеешь ли, что грех нарицается по-эллински ἀμαρτεία, гласит же: преступление, буйство, заблуждение, безумие…
Варсава. Вельми разумею. Грех есть слепота душевная.
Даймон. Почто же, слеп будучи, слепцов дерзаешь, узаконивая странную и неслышанную славу?
Варсава. Почто? Того ради, что каюсь.
Даймон. О ворон ночной! Кайся, раскайся, окаивайся… но не будь творец догматов новых.
Варсава. Кто же может каяться и прийти на иное, не поставив прежде новой судьбы и нового рока в основание? На чем станет? Ведомо, что дух покаяния стоит на каменном острове, поправ прежнюю злобу, облобызав же новую благодать. Сия благодать есть новый адамант, подлагаемый в основание новозиждемому граду святому. Она есть вечное зерно, откуда произрастает древо нетленных плодов и нового века. Сего ради всуе разделяешь нераздельное. Каяться – узреть берег новой славы, начать новую жизнь новым сердцем, новыми плодами – все сии ветви суть от единого древа и есть одно и то же. Как утро, свет, солнце, луч, день есть то же. Как же сказал ты мне: «Кайся, но не будь творец догматов новых»?
Даймон. Перестань, говорю, высокобуйствовать! Оставь спор и облобызай слывущую искони в народах славу сию:
Δύσϰλα τὰ ϰαλά, εὔϰολα τὰ ϰαϰά.
Gravissima bonitas, levissima malitia.[252]
Варсава. Приложи, если хочешь, и сие:
Dulcissima mala, beatissima mala.
Amarissima bona, miserrima bona.[253]
Однако смрада сего отнюдь не вмещает сердце мое. Если: будет гортань моя гробом открытым? Если возвратятся мне Лиины очи? Вепрево обоняние? Уста Иудины? Тогда разве облобызаю сию ненужную славу.
Когда Израиль почтет крастелям стерву, тогда и я предпочту вепря Минерве.
Даймон. Так ли? На все академии, на все школы и на все их книги брань воздвигаешь?
Варсава. Прости мне, друг и враг мой. Нужда мне надлежит и на тебя ополчаться. Во крещении клятвою заклялся никого не слушать, кроме единой премудрости, в Евангелии и во всех освященных библейского Иерусалима обителях почивающей. От того даже времени заплеван мной мир, плоть и дьявол со всеми своими советами. Иерей облил тело мое скотскою водою на тот конец, дабы после омыл я сердце мое водою духа из евангельского Силоама. Се тайна есть плотская вода, тайнообразующая воду премудрости, которую пьют из Библии во спасение. Инако же если никто не облит или не погружен, но не исполнивший тайны, любящий же пить гнилую мирских советов воду есть лицемер, чужд Царствия Божия, как водою только крещен, но не вместе и духом. Нужда ибо мне ополчаться на всех, да сохраню царю моему веру мою. Опять же… Сколько раз привязала меня к Богу тайна евхаристии? Крошка хлеба и ложечка вина, не насыщающая тела… Не сей ли вид преобразуется в пищу премудрости его, укрепляющей и веселящей сердце? Не он ли, прильнув к невидимому, претворяется в тайнообразуемое первообразное? Сия пресущность вида совершается тогда, когда тлень та и сень тленными устами приемлется вместе, как удкою тайное вовлекается сердце во евангельские чертоги и вкушает от тайной оной вечери. «Блажен, кто съест обед в Царствии Небесном». Инако же нет евхаристии, сиречь благодарения, но лицемерность, но предательство, но неблагодарность, предающая сердце
Христово за малоценные мирские советы. Се столь чудным союзом любви связанное сердце мое с сердцем Божиим не радостно ли встанет на всех супостатов его?
Открой мне в священной Библии хотя одно место, благословляющее твою славу, и довлеет мне. Инако же не наш ты, но от супостатов наших.
Даймон. Ибо глух ты, не слышащий, что тесный есть путь, ведущий в Царствие Небесное? И как мало стадо спасающихся? Как многие захотят войти и не возмогут? Как восстанет владыка дома и затворит дверь?.. «Тут будет плач и скрежет зубов, когда узрите Авраама и Исаака» и проч. в Царствии Божием, вас же изгоняемых вон…
Варсава. О клевета, смутившая и смесившая горних с преисподними…
Даймон. Внемли же и сему: «Бдите, да некогда огрубеют сердца ваши…» «Восстань, спящий! Что стоите праздны?» «Поклонитесь и воздвигните головы ваши…» «Трудящемуся делателю прежде…» И тьма иных мест. Сие же место: «Удобнее верблюду сквозь игольные уши пройти…» «Будут дни те скорбью большой, какой не было». Непреодолимую трудность к благу обличает.
Варсава. Доколь меня ругал ты, терпя потерпел. Ныне же, нечестивый и козненный, Бога моего благодать преобразуешь в скверну твою.
Даймон. Почто, Варсава, беснуешься?
Варсава. Путь Божиих слов превращаешь в лукавую твою стезю.
Даймон. Как сии могут быть?
Варсава. Как может трудом устрашать тот, кто призывает, говоря: «Придите ко мне, все труждающиеся, и я успокою вас»? Не клевещи же, день Божий был скорбь, но твои дни и мои есть скорбь, и не до скорби, но от скорби сей отзывает обремененных. Твои же дни суть мерзость запустения, Даниилом высказанная. «И в твоих днях горе родящим и доящим». Сего ради говорит: «Молитесь, да не будет бегство ваше в зиму». Твой-то день есть зима, скрежет, плач, буря, море… Отсюда вызывает в кефу свою, в тихое пристанище, в доме прибежище. «Я успокою вас». «Отступите от меня все делатели неправды». «Мучайтесь, все возненавидевшие покой мой».
Даймон. Не сказал ли, что беса имеешь? Внимай, о бешеный! Не говорю, что не благо есть Царствие Божие, но что жестоким трудом ограждено и что к нему путь тесен и приступ прискорбный.
Варсава. Но не ты ли сказал, что сии места благословляют славу твою? Сам же понудив меня говорить о сих, ныне бешеным меня нарицаешь. Если беснуются, ты причина сего, если же добро сказал, зачем меня злословишь?
Даймон. О лис! О змий! Мечешься, свиваясь, развиваясь в различный свиток. Однако аминь, говорю тебе, что узкий путь и тесные врата в Царство Небесное.
Варсава. Тесные, верно, верблюду, но человеку довольно пространные.
Даймон. Что есть верблюд?
Варсава. Душа, мирским бременем отягченная.
Даймон. Что есть бремя?
Варсава. Богатство, пиры и сласти мира сего, которые суть удицы дьявольские. Несут нечестивые на плечах своих злой крест и мучащее их неудобоносимое иго, тяготу же свою, в которой сами суть виновники, возвергают на Царствие Божие.
Даймон. Ба! Ныне, не обынуясь, исповедал ты, как труден путь. Ура! Победил! Тесен, узкий, труден есть то же.
Варсава. Воистину неудобен и труден злым мужам. Но они за самими собой влекут трудность. На пути же Божием не обретут, и нет ее вовеки. Злоба благому во вред, яд, в труд и болезнь сама собою себе же превращает.
Даймон. Что есть злость?
Варсава. Почто меня искушаешь, лицемер? Сказал тебе уже, что злость есть то, что не есть благость. Она есть дух губительный, все во всегубительство преображающий.
Даймон. Как могут сии быть?
Варсава. Ты, Даймон, и сих ли не знаешь? Жизнь наша не путь ли есть? Не сей ли путь самим Богом есть положен? Не Бог ли есть всехитрец, по-эллински – аристотехна? Как же труден путь нам сотворил? Онемей, о язык лживый! Не клевещи, злоба, благости и премудрости. Ты сама сотворила путь Божий трудным, сделав его беззаконным. Что есть беззаконие, если не растление? И что есть грех, если не жало смерти, все разоряющее?
Даймон. Как могут сии быть?
Варсава. Не искушай меня, пытливая злоба, не смущай сердца моего. Не в благость, но в злость ревнуешь, знать.
Даймон. Но подобает же тебя обличить, как злоба делает сладкое горьким, легкое же трудным.
Варсава. О род развращенный! Доколе искушаешь? Аминь говорю тебе, ибо сколько что благо есть, столько и творить и знать удобно есть.
Даймон. Куда идет слово твое, не знаю.
Варсава. Куда? Печешься и молвишь ты о сей истине, как злоба делает легкое трудным, испытуешь, как бывает сие? Сия же истина блистает паче солнца в полудень, как все истинное, и легкое, и ясное есть.
Даймон. Как же ясное, если я не вижу?
Варсава. Нет удобнее, как удобно видеть солнце. Но сие труд и болезнь есть для нетопыря. Однако труд сей сам собою носит в очах своих, возлюбивших тьму паче света… Предложи сладкоздравую пищу болящему, но он с трудом вкушает. Возведи путника на гладкий путь, но он слепым и хромым – соблазн и претыкание, развращенно же и превратно шествующим – горесть, труд и болезнь.
Даймон. Кто развращенно ходит?
Варсава. Тот, кто в дебри, в пропасти, в беспутные и коварные лужи от пути уклоняется.
Даймон. Кто же превратно шествует?
Варсава. Тот, кто на руках, превратив ноги свои вверх, или не лицом, но хребтом в прошлое грядет. Сим образом весь мир живет, как некто из благочестивых воспевает:
Кто хочет в мире жизнь блаженно править,
О, да советы мирские все отставит.
Мир есть превратный. Он грядет руками,
Пав ниц на землю, но горе ногами.
Слепой слепого вслед водя с собою,
Падут, ах! оба в ров глубок с бедою.
Видишь ли, как злость сама себе труд содевает? Не спрашивай, как могут сии быть.
Даймон. Однако тесна дверь и мало входящих.
Варсава. Злые просят и не приемлют. Не входят, как злые входят.
Даймон. Как же злые?
Варсава. С трусом колесниц, с шумом бичей, коней и конников, с тяжестями Маммоны, с тучными трапезами, со смрадом плоти кровей в безбрачных рубищах, в беспутных сапогах, с непокрытою головою и без жезла, не препоясаны руками и ногами не омыты. Се так злые.
Даймон. Какие колесницы? Какие кони? Какое мне рубище говоришь? Не всяк ли ездит на колесницах фараонских? Чудо!
Варсава. Ей, говорю тебе, всяк.
Даймон. Не мучай меня, говори какие?
Варсава. Воля твоя.
Даймон. Се ныне разумея, как беса имеешь. Говоришь неистово.
Варсава. Ей! Опять и опять говорю тебе, что всяк обожествивший волю свою враг есть Божией воле и не может войти в Царствие Божие. Какое причастие жизни у смерти? Тьме же у света? Вы отца вашего дьявола похоти любите творить, сего ради и трудно вам и невозможно.
Даймон. Как же колесницею нарицаешь волю?
Варсава. Что же носит и бесит вас, если не непостоянные колеса воли вашей и не буйные крылья ветреных ваших похотей? Сию вы, возлюбив и воссев на ней, как на колеснице, везущей в блаженство, ищете ее, пьяны ею, в днях Царствия Божия и воли его, но не обретаете и глаголете: увы! трудно есть Царствие Божие. Кто может обрести тьму в свете? Не обитает там ложная сласть, честь и сокровище ваше есть сия воля не его. Она, ей, глаголю! Она вам есть и узы, и замки, и лев поглотивший, и ад, и огонь, и червь, и плач, и скрежет. И не выйдете отсюда, пока не расторгнете узы и низвергнете иго воли вашей, как писано: «Раздерите сердца ваши». Во время оно явится Самсону по жестоком сладкое, по зиме – дуга и мир Ноев.
Даймон. Кто же причина? Не воля ли дается человеку?
Варсава. О злоба, не клевещи на премудрость! Не одна, но две воли тебе даны. Ибо писано есть: «Предложил тебе огонь и воду». Две воли есть то, сугубо естественный путь – правый и левый. Но вы, возлюбив волю вашу паче воли Божией, вечно сокрушаетесь на пути грешных. Не сам ли ты причина?
Даймон. Почто же предложена зла воля человеку? Лучше бы не быть ей вовсе.
Варсава. Почто беззаконникам предлагает мучительные орудия судья? Того ради, что, теми мучимые, привыкнут покоряться правде. Иначе же сколь бы удалялись от благодетельницы сей, если столь мучимые едва покоряются?
Даймон. Откуда мне сие, ибо воля мне моя благоугодна есть и паче меда услаждает меня? Вопреки же Божия воля полынь мне и алоэ есть, и раны…
Варсава. О бедная злоба! Ныне сам исповедал ты окаянство свое. Не меня же, но сам себя о сем вопрошай. Не я, но ты страж и хранитель тебя. Провижу с ужасом разорение в душе твоей, причину же сего обличить ужасаюсь.
Даймон. Ха-ха-ха! Прельщаешь себя, Варсава, мной, ибо ищу суда от тебя. Но твой ум младенчествует. Писано же есть: «Бывайте младенцы в злобе, но не в уме». «Не пришел принять, но дать советы».
Варсава. От всех ваших бренных советов, даже от юности моей, омылся уже в Силоаме. Господь даст мне око свое, и не постыжусь.
Даймон. Чудное твое око, видящее то, что нигде не обретается. Где же сердце, подобное твоему? Возлюбил ты странность. Что же? Даже все ли общее и все случающееся в мире, все ли то есть зло? Одна ли странность благая?
Варсава. Не отвлекай меня татьски на кривую стезю. Путь слова моего есть о трудности, гнездящейся в аду, изгнанной же из Эдема. Хочешь ли о странности?
Даймон. Сотворим единоборство и о сем: есть со мною научающий руки мои на ополчение. Предложи же мне хоть единое, бываемое на торжище мира сего, общедеемое у всех и везде, и всегда, не оно ли скверное, трудное и мучительное? Довлеет…
Варсава. Фу! Предлагаю тебе у всех, везде, всегда деемое, и оно вельми благо есть. Не все ли наслаждаются пищей и питьем? Не везде ли и всегда? И сие есть благо, как писано: «Нет блага человеку, разве что ест и пьет…» И опять: «Приди и ешь в веселии хлеб твой и пей в благе сердца вино твое…» «Молюсь тебе, Господь, избавь меня от Голиафа сего, изострившего, как меч, язык свой…»
Где же больше богомерзостей, вражд, болезней, если не в общениях мирских, которых Бог – чрево? На всех блудных вечерях и трапезах их как рука, названная Даниилом, на стене пишет, так гремит гром Божий сей: «Не радоваться нечестивым». Сколь же малое стадо в сравнении с содомлянами дом Лотов! Там пируют ангелы в веселии. Много ли в тысяче обретешь! Которые едят и пьют не во страдание, но во здравие по оному: «Если едите, если пьете…» и проч. все во славу Божию… Как же говорить, как едят хлеб? Не паче ли землю со змием? Как же во веселии? Не паче ли в поте лица и в трудах едят неблагословенный хлеб свой сей: «Сладок человеку хлеб лжи». После же обращается ему в камни. Истинный же причастник вкушает с благодарением хлеб по Соломонову слову: «Лучше укрух хлеба с водою в мире» – и пьет вино свое в благе сердцем оном. «Любовь не завидует, не бесчинствует, не радуется о неправедном богатстве – все любит, все терпит» и проч.
Трапеза, дышащая коварством, убийством, граблением, – не сей ли есть хлеб лжи? Что ли есть безвкуснее скареднее паче неправды? Сия обветшавшая Ева есть общая, обычная и присная невеста миру, печалью и похотью очей сжигаемому. Мир есть пир беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучащихся. Так ли в веселии? Лжешь! Иезекииль же истину благовестит: как истаивают едящие не оприснок, но мотылу[254] в неправдах своих. Се твой хлеб. От сего твоего хлеба отрицается Петр, говоря: «Господи, никогда не ел скверного…»
Даймон. А! а! Но, однако же, ел.
Варсава. Ел же, но уже освященное. Если бы то неугодно было Богу, не вкусил бы. Не многоценность блуднит, но освящающая правда трапезу сладкую творит. «Приди и ешь во веселии хлеб твой» и проч… Но лукавая твоя кознь, показав хвост, утаил ты виновницу веселия, там же сущую, освящающую главу сию: «Как же угодны Богу творения твои» (Екклезиаст). Знай же и сие, что нареченное Петром скверное лежит в римском: commune, сиречь общее; по-эллински ϰoινóν. Сие же эллинское знаменует у римлян болото (coenum). Какой же мне предлагаешь хлеб твой? Сам вкушай. Мирская община мерзка мне и тяжка. Сладка же и добра дева есть дивная странность, странная новость, новая дивность. Сию благочестивые возлюбив, устраняются мира, не мира, но скверного сердца его.
«Отойдите и к нечистоте их не прикасайтесь, отойдите от них», – говорит Господь.
Даймон. Будь здрав, как же говорил ты! Однако вера в Христа, исшедшая благовестием в концы Вселенной, не вселенское ли общение? И не благо ли есть?
Варсава. Ах, оставь, молю! Мир суетное только лицо веры носит листвой проклятой смоковницы, имущей образ благочестия, плодов же его отвергшейся, наготу свою покрывая, лицемер или лицевер, суевер и повапленная гробница. Дух же веры и плоды его когда он имеет? Аминь. Никогда. Мнишь ли, как обретет сын человеческий на земле веру? Ни! Ни! Не здесь! Восстал. Что ищете живого и благоуханного в смрадном содомском и мертвом болоте его! Там, там его узрите. Где же там? Там, где нет смрада. Ах! В Сигоре. Там Лот! Там дух веры! Там благоухание наше не с обветшавшими Евами, но с богорожденными от себя и чистыми девами. «Не бойся, малое стадо». Се там! О сладчайшая Галилея! Град и пир малых-малых! Блажен, кто съест обед твой. Что есть плоть? То, что мир. Что есть мир? Ад, яд, тля? Ах, око и свет, вера и Бог есть то же. Мелкое око – светильник телу. Маленькая церковь – свет миру. О прекрасная, но малолюдная невеста неневестная! Тебе подобает слышать единой сие: «Очи твои, как голубиные». «Изойди от них в Сигор, спасайся». «Изойдите, верные, в воскресение, и мало их есть…»
Даймон. Действуй, действуй! Если все общее скверно есть, как же общее воскресение честно и свято, уверяемое Лазаревым воскресением?
Варсава. Так, как общее верным, не миру, в болоте лежащему. Инако же все ему общее бесчестно. Внял ли ты?
Даймон. Вельми внял, ибо ты мне ныне, как птица, в сеть взят.
Варсава. Взят, но не удержан.
Даймон. Не чувствуешь? И не устрашаешься?
Варсава. «Праведник дерзает, как лев…»
Предел, что все в мире – похоть очей, труд и горесть
Даймон. Уготовь лицо твое, Варсава, на обличение.
Варсава. Если хочешь, готовлю и на оплевание.
Даймон. Знаю, что обличение – труд и горесть тебе.
Варсава. Обличи грех мой во мне, молю, и будешь друг. Между ним и мною вечная вражда.
Даймон. Не ты ли сказал, что мир есть бесчисленное сборище беззаконных? И что вопреки малолюдненькое стадо благочестивых?
Варсава. Воистину, так есть.
Даймон. Ибо не то же ли есть сказать – и сие беззаконие легкое, благочестие же трудно и тяжко? Как бо не трудно, если сие малое-малое, оно же всем достигаемое? Суди дерево без плодов.
Варсава. Тьфу! Putabam te cornua habere[255].
Даймон. Что? «Начали говорить иными языками?»
Варсава. Скажи мне, Господи, истину твою. Устрой сердце и язык мой по слову правды твоей.
Даймон. Ба! Шепчешь? Се тебе ударение, Варсава!
Варсава. Считал, что избодешь рогами, и се удар младенческий. Дей! Приложим единоборство! Если благость трудна, Бог виною есть страждущему миру. Ныне же вины не имеют о грехе своем, возлюбив горесть свою, паче сладости его! Дей! Воровать ли или не воровать? Что труднее? Однако весь мир полон татей и разбойников… Дей! Нужная ли или многоценная одежда и дом? Что ли труднее? Однако весь мир блудокрасием красуется в суетное любодеяние глаз. Что удобнее, как хлеб и вода! Однако весь мир обременен чревонеистовством[256]. Чрево есть Бог миру, пуп аду, челюсти, ключ и жерло, изблевающее из бездны сердечной всеродную скверну, неусыпных червей и клокочущих дрожжей и блевотин оных вод: «Исходящее от сердца есть сквернящее». Зависть, грабление, тяжбы, татьбы, убийства, хулы, клеветы, лицемерия, лихоимства, прелюбодеяния, стыдодеяния, суеверия… се всеродный потоп ноевский, верх, волос и голову мира подавляющий.
Однако мир все сие творить радуется. По успеху беззаконий своих и мудрость, и славу, и благородность, и сласть, и блаженство оценивает. Не право же судил ты, однако право сказал, что трудность есть вина греха ему. Се бо мир адскую дочь, сию трудность и горесть от всего сердца своего возлюбивший, возненавидел Божию благодать, призывающую его: «Придите ко мне! Я успокою вас». «Сколько раз захотел собрать детей твоих, и не захотели». «Ходите в пламени огня вашего, за то его же сами себе разожгли». «Накажет тебя отступление твое и злоба твоя». Удивляйся, ныне и подобает удивляться, ибо погибающему миру не Бог, открывший двери и объятия отчие, но сам он есть себе, и его воля виною.
Воля! О несытый ад!
Все тебе ядь. Всем ты яд.
День-ночь челюстями зеваешь.
Всех без взгляда поглощаешь.
Если змий сего заклать?
Се упразднен весь ад.
Сей вавилонской блудницы чашею упоен мир, прелюбодействует с нею, презрев чертог дев мудрых, и невестник нашего Лота.
Онемей же и молчи! Не клевещи на Бога! И не лай на открытые врата блаженства! Открытые врата не винны суть малости спасаемых. Ах, проклятая воля! Ей, ты единая миру, как лев из ограды своей, преграждаешь ему путь в блаженный исход жизни оный! «Изойдите и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные». Оправдалась же в пользу нам древняя притча. Turdus ipse sibi marum cacat – «погибель дроздова изнутри его исходит»[257].
Даймон. Кто же может сотворить путь в блаженный оный исход?
Варсава. Всяк, если кто захочет: хочет же возлюбивший Бога. Сия новая любовь заставляет исчезать ветхую. Ветхая же, исчезая, мало-помалу преобразуется в новую волю и в новое сердце взаимно: «Исчезло сердце мое и плоть моя». «Бог сердца моего!» То есть сердце мое в тебе, ты же взаимно в сердце мне преобразился. Ныне: «Что мне на небесах? И от тебя что захотел на земле? Ты единый довлеешь мне».
Даймон. Как же? Там чрево, здесь же злую волю нарицаешь мирским Богом. Или два миру суть Боги?
Варсава. Ба! Остр ты, блюститель моих преткновений. Ночь, тьма, мрак, мечты, призраки, страшилища – все сии адские озера союзны своей бездне. Воля плоти, сердце мира, дух ада, Бог чрева и похоть его, сердце нечистое есть то же. Се есть архисатана, нечистая сердечная бездна, рождающая в мгновение ока бесчисленные легионы духов и тьмы мысленных мечтаний в мучение всем. «Им же мрак темный вовеки соблюдется». О мир, возлюбивший труд и горесть! Сколь скоро снисходишь в ад и не возвращаешься. Сатана ослепил око твое. Сия слепота есть мать житейских похотей и плотских сластей. Сии суть тебе червь неусыпающий и огонь неугасающий. Сии укрепили тебе запоры врат адовых, затворили же райские двери соблюдающему пяту Божию, хранящему суетное и ложное, едящему все дни жизни своей землю. Но увы мне! Се! Плывя по морю мира сего, се вижу издалека землю святу! О сладчайший, желанный край! Спаси меня от пакостника плоти и от моря мира сего!
Край райский
Благословенно царство блаженного отца,
положившего потребное в удобности,
неудобные же дела в непотребе.
Даймон. Отрыгаешь некрасивую непотребность. Воистину пьян ты.
Варсава. Ей! Упился новым Лотовым вином. Ты же ветхим, содомским.
Даймон. Но чувствуешь ли, пьяная голова, исход? В какую цель влучает стрела слов твоих?
Варсава. Ей! Она в самый кон разит и в самую исконную исту праволучно ударяет.
Даймон. О праволучный стрелец! Стреляешь в голову, а ударяешь в пяту.
Варсава. Истину сказал ты, нехотящий. Пята бо вам есть во главу угла во всех домах ваших. Праотец ваш змий искони блюдет пяту. И вы, любя, любите и, блюдя, блюдете пяту. Пята есть глава и начало всем, им же врата адовы одолели, ложь мрака хранящим. Мы же, стреляя, стреляем во лжеглаву вашу сию. Да воскреснет истина наша, глава она: «Тот сотрет твою главу…» Не есть бо наше стреляние на плоть и кровь, но на миродержцев и владык омраченного века сего, на блюдущих пяту, злобных духов. Управляет же стрелами нашими научающий руки наши на стреляние.
Даймон. О глупый лоб, исполненный сетей паучиных! Вижу ныне, что у тебя пять ячменных хлебов: честны суть паче предрагоценного адаманта. Зри безместный и ненужный слов твоих исход! Удобнейшие ли пять хлебов?
Варсава. Ей!
Даймон. Как же честнейший?
Варсава. Так ли? Аминь говорю тебе, ибо полхлеба есть честнейший его.
Даймон. Почему?
Варсава. Не сказал ли уже тебе, что всякая удобность честна есть? Всякая же честность есть удобна? Но всякая трудность есть бесчестна. И всякая бесчестность есть трудна.
Даймон. Какие мне пленицы сплетаешь, нечестивый? Я – о стоимости, ты же говоришь о трудности. Зачем засмеялся ты? Скажи мне, о бешеный! Не мучь меня…
Варсава. Ты сотворил сам смех мне, разделив честность от удобности, ценность же от трудности.
Даймон. Ей! Уголь мне на голову возливаешь, нарицая меня невеждою. Даймон я – не глупый. Назови меня чем-либо, но сего не терплю… Говори же мне, чего ради адамант бесчестный?
Варсава. Того ради, что неудобный.
Даймон. Откуда неудобный?
Варсава. Оттуда, что ненужный.
Даймон. Как же ненужный?
Варсава. Как не полезный.
Даймон. Почему не полезный?
Варсава. Потому, что драгоценный, трудный, неудобный, все то одно.
Даймон. А-а! Вокруг нечестивые ходят? Опять на первое? Lupus circa puteum errat[258], как есть притча.
Варсава. Ибо благокругла есть истина, как дуга вечная.
Даймон. Не прозрел ли ты, слепой слепец, что у эллинов слово сие τίμιοϛ знаменует и дорогой, и честный есть то же?
Варсава. Из уст твоих сужу и твоим мечом колю тебя. Если у эллинов дорогой и честный есть то же, тогда и вопреки – честный и дорогой есть то же.
Даймон. Что се изблевал ты? Ха-ха-хе! О глупый! Куда летит сия твоя криволучная стрела? Не провижу.
Варсава. О господин галат! На твою голову.
Даймон. Ох, бьешь меня, нарицая галатом. Не опаляй меня, молю, сим семеричным огнем.
Варсава. Внимай же! Ты ценность вогнал в честность. Я же честность твою изгоняю в ценность.
Даймон. Сие в лице тебе, что ценность и честность то же есть.
Варсава. Сие же на главу твою, что честность твоя и ценность есть то же…
Даймон. Что же отсюда?..
Варсава. То, что честность твоя пресуществилась и преобразилась в ценность.
Даймон. Что же далее?
Варсава. Что прочее? Не постигаешь? То, что честность твоя и ценность, ценность и трудность есть то же. Трудность же, злость и бесчестность то же опять есть, внял ли ты?
Даймон. О, дьявол да станет справа от тебя! Столь помрачаешь мне ум.
Варсава. «Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу».
Даймон. Какой же бес сотворил ценность честностью?
Варсава. Дух, возлюбивший труд и болезнь.
Даймон. Какой сей дух есть?
Варсава. Дух моря мирского, сердце плотское, отец лжи, сатана – сия есть троица нераздельная ваша и один Бог ваш, всяких мýк винá и всякой злости источник.
Даймон. Ты же как мудрствуешь?
Варсава. У нас польза с красотою, красота же с пользою нераздельная. Сия благодвоеобразна, и мать дева, и девствует и рождает единую дочь. Она нарицается по-еврейски Анна, по-римски – Флора, по-славянски же – честь, цена, но бесценная, сиречь благодатная, дарная, даремная. Баба же ее нарицается по-эллински Ананка, прабаба же – Ева, сиречь жизнь, живой и вечно текущий источник.
Се есть премудрость и промысл Божий, наповающий без цены и сребра тварь всякую всеми благами. Отец, Cын и Cвятой Дух.