Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов — страница 8 из 53

[73]

Разглагол о том: Узнай себя

Пролог

Сей есть сын мой первородный. Рожден в седьмом десятке века сего. Наркисс нарицается некий цвет и некий юноша. Наркисс – юноша, в зерцале прозрачных вод при источнике взирающий сам на себя и влюбившийся смертно в самого себя, есть предревняя притча из обветшалого богословия, которое есть матерь еврейского. Наркиссов образ благовестит сие: «Узнай себя!» Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Узнай же себя! Испытай себя крепко. Право! Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дочь. Где мудрость узрела, там любовь сгорела. Воистину блаженна есть самолюбность, если есть святá; ей свята, если истинная; ей, говорю, истинная, если обрела и узрела единую оную красоту и истину: «Посреди вас стоит, его же не знаете».

Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры со Исавом, ловительствуя по пустым околицам. Дочь Саулова Мелхола, из отчего дома сквозь окно рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням во след беспутного того волокиты, кого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш. Куда тебя бес гонит? «Возвратись в дом твой!»

Сии суть Наркиссы буйные. А мой мудрый Наркисс амурится дома, по Соломоновой притче: «Разума праведник, себе друг будет».

Кто-де прозрел в водах своей тлени красоту свою, тот не во внешность какую-либо, не во тления своего воду, но в самого себя и в самую свою точку влюбится. «Пути твои посреди тебя успокоишь».

Наркисс мой, правда, что жжется, разжигаясь углием любви, ревнуя, рвется, мечется и мучится, ласкосердствует, печется и молвит всеми молвами, а не о многом же, ни о пустом чем-либо, но о себе, про себя и в себе. Печется о едином себе. Едино есть ему на потребу. Наконец, весь как лед, истаяв от самолюбного пламени, преображается в источник. Право! Право! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть то, чье сердце в нем. Всяк есть там, где сердцем сам.

О милая моя милость, Наркисс! Ныне из ползущего червища восстал пернатым мотыльком. Ныне се воскрес! Почему не преобразился в ручей или поток? Почто не в реку или море? Скажи мне! Отвечает Наркисс: «Не вредите мне, ибо доброе дело сотворил я. Море из рек, реки из потоков, потоки из ручьев, ручьи из пара, а пар всегда при источнике сущая сила и чад его, дух его и сердце. Се что люблю! Люблю источник и главу, родник и начало, вечные струи, источающие из пара сердца своего. Море есть гной. Реки проходят. Потоки высыхают. Ручьи исчезают. Источник вечно паром дышит, оживляющим и прохлаждающим. Источник единый люблю и исчезаю. Прочее все для меня стечь, сечь, подножие, сень, хвост…» О сердце морское! Чистая бездна! Источник святой! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаюся… Слышите ли? Се что воспевает орлий птенец, орлиной матери фиваидской премудрости!

Лицемеры и суеверы, слыша сие, соблазняются и хулят. Во источник преобразиться? Как могут сии быть? Не ропщите! Вельми легко верующему, яснее скажу, узнавшему в себе красоту оную: «Пар есть сила Божия и излияние Вседержителя славы чистое».

Лучше-де было ему преобразиться во злато, или во драгоценный камень, или… Постойте! Он самое лучшее нашел. Он преобразуется во владыку всех тварей, в солнце. Ба! Разве солнце и источник есть то же! Ей! Солнце есть источник света. Источник водный источает струи вод, наповая, прохлаждая, омывая грязь. Огненный же источник источает лучи света, просвещая, согревая, омывая мрак. Источник водный водному морю начало. Солнце есть глава огненному морю. Но как-де могут сии быть, дабы человек преобразился в солнце? Если сие невозможно, как ибо гласит истина: «Вы есть свет миру, то есть солнце».

О лицемеры! Не по лицу судите, но по сердцу. Ей! Солнце есть источник. Как же не и человек Божий солнцем? Солнце не по лицу, но по источничьей силе есть источник. Так и человек Божий, источающий животворящие струи и лучи божества испущающий, есть солнце не по солнечному лицу, но по сердцу. Всяк есть то, чье сердце в нем: волчье сердце есть истинный волк, хотя лицо человечье; сердце боброво есть бобр, хотя вид волчий; сердце вепрево есть вепрь, хотя вид бобров. Всяк есть то, чье сердце в нем. Но лицемеры бодают рогами упорно. Да будет-де сие так здраво! Однако-де человеку преобразиться в лицо солнцево отнюдь невозможно. Лицо-де и сердце разнь… Право, право судите! И я сужу: отнюдь невозможно. Да и какая польза? Вид бобров не творит волка бобром. О глухие лицелюбцы! Внемлите грому сему: «Плоть ничто же, дух животворит».

И сего ли не знаете, что вид, лицо, плоть, идол есть то же и ничто же? Не знаете ли, что мир сей есть идол поля Деирского? Солнце же истукану сему есть лицо его и златая глава его, и се суета сует! Даниил не кланяется, а Наркисс не любит его. Мир есть улица Мелхолина, блудница вавилонская, бесноватое море, а Даниил и Наркисс в горящих сих адских водах узрели любезную свою милость. Какую? Росоносный источник и истое солнце, как написано: «Пока светит день», то есть солнце. «Где почиваешь? Яви мне вид твой». «О благая мудрость есть человеку, паче же видящим солнце».

Благодарение ибо блаженному Богу. Сия есть неизреченная его милость и власть, сотворившая бесполезное невозможным, возможное полезным. Ныне мой Наркисс преобразится в истое, не в пустое солнце. Вопрос лицемеров: «Что се? Так ли в солнце едином два будут солнца?» Ответ: «А где же ваши уши тогда, когда громчайшею трубою небеса проповедуют: „В солнце положил селение свое“?»

Видите, что во златой главе кумира вашего, мира сего, и в Вавилонской сей печи обитает и субботствует свет наш незаходимый и не ваше мрачное, но наше солнце прославляется следующею трубною песнею: «Источник исходит и напоит всех».

Но оставим, да лицемеры мучаются во огненном своем озере. Сами же с Израилем да прейдем на ту сторону моря, по совету Варухову: «Кто перейдет на ту сторону моря и обретет премудрость? Там рай». Там амурятся все узнавшие себя Наркиссы. Се первый встречает нас возлюбленный Давид, воспевая песнь свою: «В тебе источник живóта. Во свете твоем узрим свет».

Оставайтесь, лицемеры, с наличным вашим солнцем. Мы в дурном вашем солнце обретем новое и прекрасное оное: «Да будет свет!» «Да встанет солнце! И утвердилось солнце».

Се за стеною и за пределами вашими встречает нас, одевшийся светом вашим, как ризою! Се возглашает к нам: «Радуйтесь!» «Дерзайте! Мир вам! Не бойтесь! Я есть свет! Я свет солнцеву кумиру и его миру». «Жаждущий, да грядет ко мне и да пьет!»

Чудо, явленное в водах Наркиссу

Скажи мне, прекрасный Наркисс, в водах твоих узрел ты что? Кто явился тебе в них?

Ответ. На водах моих всплыло елисейское железо. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотворенный образ, «который есть сияние славы отчей». «Положи меня как печать на мышце твоей». «Отражается на нас свет». Вижу Петра вашего гавань: «Землю посреди воды, словом Божиим составленную». Я вижу моего друга, друга Исаиина сего: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Волшебница – плоть моя явила мне моего Самуила. Сего единого люблю, таю, исчезаю и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейских Наркиссов. Вот первый нас встречает: «Ревнуя, поревновал во Господе Боге…» Вот второй: «Душа моя изойдет в слово твое», то есть преобразуется. Вот еще тебе Наркиссы: «Се все оставили и вослед тебе идем». А Давид не истинный ли есть Наркисс? «Исчезнет сердце мое и плоть моя». «Исчезли очи мои во спасение твое». «Когда приду и явлюсь лицу твоему?» А се не точный ли Наркисс? «Мир мне сораспялся, и я миру». «Не живу я, но живет во мне Христос». «Пока преобразит тело смирения нашего…» «Желаю разрешиться». «Мне бо жить – Христос, а умереть – приобретение».

Как во источнике лицо человечье, так в Исаииных словах, будто дуга во облаке, виден сей Наркиссов амур. «Будет бог твой с тобою присно, и насытишься, как же желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут, как виноград напоенный и как источник, в котором же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разботеют, и наследят роды родов. И созиждутся пустыни твои вечными, и будут основания твои вечные родам родов, и прозовешься создателем оград, и пути твои посреди тебя успокоишь»[74].

Разговор о том: Знай себя

Лица: Лука, его Друг и Сосед[75]

Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, нарочно для воскресного дня, чтоб поговорить о чем-либо из Божиего слова. Стол был в саду. Случай к разговору подали слова, написанные в беседке, следующие: «Тот сотрет твою главу, которого ты соблюдать будешь пяту».

Случились при обеде два ученые: Навал и Сомнас[76]. Они много те слова толковали по прошению брата моего. Я непоколебимо верю, что Священное Писание есть райская пища и врачевство моих мыслей. Для того охаивал сам себя за то, что не мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.

Друг. Как же называешь сладчайшими слова, не чувствуя в них никакого вкуса?

Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их духа, а только верит, что дивным каким-то дышут благовонием.

Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.

Лука. Для чего? Разве у нас головы и ноздрей нет?

Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: «Господи, человека не имеем…»

Лука. Разве же не имеем и не видим у нас людей?

Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу или пяту, закрыв прочее тело и голову; без оной же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя. А не разуметь себя самого, слово в слово, одно и то же, как и потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, слово в слово, как бы его не бывало. Итак, познать себя самого, и сыскать себя самого, и найти человека – все сие одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и узнать: «Если не узнаешь сам себя, о добрая в женах, изойди в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских».

Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.

Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.

Лука. Жесток твой сей замысел и очень шиповат. Не можно мне его никак проглотить.

Друг. Я ведь тебе говорил, что не можешь вкуса слышать.

Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста.

Друг. Видишь в себе то, что ничто, и ничего не видишь.

Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?

Друг. Видишь в себе одну землю. Но сим самым ничего не видишь, потому что земля и ничто – одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное – самое дерево точное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и ничто. А самого себя отродясь не видывал.

Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у меня ни ушей, ни очей нет.

Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего нет.

Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?

Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое – все ли то одно?

Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, а голова – начало.

Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что сие твое око есть пята или хвост в твоем оке.

Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око, где?

Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, ни ног твоих никогда ты не видал, ни всех твоих прочих частей, целого твоего тела, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень… Так можешь ли сказать, что ты себя узнал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.

Лука. Для чего ж меня тенью называешь?

Друг. Для того, что ты существа твоего потерял исту, а во всем твоем теле наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главность.

Лука. Да почему же мои члены хвостом зовешь?

Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собою ничего не начинает.

Лука. Мучишь меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как сказуешь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.

Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мои мысли, так поговорим откровеннее. Ты ведь без сомнения знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собою ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощéнно мыслям нашим. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волнении день и ночь. Она то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя[77]. А посему-то она часто и сердцем называется. Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль – то главный наш человек. В ней-то мы состоим. А она есть мы.

Лука. Вот! Я сему верю. Я приметил, что когда я (отселе стану себя мыслию называть) на сторону устремился, тогда без меня мое око ничего и самого в близости видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом[78]. Благодарствую, что ты мне меня нашел. Слава Богу! Я теперь очи, уши, язык, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Ты будь мне обетованная земля! Полно мне быть работником. Да я ж о сем никогда и не думал. Куда! Я люблю сие мнение. Пожалуй, подтверди мне оное. Хочу, чтоб оно было непоколебимо.

Друг. Пожалуй, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытуй опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам сие мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, дабы в нас сердце и мысль одна была. И сего слаще быть ничто не может. Но пожалуй же, разжуй первее хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при том и обережлив. Если мое мнение тебе нравится, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взглянь на Иеремию в главе 17-й, в стихе 9-м.

Лука. Боже мой! Самого точного увижу Иеремию, если мысль его увижу. Но пожалуй, точные его слова…

Друг. Вот тебе: «Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» Если теперь очи и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?

Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.

Друг. А что же, кроме сего, примечаешь?

Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и глубокое сердце – все одно. Но удивительно! Как то возможно, что человеком есть не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает, но глубокое сердце или мысль его: она-то самый точный есть человек и глава. А внешняя его наружность есть не что иное, как тень, пята и хвост.

Друг. Вот видишь? Уже начинаешь отпадать. Легко ты сначала поверил. Для того стала скоро оскудевать вера твоя. Что вдруг зажигается, то вдруг и угасает. Но твердое дело с косностию укрепляется, потому что совет не бывает без медленности. Ах, земля прилипчива есть. Невдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они-то, в нас укоренившись, называются поверьем. Плотского нашего жития плотская мысль начало и источник есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш… Но кто нам сотрет главу змиину? Кто выколет ворону око, вперившееся в ночь? Кто уничтожит нашу плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю?.. Но сыскал бог мудрого противу мудрого, змия на змия, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою… Се! Спаситель твой грядет, имея с собою воздаяние.

Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.

Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Вера, свет во тьме видящая, страх Божий, плоть пробождающий, крепка, как смерть, любовь Божия – вот единственная дверь к райскому вкусу. Можешь ли верить, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?

Лука. Верую. Но сам чувствую слабость веры моей… Пособи, если можешь, выдраться из грязи неверия. Признаюсь, что сие слово вера в грязных моих устах мечтается за один только обычай, а вкус в ней ничего не слышу.

Друг. По крайней мере знаешь, куда смотрит вера?

Лука. Знаю, что должно веровать в Бога. А о прочем ничего тебе не скажу.

Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.

Лука. Что за пустое такое око?

Друг. Уже говорено, что вся плоть – пустошь.

Лука. И да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по-твоему сказать, плотности, или плоти.

Друг. Так посему ты неверный язычник и идолопоклонник.

Лука. Как же идолопоклонник, если верую в единого Бога?

Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на то, что в пустоше голова, сила есть и основание, и никогда не погибает.

Лука. Так посему другое око надобно, чтоб еще увидеть и невидимость.

Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, дабы ты мог истину в пустоши усмотреть. А старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного в себе человека, мог бы ты его оком во всем усмотреть истину.

Лука. Как же сего человека нажить?

Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.

Лука. А где ж он?.. Но прежде отвечай: отчего ты говорил о вере, а теперь об оке?

Друг. Истинное око и вера – все одно.

Лука. Как так?

Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое понеже, минуя видимость, усматривает под нею новость и на ней опочивает, для того называется верою. А веровать и положиться на что, как на твердое основание, все то одно.

Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.

Друг. Конечно, так.

Лука. Так, довольно и одного. На что два?

Друг. Глянь на сие дерево. Если сего дуба не будет, может ли стоять тень?

Лука. Я ведь не тень. Я твердый корпус имею.

Друг. Ты-то тень, тьма и тлень! Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и не твоя красота, понеже не от тебя, да только в тебе и тебя содержит, о прах и ничто! А ты его до тех пор не узнаешь, поколь не признаешься со Авраамом в том, что ты земля и пепел. А теперь кушай землю, люби пяту свою, ползай по земле. О семя змиино и тень безбытная! Придет богообещанный тот день, в который благословенное чистой души слово лукавый совет твой уничтожит сей: «Тот сотрет твою главу».

Разговор 2-й о том же: Знай себя

Лица: Клеопа, Лука и Друг

Клеопа. Правду говоришь… Однак пан Сомнас сколько ни велеречив, я в нем вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едкие, но не знаю, как-то приятны.

Лука. А вот он и сам к нам…

Друг. Тень мертвая! Здравствуйте!

Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь се твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочиям. Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.

Друг. Что се значит – в натуре показать?

Лука. Я сего не знаю.

Клеопа. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.

Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти.

Друг. А вы доселе сего не знаете?

Лука. Конечно, должен ты доказать.

Друг. Верите ли, что есть Бог?

Лука. Его невидимая сила все исполняет и всем владеет.

Друг. Так чего ж ты еще требуешь? Ты уже сам доказал.

Лука. Как доказал?

Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты уже сам назвал невидимость головою, а видимость хвостом во всей Вселенной.

Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для изъяснения.

Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представляю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите – показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами или примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, но мысль и сердце его – то истинный человек. Взгляни на стену сию. Что на ней видишь?

Лука. Вижу написанного человека. Он стоит на змие, раздавив ногою голову змиину.

Друг. Ведь живопись видишь?

[Лука]. Вижу.

Друг. Скажи же, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в краске рисунок?

Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь: рисунок или пропорция и расположение красок – то сила. А если ее нет, в то время краска – грязь и пустошь одна.

Друг. Что ж еще при сей живописи видишь?

Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: «Мудрого очи – во главе его. Очи же безумных – на концах земли».

Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?

Лука. Он видит плотским оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих в письме фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.

Друг. Право рассудил. Так посему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и вапно, а плана ее не понимаешь, как думаешь – усмотрел ли и узнал ее?

Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрии ее, или пропорции и размера, который всему связь и голова материалу, понеже в ней не разумею, для того и ее не вижу, не видя ее головы.

Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.

Лука. Как?

Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все сии головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?

Лука. Кажется, что так.

Друг. Так для чего же не постигнешь, что и в прочиих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То ж разуметь можно о травах и деревьях и о всем прочем. Дух все-на-все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последней наружности находится, минуя силу, начало и голову. Итак, хотя бы мы одним без души телом были, то и в самое то время еще не довольно себя понимаем.

Лука. Для чего?

Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслию во план, содержащий слабую сию персть. И никогда вкуса не чувствуем в словах сих Божиих, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: «Не бойся, Иаков! Се на руках моих написал стены твои…» Но поступим повыше.

Клеопа. Мы выше поступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что…

Друг. Что такое дивно? Не Бог ли все содержит? Не сам ли глава и все во всем? Не Он ли истина в пустоше, истинное и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как сомневаешься о точном, вечном и новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем бы Бог не правительствовал за главу и вместо начала? Но может ли чтó бытие свое, кроме его, иметь? Не Он ли бытие всему? Он в дереве истинное дерево, в траве трава, в музыке музыка, в доме дом, в теле нашем перстном новое есть тело и точность или глава его. Он всячина есть во всем, потому что истина есть Господня; Господь же, дух и Бог – все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собою, и истина Его во всем вовеки пребывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, токмо тень его, и пята его, и подножие его, и обветшающая риза… Но «мудрого очи – во главе его, очи же безумных – на концах земли».

Разговор 3-й о том же: Знай себя

Лица: Клеопа, Филон, Друг

Клеопа. Ах! Перестань, пожалуй. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьею не гнушается дружбою. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме сего, не ищет.

Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянином.

Клеопа. Пожалуй же, поверь.

Друг. О чем у вас спор?

Клеопа. Ба! А мы нарочно к тебе… Вот мой товарищ. Пожалуйста, не погневайся.

Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а бог зрит на сердце». А Лука где?

Клеопа. Не может понять твоих, речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.

Друг. О чем была речь?

Клеопа. Помнишь ли, Филон?

Филон. Помню. Была речь о бездне.

Клеопа. А-а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».

Филон. Потом спор был о каких-то старых и новых мехах и о вине.

Клеопа. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и проч. и проч.

Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во-первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головою и сила понимается силою.

Клеопа. Не можно ли поговорить проще?

Друг. Измерить и узнать меру есть одно. Если бы ты долготу и широту церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал ли бы ты меру ее?

Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда понимаю план ее.

Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то бы ничего из того не было.

Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.

Друг. Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все-на-все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он-то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь Божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав. Слово Божие, советы и мысли его – сей есть план, по всему материалу во Вселенной нечувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Сия есть глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес ширшая?.. Сколь ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.

Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек я есть…»

Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он-то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отемнеют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».

Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.

Друг. Праведно требуешь, для того что Бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к Нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головою, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что Бог суда себе от нас просит, да и не получает?

Клеопа. Возможно ли? Как так?

Друг. Соперники его – идолы и кумиры. Сих-то, сидя на суде, оправдаем.

Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю.

Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею против него.

Клеопа. Боюсь. Но пожалуй, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: «Не отемнеют очи твои…»

Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?

Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.

Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не узнал.

Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую сим обещаниям Божиим: «Се на руках моих написал стены твои…»

Друг. Если бы ты в строении какого-то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенного оного дома?

Клеопа. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен – бесам ли в нем жертву приносят или невидимому Богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?

Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.

Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв – не жертвы для стен и череп для воды – не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.

Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалилися, погибли ли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?

Клеопа. Тьфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если…

Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что Бог суд имеет со соперником своим – землею?

Клеопа. Да кто может его судить?

Друг. Уже ты дал суд твой на Него, уничтожив сторону его.

Клеопа. Коим образом?

Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков-то судия был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца. Да и не дивно, потому что по сказке того же пророка, наподобие печи, огнем разожженной, столь все судии страстью к видимости разгорелись, что все наставники с землею слеглись, и не было ни одного, который бы был приятель Богу.

Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против Бога?

Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно Богу принадлежит.

Клеопа. Не понимаю.

Друг. Слушай! Голубь темноокий! Не Божия ли есть сила? И не Господня ли крепость?

Клеопа. Да кто ж о сем спорит?

Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в Боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не Божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху – твердость, кумиру – божество, тьме – свет, смерти – жизнь? Вот нечестивый на Бога суд и совет! Вот лукавое лукавого змия око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем…» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься Божиими сими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно – увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то бесчестное, что тленное. Все то тьма и смерть, что преходящее… Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст Божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?

Клеопа. Верую.

Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?

Клеопа. Верую.

Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха твоего. Видишь одно скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех Божиих словах: «Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь…»

Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет свет тьмою, а горькое сладким.

Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?

Клеопа. Конечно, для того.

Друг. Так не все ж ли одно – почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же: почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на Господа и на Христа его! Он кричит: «Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и живот!» А мы судим, что все сие принадлежит внешней плоти и плотской внешности. И сей суд наш несменно подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.

Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь, что за тьма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: «Дух, дух! Бог, Бог!» Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и наижесточайшую несчастливость?

Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует Бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим нашим братьям, обидев первородного брата – Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, пошли, побежали.

Клеопа. Но откуда в нас проклятое сие семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.

Друг. Хорошо мысли называешь семенем. Семя есть начало плодов. А совет в сердце – голова наших дел. Но понеже сердце наше есть точный человек, то и видно, кого премудрость Божия называет семенем и чадами змииными. Сии люди любят землю, а она есть пята и подножие и тень. По сей-то причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклятая сия голова раздавлена. Она-то нас выводит в горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда сей змий в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?

Клеопа. Хочу знать.

Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце твое! Стань на страже с Аввакумом. Знай себя. Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышь! Береги сердце.

Клеопа. Да как себя беречь?

Друг. Так, как ниву. Выпленяй или искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змиино.

Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змиино?

Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.

Клеопа. Скажи проще.

Друг. Не верь, что рука твоя согниет, а верь, что она вечна в Боге. Одна тень ее гибнет. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.

Клеопа. Сии мысли чудные.

Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тлени, тогда будешь старым мехом, надутым бездною мыслей, непросвещенных потоль, поколь возможешь сказать: «Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссиял в сердцах наших…» А сие сделается при сотворении нового неба и земли. «Се я новое творю!» – говорит Господь (Исайя).

Разговор 4-й о том же: Знай себя

Лица: Лука, Клеопа, Филон, Друг

Лука. Посему весьма не малое дело: узнать себя.

Друг. Один труд в обоих сих – познать себя и уразуметь Бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и Бог есть то же. И никогда еще не бывала видимость истиною, а истина видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидимая истина, потому что она есть Господня. А Господь и дух, плоти и костей не имущий, и Бог – все то одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если-де не узнаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлы твои возле шалашей пастушеских. Я-де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть передо мною, поколь хорошо себя не уразумеешь. Кто себя не знает, тот один может запеть: «Господь пасет меня…»

Клеопа. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.

Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?

Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, понеже усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.

Друг. А вы как думаете?

Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое имеет, что плотскими руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может и совершенно знает, что все то преходит, что он любит. Посему-то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешная сущая иста состоит не в корке его, но в зерне, под коркою сокровенном, от которого и сама корка зависит.

Друг. Сия есть самая правда, что был бы весьма глуп земледел, если бы тужил о том, что на его ниве начало пшеничное стебло в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне скрылась и новая солома, весною наружу выходящая, а вечное и истинное свое пребывание в зерне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно – причитать соломе силу ее и существо, а не главе ее или зерну и не верить, ни же поминать о пребывании зерна? Для того-то, например, судия присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, понеже уверен, что родного наследника в живых нет. И сей-то есть тот нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.

Клеопа. Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и оно-то истинный человек есть…» А ты к сим словам присовокупил следующее: «Вот сей же то человек и содержит все» и прочее.

Друг. Так в чем же сомневаешься?

Клеопа. Я без сомнения понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо свое в сердце имеют так, как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то закрывается при согнитии в зерне, то опять наружу в зелености выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но понеже на всех без исключения людях видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть что всяк из них имеет и сердце, которое (как пророк Божий учит) точный есть человек и истинный, а сие есть великое дело, так что се будет? Всем ли быть истинным человеком? И какая разница меж добрым мужем и злым?

Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орех и не всякая солома с зерном.

Клеопа. Ужасное зрелище!

Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что сие в природе не новое. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил сердце свое или, как вообще говорят, спас душу свою. А так научил нас Иеремия, и ему веруем, что истинный человек есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только Богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая эссенция (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единственно состоит [сродная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы, то и видно, сколь несравненная тщета потерять себя самого, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы сего не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы самих себя узнали.

Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждого свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния раскидаются, ни одним пространством не вмещаемые и никаким временем не усыпаемые, одному только Богу известные…

Друг. Перестань! Не так оно есть. Правда, что трудно изъяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя потеряли. И хотя между нами в первом разговоре сказано, что кто себя не узнал, тот тем самым потерялся, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос Божий: «Послушайте меня, погубившие сердце, сущие далече от правды».

Клеопа. Ах, мы сему веруем. Но как они потеряли? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не воображают? Чего не обнимают? Целый мир их вместить не может. Ничего им не хватает. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа – все то одно. Как же они потерялись?

Друг. Чего достигнуть не можем, не испытываем. Понудить себя должно и дать место в сердце нашем помянутому Божию слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не разумеем самых мелких. А человек есть маленький мирок, и так трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое нечувствие и привыкший вкус причина есть нашей бедности. Раскладывай перед слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, но все то для него пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим о [воде и духе]?

Не по воздуху ли опираются птицы? Он твердее железа. Однак деревянную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Отчего? Оттого, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько казист, однак крепче камня и железа. А нужен столь, что вздохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, деревья ломает, горы сокрушает, везде проницает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, что не такова природа есть, как ты рассуждаешь. В ней то сильнее, что непоказнее. А когда что-то уже столь закрылося, что никакими чувствами ощупать не можно, в том же то самая сила. Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и сим самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем счесть то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от всех наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в спокойной вечности блаженно пребывает? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудися ж теперь мыслию твоею! И если подул на твое сердце дух Божий, тогда должен ты теперь усмотреть то, чего ты от рождения не видал. Ты видел по сие время одну только стену, болванеющие внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли. И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Ее кто тебе разделил? Бог. Разделил он тебе все на двое, чтоб ты не смешивал тьмы со светом, лжи с правдою. Но понеже ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающие истину, для того Он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один Он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинным Бога, тогда уже ты все в нем, как в источнике, как в зерцале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, то для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобою никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двоих – старое и новое, явное и тайное. Но осмотрись на самого себя. Как ты прежде видел себя?

Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайной никогда и не думал. А хотя б и напомянул кто, как то часто и бывало, о тайной, однако мне казалось чудно почитать то, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у меня руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другие руки.

Друг. Так ты видел в себе одну землю и прах. И ты доселе был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь – все то одно.

Лука. Ведь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть…

Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл – двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах твой, а не сокровенную Божию истину в тебе, которой ты никогда не видел, не почитал ее за бытие. И понеже не мог ощупать, тогда и не верил в нее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в тот час впадал в отчаяние. Так что се такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь и ничто с твоим таковым же сердцем, каковое тело твое. Земля в землю устремилася, смерть к смерти, а пустошь люба пустоши. Душа тощая и голодная пепел, не хлеб истинный, поедающая и питие свое вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых ко Исайю говорит Бог: «О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и ни один не может души своей избавить…» «Помяни сие, Иаков и Израиль, ибо раб мой есть ты…» «Се бо отнял, как облако, беззакония твои и как призрак, грехи твои. Обратися ко мне – и избавлю тебя…» Некий старинных веков живописец изобразил на стене какие-то ягоды столь живо, что голодные птички, от природы быстрый имеющие взор, однак и бились во стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, какой имеет удовольствие в душе своей. Любовь к тени есть мать голода, а сего отца дочь есть смерть. Каковое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб беспокоиться. Видал ли ты во великих садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?

Лука. Довелось видеть в царских садах.

Друг. Они железными сетями обволочены. Множество птичек – чижей, щеглов – непрестанно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния, мечутся и мучатся, в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуре кажется пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самого детства напоены сим лукавым духом, засеяны сим змииным семенем, заняты внедрившеюся в сердце ехидною, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гониться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем… Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павлов? Меч Финеэсов?.. Заблудили мы в землю, обнялись с нею. Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей ее? Ах, не вылетит, потому что сердцем ее сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее претворились, тогда какая надежда в пепле? Может ли прах, во гробе лежащий, восстать и стать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может… Для чего? Не может восстать и стать пред Господом. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себя сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх еще и то, чего не можем ощупать и аршином мерить… О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтоб могла согнить на зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без сего новый плод быть никак не может… Так нас заправили наши учителя. «Се накормлю их полынью и напою их желчию. От пророков ибо Иерусалимских изойдет осквернение на всю землю» (Иеремия, 23).

Разговор 5-й о том же: Знай себя

Лица: те же

Филон. Отсюда-то, думаю, старинная пословица: «Столько глуп, что двоих насчитать не знает». Но и мы по сие время одно только во всем свете насчитали, затем что другого в нем ничего не видели.

Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокой Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть-чуть открывающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.

Друг. Если не будете сжимать и отворачивать очей, тогда увидите всю тварь просвещенную. Не будьте подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух, – ах! – сколь он ему противен! Приподнимайте очи и приноравливайте оные смотреть на того, который сказывает: «Я есть свет мира».

Все, что мы доселе видели, что такое есть? Земля, плоть, песок, полынь, желчь, смерть, тьма, злость, ад… Теперь начинает светать утро воскресения. Перестаем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив очи на то, что от нас было закрыто, а посему и пренебреженно. Мы доселе бесплотной невидимости не удостаивали поставить в число существа и думали, что она мечта и пустошь. Но теперь у нас, напротив того, видимость есть трава, лесть, мечта и исчезающий цвет, а вечная невидимость находится ей головою, силою, камнем основания и счастием нашим. Послушаем, что говорит нам новый и истинный человек и что обещает. «Дам тебе, – говорит, – сокровища темные, сокровенные, невидимые открою тебе, и увидишь, как я, Господь Бог твой, прозывая имя твое, Бог Израилев». Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход, или будьте по-прежнему во видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа. Кто старое сердце отбросил, тот сделался новым человеком. Горе сердцам затверделым…

Лука. Для того-то самого смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похоже на младенца, возросшего во исполина. Трудно, наконец, бороться.

Друг. Но что нам воспрещает в жизни о сем рассуждать и разговаривать, а употребить к сему хотя закомплетное время? Новый дух вдруг, как молния, осветить сердце может, 600 тысяч вызваны были в обетованную землю пеши, но для чего два только в нее вошли?

Лука. Два. Сын Навин и Халев.

Друг. А вот для чего! Тьфу! Как может то быть, чего видеть нельзя? Вот какая пустошь! «Зачем, – зароптали, – вводит нас Господь в землю сию, чтоб пасть на брани? Посему, если руки и ноги потерять, что в нас будет? Не хотим мы сего. Где сие водится, чтоб то было да еще сильное, то, чего не видишь?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравится нам тот, кто в пустошь выводит…» Слышите ли вы мысли сих староверцев? Вот шестьсот тысяч дураков! Представьте себе ветхие кади, скверным занятые квасом. Можно ли этаким скотам что-либо внушить? По их мнению, нельзя бытия своего Богу иметь, если он захочет чист быть от всякой видимости. Если того нет, чего не видят, так Бога давно не стало. Вода пререкания! Семя змиино! Сердце неверное! Совет лукав! Не сие ли есть не исповедаться Господу и не призывать имени его? Не таково было в сердце семя двоих тех благополучных наследников. «И дал Господь Халеву крепость. И даже до старости пребывал у него, найти ему на высоту земли. И семя его одержал в наследие; ибо да видят все сыновья Израилевы, какое добро ходить вслед Господа». «Все же разгневавшиеся не увидят ее, – говорит Господь. – Раб же мой Халев, ибо был дух мой в нем, и следовал мне, введу его в землю, в которую ходил там, и семя его наследит ее».

Клеопа. Посему вся сила в Боге, а не во внешней видимости.

Друг. А что ж есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписывать силу истуканам? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго ли сия твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видимая плоть, если не смерть? И на ней-то ты основал сердце твое и любовь? Всякая внешность есть мимо протекающая река. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуйста, перенеси его на твердость; перенеси его во дворы Господни; воткни на новой земле. А иначе что твоя за радость? Какой покой? Не всегда ли опасаешься, что когда-либо лед, однак, растает. Когда-либо смертное тело оставлять надобно. О беднейшие, почитающие тело свое тленное и не верующие новому! Таковые-то «возволнуются и почить не возмогут. Не радоваться нечестивым», – говорит Господь Бог.

Филон. Что есть нечестивый?

Друг. Тление почитающий.

Филон. Как?

Друг. Так почитающий, что если отнять у него тление, тогда думает, что ему без него никак бытия своего иметь невозможно. Не великое ли сие почтение для праха?

Филон. Кажется, что весьма не малое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписывая ему жизни своей действительность.

Друг. Так теперь, думаю, постигаешь сии слова: «Я Господь Бог! Сие мое (не чужое) есть имя. Славы моей иному не дам, не добродетелей моих истуканам». То, что мы назвали действительностью, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостью, которую бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно злится, если кто дерзнет ее хотя мало уделить твари или кумирам, с которыми он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все его в сем ужасно обижаем, всегда и везде.

Филон. Как?

Друг. А вот так! Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь, а невидимая – Бог. Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был; есть и будет. Как же ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленной натуры, пугаемся? А сим самым приписываем ей важность в жертву, чего сделать нельзя, не отняв ее от Бога, который всю важность, и силу, и бытие, и имя, и все-на-все исполнение себе только одному полно и без причастников приусвоил. Разжуй, если он бытие и всему исполнение, тогда как можешь что твое потерять? Что у тебя есть, он тебе все то есть. Ничто твое не пропадает потому, что Бог порчи не знает. Одна для тебя остается школа веры, или, как Давид говорит, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, поколь староверное твое пепельное сердце несколько от сегосветных очистится душков.

Разговор 6-й о том же: Знай себя

Лица: те же

Друг. Земля! Земля! Земля! Слушай слово Господне!

Филон. Не слышу.

Друг. Для чего?

Лука. Кто может взойти на небо, разве сошедший с небес? Кто может слышать слово Божие, если не будет Бог в нем? Свет видится тогда, когда свет в очах есть. Чрез стену пролазит тогда, когда Бог вождем есть. Но когда сила в оке опорочена, лучше сказать, когда сила от ока отступила и селения своего во веществе его не имеет, в то время никоего око различия меж тьмою и светом не находит.

Клеопа. Но не может ли Бог мертвого живым, а видимого невидимым сделать? Ей! Есть время и теперь воскреснуть. Может искра Божия упасть на темную бездну сердца нашего и вдруг озарить. Уверуем только, что Бог есть во плоти человеческой. Есть подлинно он во плоти видимой нашей не веществен во вещественной, вечный в тленной, один в каждом из нас и цел во всяком, Бог во плоти и плоть в Боге, но не плоть Богом, ни же Бог плотию. Ах, зерно горчичное! Вера! Страх и любовь Божия! Зерно правды и царствия его! Чувствую, что тайно падаешь на земное мое сердце, как дождь на руно. О дабы не поклевали тебя воздушные птицы!

Филон. Вспомним теперь с Давидом вечные лета и поучимся в них.

Клеопа. Кому или чему поучиться?

Филон. Вечности поучимся… Кому подобен истинный человек, Господь наш, во плоти?

Друг. Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Рассуди теперь: стебло ли с ветвями? Постой! Не то колос. Колос все заключает в себе. Ость ли на колосе, она ли есть колос? На колосе ость, правда, и в колосе ость, но не колосом ость, не она есть колос. Что ж есть колос? Колос есть самая сила, в которой стебло со своими ветвями и ость с половою заключается. Не в зерне ли все сие закрылось, и не весною ли выходит все сие, переменив зеленую вместо желтой и ветхой одежды? Не невидима ли сила зерна?

Так. Оно в то время действует, когда вся внешность уже на нем согнила, дабы не приписал кто нового плододействия мертвой и нечувственной земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому Богу, тайною своею десницею все действующему, дабы он один во всем был глава, а вся внешность пятою и хвостом.

Филон. Теперь мне в колосе показывается то, что по сие время не было видно.

Клеопа. Лучше скажи, что ты в нем один хвост видел.

Друг. Пускай же сия в колосе новость называется рост. Господь Бог прирастил его нам.

Лука. Но как мы с поля перешли в сад, взгляните, чем нас приветствует в беседке сей человек.

Филон. Сию икону написал мой друг живописец.

Клеопа. Куда мне нравится! Из-за черного облака луч касается головы его. Но что за слова в луче? Они вместе с лучом с высоты снисходят в облитую светом голову его. Прочитай, Лука! Ты из числа книгочиев…

Лука. Образ пророка Исайи. В луче написаны сии слова: «Возопий…»

Клеопа. Но что за слова из уст его исходят?

Лука. Знаю те слова: «Всяка плоть – сено, и всяка слава человека как цвет травный…»

Филон. А что ж написано на бумажке, которая в его руках?

Лука. Знаю: «Слово же Бога нашего пребывает вовеки».

Друг. Видите ли исписанную бумажку?

Клеопа. Мы двое с Филоном столько уже лет около одного земледельства упражняемся, а колос недавно усмотрели. Что же касается бумажек, да еще пророчиих, спрашивай Луку – его то дело.

[Лука]. Ты видишь в руках пророчиих бумажку. Но знай, что видишь дело весьма малое и весьма великое. Сей блаженный старик легко держит в правой руке то дело, в коем всегда везде все содержится. Рассуди, что сам откровения светом озаренный старец в его состоит руке; носимым носится и держится у себя держимым. Смотрел ты на колос? Посмотри теперь на человека и узнай его. Видел ты в колосе зерно, а теперь взгляни на семя Авраамово да тут же и на твое. Видел ты в колосе солому с половою? Посмотри ж и на траву тленной твоей плоти с пустым доселе цветом пепельных твоих рассуждений. Усмотрел ты в колосе то, чего прежде не видывал? Теперь узнавай в человеке то, что для тебя видно не было. Видя колос, не видел его и не знал человека, зная его. Но что показалось тебе в колосе напоследок, то не было от плоти, но от Бога.

Подними ж от земли мысли твои и уразумей человека, в себе от Бога рожденного, а не сотворенного в последнее жития время. Усмотрел ты в колосе новый рост столь сильный, что для всей соломы с половою сделался он головою и убежищем. Познай же в себе нового Иосифа (значит, приращение), нового пастыря, отца и кормителя нашего. В пшеничном зерне приметил ты легонькую внешность, в которой закрылась тайная действительность невидимого Бога.

Взгляни же теперь на глагол Божий, пророчею бумажкою, как легоньким облаком, прикрытый. Силу зерна умным ты оком увидел. Открой же око веры и увидишь в себе тоже силу Божию, десницу Божию, закон Божий, глагол Божий, слово Божие, царство и власть Божию, тайную, невидимую, а узнав сына, узнаешь и отца его. Дряхлая на колосе солома не боится гибели. Она как из зерна вышла, так опять в зерне закроется, которое хотя по внешней кожице согниет, но сила его вечна. Чего ж ты трепещешь, трава и плоть? Дерзай! Не бойся! Ты уже видишь в себе десницу Божию, которая тебя так же бережет, как пшеничную солому. Или не веришь? Если так, тогда бойся. Нет надежды. Вся плоть гибнет. Где деваться? Беги ж с Давидом в дом Господен или с Иеремиею в его ж дворы. Раскрой же сердце твое для принятия веры и для объятия того человека, который отцу своему вместо десницы и вместо силы его есть во веки веков. Слушай, что отец его через него ж самого и в нем и к нам говорит. Слушай же: «Положу слова мои в уста твои и под сенью руки моей покрою тебя…» А какою рукою? «Ею же поставил небо и основал землю». Слышишь ли? Сколь сильное зерно в тебе! Небо сие видимое, и земля в нем закрывается. И тебе ли сие семя сберечь не сильно будет? Ах, пожалуй, будь уверен, что и самый нечувственный головы твоей волос, наличность одну свою потерявши, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится. Скажи с Павлом: «Знаю человека». Нашел я человека. Обрел мессию, не плотского кумира, но истинного Божиего во плоти моей человека. Насилу я нашел его, в траве и тени моей, в остаток дней моих. Семя благословенное! Спасение всей наличности моей! Свет откровения слепому языку! Доселе был я во тьме и в грязи я был, то есть сердце мое, ел и насыщался землею. А теперь от уз ее меня отпускаешь, убив семя ее во мне, пустую пяту наблюдающее. А вместо него вовеки ты во мне воцарился, открыв мне небо новое и тебя, сидящего, на месте десницы Отца Небесного. Будь же мне теперь мир в силе твоей и спокойствие! Будь мне теперь суббота благословенная! Вынесли меня крылья голубиные из земных бездн, и почию. Чего ж больше скорбеть тебе, душа моя? Зачем тебе теперь беспокоить меня? Познала ты уже в себе человека, и сила его бесконечна. Уповай же на него, если узнала его. И точно знаешь его. Он муж твой. Он глава твоя в тебе под видом твоей плоти и крови. Спасение лица всего твоего и Бог твой.

Разговор 7-й. Об истинном человеке или о воскресении

Беседующие персоны: старец Памва, Антон, Квадрат, Друг и прочие

Друг. Слушай, Памва! Куда долго учишься!.. Уже ли ты научился Давидовому псалму?

Памва. Да, я только один псалом умею.

Друг. Один?

Памва. Одним-один…

Друг. Какой псалом?

Памва. А вот он: «Сказал сохраню пути мои!..» А больше мне не надобно. Я уж устам моим сыскал затвор и заложил.

Антон. Самая правда. Язык все тело обращает и всему голова есть.

Квадрат. Ах, Памва! Блажен ты, если не согрешаешь языком твоим. Сколь горячо сего от Бога себе просят Давид и Сирахов сын.

Лука. А прежде о чем ты говорил, Памва? Ведь ты и прежде имел язык.

Памва. Я уже древнему моему языку наложил печать.

Антон. А кто тебе его запечатал?

Памва. Кто может запереть бездну, кроме Бога?

Лука. Не худо называешь язык бездною, потому что и Давид языку льстивому дает имя потопных слов: потоп и бездна – все одно.

Квадрат. Я слыхал, что и разум премудрого потопом у Сирахова сына называется.

Друг. Речь какая-либо не иное что есть, как река, а язык есть источник ее. Но если уже тебя, Памва, Господь от языка непреподобного избавил, тогда видно, что вместо льстивого дарил тебе язык Давидов, весь день правде Божией поучающийся, силу его всему роду грядущему возвещающий.

Квадрат. Самая правда. Кто может говорить о белости, чтобы ему не была знакома черность? Один вкус, чувствует горькое и сладкое. Если кому открыл Господь узнать язык льстивый, таков вдруг узнать может праведные уста, поучающиеся премудрости.

Антон. Что такое? Вы насказали чудное. Разве не разумеет и старого языка тот, кто не знает нового?

Памва. Без сомнения. В то время покажется старое, когда уразумеешь новое. Где ты видал, чтобы кто разумел тьму, не видав никогда света? Может ли крот, скажи, пожалуйста, сказать тебе, где день, а где ночь?

Антон. Если крот не может, тогда может сказать человек.

Памва. Может ли слепой усмотреть и тебе показать на портрете краску белую?

Антон. Не может.

Памва. Зачем?

Антон. Затем, что он не видел и не знает черной. А если бы он хоть одну из противных меж собою красок мог разуметь, в то же мгновение мог бы понять и другую.

Памва. Вот так же и тут. Тот понимает юность, кто разумеет старость.

Антон. Довольно надивиться не могу, если всяк человек так родится, что не может и сего понять, что такое есть старость и юность, если не будет другой раз свыше рожден.

Памва. Свет открывает все то, что нам во тьме несколько болванело. Так и Бог один всю нам истину освещает. В то время усматриваем пустую мечту, усмотрев истину и уразумев юность, понимаем старость. Земляной человек думает про себя, что понимает будто. Но мало ли младенец видит в потемках, а того не бывало? Но воссиявший свет все привидение уничтожает. Не всякому ли знакомы сии слова: время, жизнь, смерть, любовь, мысль, душа, страсть, совесть, благодать, вечность? Нам кажется, что разумеем. Но если кого о изъяснении спросить, тогда всяк задумается. Кто может объяснить, что значит время, если не проникнет в божественную высоту? Время, жизнь и все прочее в Боге содержится. Кто ж может разуметь что-либо со всех видимых и невидимых тварей, не разумея того, кто всему глава и основание? Начало премудрости – разуметь Господа. Если кто не знает Господа, подобен узникам, поверженным в темницу. Таков что может понять во тьме? Главнейший и начальнейший премудрости пункт есть знание о Боге. Не вижу его, но знаю и верую, что он есть. А если верую, тогда и боюсь; боюсь, чтоб не разгневать его; ищу, что такое благоугодно ему. Вот любовь! Знание Божие, вера, страх и любление Господа – одна-то есть цепь. Знание во вере, вера в страхе, страх в любви, любовь в исполнении заповедей, а соблюдение заповедей в любви к ближнему, любовь же не завидует и прочее.

Итак, если хочешь что-либо познать и уразуметь, должно прежде взойти на гору ведения Божия. Там-то ты, просвещен тайными божества лучами, уразумеешь, что захочешь, не только юность орлюю, обветшающую старости ризу, но и ветхое из ветхих и небеса небес. Но кто нас выведет из преисподнего рова? Кто возведет на гору Господню? Где ты, свет наш, Иисус Христос? Ты один говоришь истину в сердце твоем. Слово твое истина есть. Евангелие твое есть зажженный фонарь, а ты в нем сам свет. Вот единственное средство к избежанию обмана и тьмы незнания. Вот дом Давидов, в котором судейский престол всякую ложь решит и режет. О чем ты, Антон, знать хочешь? Ищи в сих возлюбленных селениях. Если не сыщешь входа в один чертог, постучи в другой, в десятый, в сотый, в тысячный, в десятитысячный… Сей Божий дом снаружи кажется скотскою пещерою, но внутри дева родит того, которого ангелы поют непрестанно. В сравнении сей премудрости все мудрости света не иное что суть, как рабские ухищрения. В сей дом воровским образом не входи. Ищи дверей и стучи, поколь не отворят. Не достоин будешь входа, если что в свете предпочтешь Божией сей горе. Не впускают здесь никого с одною половиною сердца. А если насильно продерешься, в горшую тьму выброшен будешь.

Сколь горел Давид любовью к сему дому! Желал и истаивал от желания дворов Господних. Знал он, что никоим образом нельзя выбраться из началородной безумия человеческого тьмы, разве через сии ворота. Знал он, что все заблудились от самого материнского чрева. И хотя говорили: «Се дверь! Вот путь!» – однак все лгали. Знал он, что никакая птица и никакая мудрость человеческая, сколь она быстра, не в силе вынести его из пропасти, кроме сей чистой голубицы. Для того из нетерпеливости кричит: «Кто даст мне крылья?» Да чтобы они таковы были, каковы имеет сия голубица, то есть посребрены, а между связью крыльев блистало бы золото. А если не так, то не надобно для меня никаких летаний, сколь они ни быстропарны. Сею-то нескверною голубкою он столь усладился, столь ею пленился, что, как Магдалина при гробе, всегда сидел у окошка своей возлюбленной. Просил и докучал, чтоб отворила для него дверь, чтоб окончила его страдания, чтоб разбила мглу и мятеж внутренний, называю ее всею своею утехою. «Встань, – говорит с плачем, – слава моя, встань ты, сладчайшая моя десятиструнная, псалтырь и гусли сладкозвонные! Если ты только встанешь, то я и сам тотчас встану, а встану рано, поднимуся на свет. Долго ли мне во тьме жить?[79]» Когда приду и явлюся лицу Божию? Кто, кроме тебя, о краснейшая всех дочерей в мире дева, кто воведет меня во град утвержден? Твоими только дверьми и одним только своим следом привестися могут к Царю Небесному девы, если с тобою имеют дружество. Не без пользы же трудился Давид. С каким восторгом кричит:

«Отворите мне врата правды!», «Исповедую тебя, чтобы услышал меня ты!», «Сей день возрадуемся и возвеселимся». «Бог Господь и явился нам». «Призвал я Господа и услышал меня в пространстве».

Что теперь сотворит мне человек? Ничего не боюся. Широк вельми стал Давид. Вылетел из сетей и преисподних теснот на свободу духа. Исчезла вдруг вся тьма. Где ни шел, везде свет. «Куда пойду от духа твоего?» Окрылател Давид: боится, любит, удивляется: от места на место перелетает: все видит, все разумеет, видя того, в которого руке свет и тьма.

Квадрат. Правда, что верно и ревностно возлюбленный Давид свою любезнейшую любит. Ее-то он, думаю, называет матерью, Сионом, дочерью, царицею, в золото одетою и преукрашенною, колесницею Божиею, царством живых людей, жилищем всех веселящихся и проч.

Едино просит от Господа, чтобы жить в доме сем Божием на месте покрова сего предивного, где глас радующихся и шум празднующих.

А впрочем, ничего ни на небесах, ни на земле не желает, кроме сей чаши, наполненной благосчастием, кроме сей дочери царской, которой вся красота внутри ее сокрывается и сокрылася. И столь сии врата сионские и путь сей, ведущий его к знанию Господа, люб ему был, что на нем так наслаждался, как во всяком роде богатства. Что-либо в нем говорится, все то называем чудным и преславным, от общенародного мнения вовсе отличным. Тут-то его жертва, пение и покой душевный, пристанище хотения. Ах, покой душевный! Сколь ты редок, сколь дорог! Здесь-то он закрывается в тайне лица Божия от мятежа человеческого и от пререкания языков, сие есть от всех световых мнений, противных Божией премудрости, называемой от него благолепием дома Господнего, камнем прибежища для перестраненных грешников, о коих пишется: «Бежит нечестивый, никем не гонимый».

Антон. Без сомнения ж в сии каменные возводит он же очи свои горы, надеясь от них помощи.

Квадрат. Известно, что грешник, как только почувствовал опасность своего пути, бежит, как гонимый заяц, к сим горам, находясь в замешательстве бедных своих рассуждений, которые ему прежде весьма казались правильными. Но когда из Божиих гор блеснувший свет на лицо ему покажет его прельщение, в то время весь свой путь сам уничтожает так, как случилось Павлу, едущему в Дамаск. И в сей-то силе говорит Давид: «Просвещаешь дивно от гор вечных». «Смутились все неразумные сердцем». Кому ж сей свет не был бы любезен, если б мы хоть мало его вкусили? О киот света, святой славы Отца Небесного! Конечно, твое блистание – несносное очам нашим, ко тьме привыкшим, а то бы мы непременно сна очам нашим не дали, пока бы дверь открылась, дабы можно увидеть, где селение свое имеет бог Ияковлев, где царствие и правда его, где начало, глава и счастие наше, дабы можно и о нас сказать: «Им же отворилися очи и познали его, и тот не видим был им». Или сие: «Пришли же и увидели, где жил, и у него пребыли день тот».

Антон. Как же ты говорил прежде, что Священное Писание возводит на гору познания Божия, а ныне оное называешь горою?

Квадрат. Оно у Давида называется гора Божия. Так разве тебе удивительно то, что горою восходим на гору? Если путь ведет из рова на гору, то, конечно, первая его часть есть низкая, а последняя высокая столько, сколько гора, на которую конец дороги поднимается. То же видеть можно и на лестнице, к высокому месту приставленной. Она дольней своей частию дольних, или долинных, жителей принимает, а горней возносит на высоту; по сей же причине и крыльями называется, и дверьми, и пределом, или границею, пристанью, песком, или брегом, море ограничившим, и стеною.

Антон. Для чего стеною и пределом называется?

Квадрат. Разве мало сего водится, что стена грань делает, разделяя наше собственное от чуждого? А сия богосозданная стена как не может назваться пределом, когда она граничит между светом и между чужестранною тьмою? Сия стена имеет темную сторону, ту, которая смотрит ко тьме. Но сторона ее, к востоку обращенная, есть внутренняя и вся светом вышнего Бога позлащенная, так что если темный житель приходит к ее дверям, изнаружи темным, не видит никоей красы и отходит назад, бродя во мраке; когда же уверится и, паче чаяния, откроются двери, в то время светом воскресения облиставшися, закричит с Давидом: «Исповедуюся тебе, ибо страшно ты удивился». «Не сие, но дом Божий и сии врата небесные».

Антон. Посему она подобна луне, когда луна меж солнцем и землею. В то время один полукруг ее темный, а тот, что к солнцу, светлый.

Квадрат. Сия посредственница похожа и на мост, делающий сообщение между Богом и смертными.

Антон. Если сей чудный мост переводит смертных в живот, то достойно и праведно называться может воскресением.

Квадрат. Ах! Сия-то голубица точное есть воскресение мертвых человеков. Она нас, спадших от горы долу, поставляет опять на той же горе.

Лука. И я сему согласен. Сие слово (воскресение) в греческом и римском языках значит, кажется, то, если падшего поставить опять на ноги. Кроме того, я слыхал, что голубица – по-еврейски иона. Да и Бог явно говорит Иеремии, что поставит его опять на ноги, если будет ему послушен. И как в Священном Писании весьма бедственное состояние значит сие слово сидеть, так, напротив того, стоять есть то быть в точном благополучии. А как несчастное дело есть сидеть и быть колодником в темнице, так еще хуже быть в компании тех, коих Павел пробуживает: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых…» Разбей сон глаз твоих, о несчастный мертвец! Поднимись на ноги! Авось уразумеешь, что-то такое есть Христос, свет мира?

Друг. Не могу больше молчать, услышав блаженнейшее и сладчайшее имя светлого воскресения. Я, правда, между прочими и сам сижу в холодном смертном мраке. Но чувствую во мне тайный луч, тайно согревающий сердце мое… Ах, Памва! Сохраним сию божественную искру в сердце нашем! Побережем ее, дабы прах и пепел гробов наших не затушил ее. В то время что ли мы останемся такое? Разве единый прах и смерть?.. Огня истребить не можем. Не спорю. Но что самим нам делать без огня? Какая польза нам в том, что имеем в себе плоть и кровь? Знай, что ей должно опуститься в петление. В то время погибать ли нам без конца? И мы не иное что, разве мечта, сон, смерть и суета? О премногобедственное ж наше состояние, если все-нá-все одно только есть тленное без вечности, если, кроме явного, ничего не имеется в нем тайного, в чем бы существо наше, как на твердом основании, держалось, если всяческая суть суета и всяк человек живущий.

Подлинно ж теперь, если так сильное твое царство, о горькая смерть, непобедимая твоя победа, о ад! Кто или что может противиться тленным вашим законам, все в прах без остатка обращающим? Ах, беда! Погибель! Болезнь! Горесть! Мятеж… Слышите ли? Понимаете ли? Какой сей есть язык?..

Памва. Господи! Избави душу мою от уст сих неправедных… от языка непреподобного, от человека неправедного… Язык их есть меч острый, гроб открытый.

Друг. Вот точный яд аспидов, жало греховное, язык змиин, низводящий Адама в труд и болезнь!.. Что ты нам нашептал, о древняя злоба и прелесть? Для чего ты очень высоко возносишь умирающую мертвость, и стареющуюся старость, и тлеющую тлень? Одна ли смерть царствует? И нету живота? Лесть одна без правды, и злоба без благости, и старость без юности, и тьма без света, и потоп без суши?.. Да запретит же тебе Господь, о потопный язык, реку вод лживых изблевающий, потопляющий матери Сиона младенцев, покрывающий мраком и облаком черным, низводящий в ад от Господа, на которого клевещешь с гордостию, уничтожая его царство и правду, юность и вечность, новую землю и живой род!.. Слушай же, бес глухой, язык немой и пустой! Понеже не признаешь пребывания Господня, исповедуя, что одна только смерть везде владеет, низводя все-на-все в ад нетления, того ради знай, что новый и нетленный человек не только попрет тленные твои законы, но совсем вооружен местью до конца тебя разрушит, низвергнет с престола твоего, сделав тебя из головы ничтожным ошыбом. Памва! Слушай, Памва! Зачем ты молчишь? Ведай, что ты уже познал путь твой. Не шепчет в твоем сердце, онемев, злой язык. Разве опять ожил? Разве опять болезнь грешного языка в утробе твоей обновилась? Опять колет меч душу твою? Видно, что для того молчишь, онемев и смирившись, не говоришь доброго, не вопрошаешь о мире Иерусалима.

Памва. Я давно уже тайно сей язык проклинаю в сердце моем.

Друг. Но для чего явно не поешь? Если действительно научился псалму Давидову, для чего со Исаиею возлюбленному твоему песни через весь день не простираешь? Если дал тебе Господь новые уста, зачем с Иеремиею не говоришь: «И отверстые уста мои к тому не затворятся»? Если согрелося сердце твое в тебе, должен ты в поучении твоем раздувать венчающую воскресение искру, пока возгорится ярость блаженного сего пламени и поест всю себе сопротивную тлень, пока наполнится огненная река Божия, потопляющая нечестивых. Согретое сердце есть огненный духа святого язык, новое на небеси и на земле поющий чудо воскресения. Не видишь ли, что во всех ветхое сердце, земной язык? Все боязливы, печальны, несыты, отчаянные, лишенные небесного параклитового утешения[80]. Сколь же, напротив того, мало, тех, о коих сказано: «На стенах твоих, Иерусалим, приставила стражи день и ночь, которые не перестанут поминать Господа». Мало сынов Амосовых для утешения людей Божиих. Не много Аввакумов, стоящих на божественной страже. О всех можно сказать: мертв с мертвым твоим сердцем. Железо пройдет душу твою. Сидишь во тьме, лежишь в гробу… О божественная искра! Зерно горчично и пшенично! Семя Авраамово! Сын Давидов! Христос Иисус! Небесный и новый человек! Глава и сердце, и свет всей твари! Пункт Вселенной! Сила, закон и царство мира! Десница Божия! Воскресение наше! Когда тебя уразумеем?.. Ты истинный человек из истинной плоти. Но мы не знаем такого человека, а которых знаем, те все умирают. Ах, истинный человек никогда не умирает. Так видно, что мы никогда истинного не видывали человека, а которых знаем, у тех руки, и ноги, и все тело в прах обращается. Но что свидетельствует камень Священного Писания? «Не стемнеют, – говорит, – очи его, и не истлеют уста его». Но где такой человек? Мы его никогда не видели и не знаем. Не разумеем ни очей, ни ушей, ни языка. Все то, что только знаем, на сие не похоже. Тут говорится о бессмертном человеке и нетленном теле, а мы одну грязь посели и ничего такого не видим, что бы не было не порчено. Итак, сидя в грязи и на нее надеясь, подобными ей и сами сделались. Очи имеем те, которыми ничего не видим, и ноги, ходить не могущие, и таковые же руки, лишенные осязания, язык и уши такого ж сложения. Вот как хорошо разумеем, что такое то есть человек. Кто ж из воскресших не скажет, что мы тень мертвая, что мы не прах, ветром колеблемый? Может ли нечувственная земля признать невидимого?

Памва. Скажи лучше по-Давидовому: «Исповедается ли тебе персть?» Брение и вода, мимо текущая, есть естеством своим всякая плоть, из стихий составленная, ров страданий и глубина тьмы. «Спаси меня, – вопиет Давид, – от брения, пусть не утону и от вод многих и глубоких». «Не мертвые восхвалят тебя…»

Друг. От сего ж то брения изводит нас помянутая царская дочь Давидова, чистейшая голубица и прекраснейшая дева, одев нас не бренными, но позлащенными в междурамии и посребренными духом Божиим крыльями. Сими окрылатев, возлетаем с Давидом и почиваем. Бросив земного Адама с его хлебом, болезни, перелетаем сердцем к человеку Павлову, к невидимому, небесному, к нашему миру, не за моря и леса, не выше облаков, не в другие места и века – единый он есть вовеки, – но проницаем в самый центр сердца нашего и души нашей и, минув все бренные и потопные мысли со всею крайнею внешностию плоти нашей, оставив всю бурю и мрак под ногами его, восходим через помянутой лестницы высокий восход и исход к животу и главе нашей, к истинному человеку, в нерукотворенную скинию и к его нетленной и пречистой плоти, которой земная наша храмина слабая тень и вид есть в рассуждении истинной, сопряженной во едину ипостась без слития естеств Божиего и тленного. Сей-то есть истинный человек, предвечному своему отцу существом и силою равен, единый во всех нас и во всяком целый, его же царствию нет конца…

Сего-то человека, если кто уразумел, тот и возлюбил, и сам взаимно любезным сделался, и одно с ним есть, как прилепившийся брению, и сам есть землею и в землю возвращается. А познавший нетленного и истинного человека не умирает, и смерть им не обладает, но со своим господином верный слуга вечно царствует, раздевшись, как из обветшалой ризы, из земной плоти, надев новую, сообразную его плоти плоть, и не уснет, но изменяется, приняв вместо земных рук нетленные, вместо скотских ушей, очей, языка и прочих всех членов истинные, сокровенные в Боге, как Исайя говорит: «Се спаситель твой придет, имея с собою мзду, или награждение, воздавая вместо железа серебро, вместо меди злато, полагая на основание твое камень сапфир, то есть небесную, нерукотворную храмину». Да будет Бог всяческая во всем твоем, а не мертвая земля и брение. Кто ли охотник к сему истинному животу, к сим блаженным дням? Сейчас вдруг, как молния, дастся тебе. Удержи только язык твой от зла и уста твои… О злой язык! О глава змиина! Начало горестных дней! Всех из рая выводишь, всех в бездну потопляешь. Кто даст на сердце наше раны и на помышления наши наказания премудрости? А иначе нельзя нам долой не упасть. К тебе прибегаем, о гора Божия, купина неопалимая, свечник златой, святая святых, ковчег завета, дева чистая и по рождестве твоем! Ты одна и рождаешь и девствуешь. Твое единое святейшее семя, един сын твой, умерший по внешности, а сим самым воскресший и воцарившийся, может стереть главу змиеву, язык, поносящий Господа…

Антон. Если Священное Писание есть сладкие гусли Божие, не худо, если б кто нашу компанию повеселил, поиграв на сем инструменте хоть немножко.

Лука. Я в сем согласен с Антоном и сего ж прошу.

Квадрат. Не поврежу и я вашего доброго согласия и о том же прошу.

Друг. Слышишь ли, Памва? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно приучиться хоть мало.

Памва. Ах! Что мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Не боюся, чтоб не поразнить голосов. Страшит меня сын Сирахов сими словами: «Скажи, старейшина, и не возбрани музыки».

Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладкая ему будет беседа наша.

Памва. Но что ее приусладит, если я не искусен?

Друг. Что приусладит? То, что делает приятным отцу младолетнего сыночка неправильное болтание в речи или худое играние на арфе. Разве ты позабыл, что искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушки без любви? Не слышишь ли Давида: «Возлюбите господа»? А потом что? «И исповедайте, хвалите и превозносите». Любление Господа есть преславная глава премудрости. Какая ж нужда в прочем? Пой дерзновенно! Но как в светской музыке один тон без другого согласного не может показать фундамента, а приобщение третьего голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сомнительна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же свидетелях совершенно всякое слово утверждается.

Воскликнем же, Господеви, в гуслях! Вооружимся согласием против проклятого языка, врага божественному нашему человеку. Авось по крайней мере из нашей компании выгоним сего нечистого духа.

Симфония, сиречь согласие священных слов со следующим стихом: «Сказал: сохраню пути мои, чтобы не согрешать языком моим…»

Разговор: Памва, Антон, Лука и прочие

Лука. Продолжай же притчу твою, Памва[81]…

Памва. Наконец, те два невольника пришли к великим горам. Они о своем освобождении благодарили Богу. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утих ветер, услышали шум вод и подошли к источнику. Старейший из них, отдохнув несколько, осмотрел места около богатого сего источника, проистекающего из ужасных азиатских гор. «Конечно, – говорит, – недалече тут люди где-то живут». – «Не знаю, кто бы мог поселиться в сих страшных пустынях, – сказал молодой, – по крайней мере виден бы был след какой-либо к источнику». – «Да, в близости его по камням не видать, – сказал старик, – но в дальней околичности приметил я след, весьма похожий на человеческий». Мало помедлив, поднялися узенькою тропою по кручам. Она привела их к каменной пещере с надписью сею: «Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства».

«Не знаю, какой дух влечет меня в темный сей вертеп, – говорит старик. – Или умру, или жив буду. Ступай за мною!» Последуя предводительству духа, пошли оба внутрь. Молодой, не терпя больше глубокой тьмы: «Ах, куда идем?» – «Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос». И действительно, стал слышен шум веселящихся людей. Приблизившись к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Вошли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, сделав участниками пира. А живут здесь несколько земледельцев с семьями. Отдохнув несколько дней у сих человеколюбных простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, который был меж ними главою, как далече живет их господин? «Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабжает, – сказал Конон, – однак мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которые ему вернее прочих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему идти. Он не смотрит на лицо, но на сердце. Вам назад возвращаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темного вертепа путь при факеле? Господь с вами!.. Ступайте!»

Седьмого дня по входе своем в пещеру 1771-го года с полночи вступили чужестранцы в путь господский. На рассвете услышали хор поющий: «Смертию смерть поправ…»

После пения вдруг отворились двери. Вошли в чертог, утренним светом озаренный…

Лука. Полно! Воскликните Богу Иаковлеву ныне! Начинай петь псалом твой и веди хор, Памва! А мы за тобой, насколько можно.

Памва. «Сказал: сохраню пути мои…»

Лука. Кажется, со стихом сим согласен тот: «Сказал: сохрани закон твой…» Отсюда видно, что Давидовы пути, которые он намерен сохранять, и закон Божий – все то одно. Итак, второй стих есть истолкователь первого.

Антон. Немножко есть сомнения в том, что Давид назвал своим то, что Божие есть, а не его.

Квадрат. Для чего ж Давиду закона Божия не назвать своим путем: он, путь нечестивых оставив, усвоил и усыновил себе путь Божий.

Антон. Не спорю. Однако лучше, когда бы третий стих разрешил сомнение, дабы твердое было в троих тонах согласие.

Лука. Что ж сомневаться? Ведь Давид и Бога своим называет. «Часть моя ты, Господи. Ты мой, а закон твой есть мой же». «Сказал: сохраню пути мои…» – то же, что «Сказал: сохрани закон твой». Но для твоего удовольствия вот тебе третий: «Пути мои исповедал и ты услышал меня».

Антон. Я и сим недоволен. Сей стих изъясняется следующим: «Сказал: исповедую на меня беззаконие мое Господеви». И так: «Пути мои исповедал», то есть беззаконие мое, а не закон Божий. «И ты услышал меня», то есть: «И ты отпустил нечестие сердца моего». Сии два во всем с собою сходны. И как начало началом, так и конец концом второго открывается. Итак, несколько разнят два стиха сии: «Сохраню пути мои», «Сохрани закон твой…» Если бы сказал: «Сохраню пути твои», в то время совершенная была бы симфония с сим: «Сохрани закон твой».

Квадрат. Как же теперь быть? Слушай, Памва! Завел ты нас в непроходимость. Ты ж сам и выведи.

Памва. Знаю. Для вас сомнительно то, что Давид как закон Божий называет путем своим, так и беззаконие называет своим же. Не удивляйтесь. Один наш для всех нас есть путь, ведущий в вечность, но две в себе части и две стороны, будто два пути, правый и левый, имеет. Часть Господня ведет нас к себе, а левая его сторона в тление. Сею стороною Давид прежде шествовал и, усмотрев обман, говорит: «Пути мои исповедал и ты» и проч. Потом, избрав благую часть, сказывает: «Сохраню пути мои», сиречь стану беречь сию благую часть, дабы меня мой язык не отвел от нее в нетление. «Искуси меня, Боже, и уведи сердце мое и, если есть путь беззакония во мне, тогда наставь меня на путь вечный».

Друг. Любезные друзья. Вы не худо на Давидовой арфе забренчали и, по моему мнению, не нарушили музыки. Но опустили самое нужное, а именно: «Сказал».

Антон. Сие, кажется, всяк разумеет.

Друг. А мне снится, будто нет труднее.

Антон. Конечно, ты шутишь.

Друг. Никак! Священное Писание подобно реке или морю. Часто в том месте глубина и самим ангельским очам неудобозримая закрывается, где по наружности показывается плохо и просто. Примечайте, что Давид на многих местах говорит «сказал» и после сего весьма важное следует, например: «Сказал: ныне начал…» и прочее. «Сказал: потом рождается сохранение закона». «Говорит: безумен в сердце своем»; в то время следует растление всех начинаний; «Сказал: ты Бог мой». <Видите, что речь семенем и источником есть всему добру и злу, а вы сию голову опустили>. Сей-то доброй речи просит у Бога он же. «Скажи душе моей: Я спасение твое». «Господи, уста мои откроешь…» А как послал слово свое и исцелил, в то время Давид всему строению своему положил основание… Как же ты, Антон, говоришь, что всяк разумеет? Разумеешь ли, что такое есть речь?

Антон. По крайней мере вижу человеческие уста.

Друг. Бог знает… «Приступит человек и сердце глубоко». Как же можешь видеть?

Антон. Сердце видеть не могу.

Друг. Так не видишь же ни уст его. Позабыл ты уже оное? «Глубоко сердце человеку и человек есть». Слушайте, любезные друзья! Запойте на Давидовых гуслях. Обличите его невежество. Изгоните беса. Памва, начинай!

Симфония

Памва. «Согрейся, сердце мое». «Сказал языком моим».

Лука. «Дал ты веселие в сердце моем».

Квадрат. «Отрыгну сердце мое, слово благо, язык мой – трость…»

Памва. «Возрадуется язык мой правде твоей».

Квадрат. «Слово Господне разожжет его».

Лука. «Возвеселитися в веселии языка твоего».

Памва. «Разожжется сердце мое и утроба моя».

Лука. «Возрадуются уста мои и душа моя».

Квадрат. «Тебе говорит сердце мое: Господа найду».

Друг. Полно! Слышишь ли, Антон, симфонию? Понял ли ты, что язык со устами радуется, а сердце говорит? Признайся ж с Сираховым сыном, что «уста мудрых в сердце их». Но как сердца их не видишь, так ни уст их, ни языка, ни слова уст их, ни речи. Видишь, сколь трудное слово «сказал»!

Антон. А внешние уста и язык – что такое?

Друг. Онемей и молчи! Не слыхал ли ты, что на сих гуслях не должно петь для твоей земли, плоти и крови, но единому Господу и его языку, о коем пишется: «Земля убоялася и умолчала тогда восстать на суд Богу».

Антон. Новый подлинно язык.

Друг. Новый человек имеет и язык новый. Слушай, Памва! Запойте сему возлюбленному нашему человеку, сладости и желанию нашему. Но так пойте, чтоб сладка была ему ваша хвала. Воспойте умом, и не одним воздух поражающим голосом. Новому новую песнь.

Симфония

Памва. «Пою тебе в гуслях, святой Израиль».

Лука. «Красен добротою паче сынов человеческих».

Квадрат. «Возлюбленный, как сын единорожденный».

Памва. «Сего ради помазал тебя, Боже, Бог твой».

Лука. «Честно имя его пред ними и жив будет».

Квадрат. «Обновится, как óрлина, юность твоя».

Памва. «Жезл силы пошлет тебе Господь от Сиона».

Лука. «Что есть человек, как помнишь его».

Квадрат.«Человек и человек родился».

Памва. «Престол его, как солнце».

Лука. «Восстань, почему спишь, Господи!»

Квадрат. «Десница твоя воспримет меня».

Памва. «Не дашь преподобному твоему видеть истления».

Лука. «Еще же и плоть моя вселится на уповании».

Квадрат. «И лета твои не оскудеют».

Друг. Знаешь ли, Антон, сего блаженного мужа? Он не умирает, а плоть его не истлевает.

Антон. Признаюсь, не знаю. А что знаю, те все умирают и тлеют.

Друг. Так слушай же, что те все у Бога непочетные. «Не соберу, – говорит Господь, – соборов их от кровей». Какая польза в крови их, когда они тлеют? Ищи, что то за человек, который в памятной записи у Бога? Если сыщешь, в то время и сам записан будешь на небесах. Ведь ты читал, что «единою говорит Бога», а там разумеется двое – человек и человек, язык и язык, «сказал» и «сказал», старое и новое, истинное и пустое, слово Божие и смертное, глава и пята, путь и грех, то есть заблуждение… «Сказал». А потом что? «Сохраню пути мои». «Сказал беззаконнующим». А что такое? – «Не беззаконнуйте». «Сказал». Что ж то за речь? «Услышу, что говорит во мне Господь?» «Мир! Яко говорит мир на людей своих». «Сказал: Вот же и речь». «Господи, уста мои откроешь». «Сказал: Господь скажет слово благовествующим». «Сказал: послал слово свое и исцелил их». «Сказал: вначале было слово». «Сказал: Бог, повелевший из тьмы свету воссиять». «Сказал: тот сотрет твою главу». «Сказал: говорит Бог. – Да будет свет». «Сказал: просвещаешь тьму мою». «Сказал: сердце чистое созидай». «Сказал: Господи, во чреве нашем зачатый». «Сказал: всякая плоть – трава». «Сказал: клялся и поставил судьбы…» «Сказал: живо есть слово Божие». «Сказал: доколе сечешь, о меч Божий? Говорящий истину в сердце моем, Бог сердца моего, доколе сечешь? Я уже скрыл слова твои в сердце моем».

Антон. А я думал, что Давид обыкновенно сказал нашим языком – «сказал».

Друг. Нет, но тайным, новым, нетленным. Он не любил иначе говорить; слышь, что сказывает: «О Господи, похвалю слово».

Антон. О, когда б Бог дал и мне новый сей язык!

Друг. Если узнаешь старый, познаешь и новый.

Антон. Тьфу! Что за беда? Будто я уже и старого не знаю? Ты меня чучелом сделал.

Друг. Если б тебе трактирщик поставил один старого, другой стакан вина нового, а ты не знаток, то как можно сказать, будто знаешь? Ошибкою можешь почесть старое вместо нового.

Антон. Что же пользы видеть, не имея вкуса?

Друг. Самая правда. А я тебе говорю, что и о самом старом языке не знаешь, где он, хотя б ты вкуса и не был лишен.

Антон. Что ты поешь? Ведь старый наш язык во рту.

Друг. А рот где?

Антон. Разве не видишь моего рта?

Друг. Полно врать, непросвещенная грязь! Преисподняя тьма! Послушай Давидовых гуслей и прогони духа лжи. Воспой, старик!

Симфония

Памва. «Нет в устах их истины. Сердце их суетно».

Лука. «Уста льстивые в сердце».

Квадрат. «Говорит безумен в сердце своем».

Памва. «Труд и болезнь под языком их».

Лука. «Доколе положу советы в душе моей?»

Квадрат. «Болезни в сердце моем…»

Друг. Вот видишь, что и самый старый твой язык в ветхом твоем сердце, а не в наружности.

Антон. Как же наружный мой язык не говорит, когда он говорит? Ведь голос его слышен.

Друг. Мысль движет грязь твоего языка, и она-то говорит им, но не грязь; так как молоток часы на башне бьет, выходит из нутра часовой машины побудительная сила, коею нечувственный движется молоток. И посему-то Давид поет: «Помыслили (так вот уже) и сказали». Старый, новый ли язык – оба закрылися в бездне сердец своих. «Помыслил, – говорит, – пути твои», то есть «Сказал: сохраню пути мои». А опять о злом языке вот что: «Неправду умыслил язык твой», то есть «Сердце его собрало беззаконие себе». А как в мертвость твоего наружного языка, так во все твоей тленности члены выходит побудительная сила из сердечной же машины. Посему видно, что все они в той же бездне, как яблоня в своем семени, утаиваются, а наружная грязь о них только свидетельствует. Певчие, поиграйте и сей песенки!

Симфония

Памва. «Нога моя стоит на правоте».

Лука. «Те же всегда заблуждают сердцем».

Квадрат. «Неправду руки ваши сплетают».

Памва. «В сердце беззаконие делаете».

Лука. «Язык его соплетает льщение».

Квадрат. «Возвел очи мои».

Памва. «К тебе взял душу мою».

Лука. «Глянь и приклони ухо твое».

Квадрат. «Преклонил сердце мое в откровения твои».

Друг. Разжуй силу сих слов и усмотришь, что нога гордыни и рука, и рога грешных, и зубы, уши, и око простое и лукавое – и все до последнего волоса спряталось в сердечной глубине. Отсюда-то исходят помышления, всю нашу крайнюю плоть и грязь движущие. Помышление, владеющее наружным твоим оком, есть главное твое око, а плотское так, как бы одежда, последующая своей внутренности. То же разумей и о прочих частях.

Антон. Да ты ж говорил, что уста мудрых только одних в сердце их, а теперь говоришь то о всяких устах.

Друг. Весьма ты приметлив на мои ошибки. Вот Сирахов стих: «Сердце безумных в устах их, уста же мудрых в сердце их». Пускай же и безумного уста будут в сердце. Но если ты сего не разумеешь, в то время мысль твоя будет в грязи наружных твоих уст. А о чем размышляешь, там твое пустое и сердце. Оно думает, что плотская грязь сильна и важна. В сем ложном мнении оно пребывая, делается и само пустошью, так как и язык его есть суетный. Таков помысел есть устами твоими бренными, а в них твое сердце дотоле будет, поколе не скажешь: «Сказал: сохраню пути мои». «Спаси меня от грязи, пусть не утону». Затем-то язык и головою называется, что за сим вождем все человеческое сердце идет. Желал бы я, чтобы тебе Господь и всем нам дал новое и чистое сердце, стер главу языка змииного, а заговорил в сердце нашем тем языком, о коем сказано: «Языка его же не видя, услышал». «Послал слово свое и избавил их от растлений их».

Антон. Теперь, кажется, и я разумею сии слова: «Возрадуются кости смиренные».

Друг. Когда все-на-все, то и самая кость в душе и в сердце заключается. «Как только, – говорит, – умолчал, обветшали кости мои».

Памва. «Онемел и умолчал от благ в то время, когда восстать грешному языку предо мною».

Друг. Подлинно. А как сей злой вождь и глава змиина приводит все сердечное сокровище в смущение, так, напротив того, веселый Божий мир благовествующий язык приносит всему сердцу, всей бездне нашей радость и свет. «Слуху, – говорит, – моему дашь радость и веселие». Для того как все мое, так и кости мои, прежде всего смирившиеся во нетление, теперь возрадуются. Сему мирному языку веровал, тем же и говорил. А что сказал? Вот что: «Всяк человек – ложь». «Всякая плоть – сено». «Плоть – ничто же». «Сказал: имя Господне призову». «Сказал: сохраню пути мои». Пойду вслед за новым моим языком, за нетленным человеком. Не пойду во нетление за грешным языком. Закричу со Исаиею: «Божий есмь».

Памва. Вошли мы несколько во внутренность плоти нашей, будто в недро земное. Нашли, чего не видели. Людей мы нашли новых, руки, ноги и все новое имеющих. Но еще не конец. Продолжим путь к совершенному миру нашему. Пренебреги, о душа моя, совершенно всю плоть видиму и невидиму! Отходи от нее и приближайся к Господу. Верою отходи, а не видением. Вера роет и движет горы. Вот светильник путям твоим, язык новый!

Симфония, нареченная книга Асхань, о познании самого себя