– Но если лодка там, куда же она-то подевалась? – встревоженно спросила моя спутница.
– Это нам и следует выяснить. – И я пошла дальше.
– Обойдем все озеро?
– Именно так, хоть это и далеко. У нас это займет всего минут десять, но для ребенка расстояние значительное, почему она и не пошла пешком, а предпочла двинуться прямиком по воде.
– Батюшки! – снова вскричала моя подруга; улавливать логику моих рассуждений было свыше ее сил. И все же она тащилась следом за мною по сильно изрытому участку, по извилистой тропинке, заросшей травою; это был непростой, утомительный процесс, и когда мы прошли половину пути, я остановилась, чтобы дать ей перевести дух. Я поддерживала Гроуз, благодарная за содействие, уверяя, что она может оказать мне серьезную помощь; это придавало свежие силы нам обеим, и еще через несколько минут мы добрались до точки, откуда увидели лодку там, где я и предполагала.
Лодку намеренно спрятали поглубже и привязали к стойке ограды, которая в этом месте доходила до кромки воды, что облегчало высадку. Поглядев на пару коротких, тяжелых весел, вынутых из уключин, я подумала, что маленькая девочка могла справиться с ними лишь чудом; но к этому часу я уже долго жила среди чудес и слишком много волновалась по более необычным поводам. В ограде была калитка; пройдя через нее, мы вскоре оказались на открытом пространстве. И тут мы обе разом вскрикнули: «Вот она!»
Флора стояла невдалеке от нас на траве, улыбаясь, как будто отмечая завершение своего спектакля. Потом вдруг наклонилась и вырвала – так, словно за этим и пришла – большой, уродливый пучок увядшего папоротника. Я мгновенно догадалась, что она недавно вышла из рощи. Флора ждала, пока мы подойдем, сама не сделав ни шага, а наше приближение (я это осознавала) отличалось поразительной торжественностью. Девочка улыбалась и улыбалась, и наконец мы сошлись; но все это происходило в тишине, отчетливо зловещей.
Миссис Гроуз первой очнулась от колдовских чар: она упала на колени и, прижав дитя к груди, так и застыла, обнимая нежное, податливое тельце. Пока длился этот немой акт обожания, я могла лишь наблюдать со стороны, и особо внимательно, так как Флора смотрела на меня поверх плеча доброй женщины. Лицо ее было теперь серьезно, сияние угасло; но от этого я еще сильнее позавидовала простоте Гроуз. Однако ничего больше за эти минуты не случилось, только Флора уронила наземь свой дурацкий пучок папоротника. По сути, мы тем самым сказали друг другу, что придумывать предлоги уже бесполезно. Когда Гроуз наконец поднялась на ноги, она взяла девочку за руку, и так они стояли передо мной, и нашу особую сдержанность подчеркивал взгляд экономки, откровенно говоривший: «Пусть меня хоть повесят, я буду молчать!»
Молчание нарушила Флора, уставившаяся на меня с простодушным изумлением. Ее поразил наш непривычный вид.
– Ой, а где же ваши шляпки?
– Там же, где и твоя, милочка! – быстро отпарировала я.
Обычная веселость уже возвратилась к ней, и мой ответ, видимо, удовлетворил ее.
– А где Майлс? – добавила она.
Этот простой и дерзкий вопрос окончательно добил меня; три слова вылетели, как клинок из ножен, и от этого толчка чаша, уже полная до краев, которую долгими неделями держала я высоко, пролилась, и я поняла, прежде чем заговорила, что настал потоп.
– Я скажу тебе, если ты скажешь мне… – собственный голос я слышала, словно чужой, он задрожал, и я умолкла.
– Ладно, а что?
Тревожное ожидание миссис Гроуз бросалось в глаза, но было уже поздно, и я произнесла ласково:
– Будь добра сказать, душенька, где мисс Джессель?
Как и после нашего с Майлсом разговора на кладбище, все сразу переменилось. Многое я давно поняла из того факта, что имя той особы никогда не упоминалось между нами, но сейчас, когда оно прозвучало, прорыв завесы молчания, судя по быстрому, сердитому и испуганному взгляду девочки, был подобен разбитому вдребезги стеклу. Мой натиск тотчас исторг у миссис Гроуз предупредительный вопль, словно она пыталась остановить удар, и за этим криком испуганного или даже раненого существа, спустя несколько секунд, раздался мой собственный стон. Я схватила свою спутницу за руку.
– Она здесь, здесь!
Мисс Джессель стояла на противоположном берегу, так же, как и в прошлый раз, и, как ни странно, это меня поначалу обрадовало: я получила доказательство! Она явилась, и это оправдывало меня; она была видна, а значит, меня нельзя было назвать ни жестокой, ни безумной. Она предстала и перед бедной перепуганной Гроуз, но явилась она ради Флоры; и из всех моих тогдашних чудовищных впечатлений не было, пожалуй, момента столь необычайного, как тот, когда я сознательно послала ей, бледному и ненасытному демону, мысленную благодарность, почему-то уверенная, что она уловит ее и поймет.
Она стояла во весь рост на том месте, откуда мы с подругой недавно ушли, и каждый дюйм этого расстояния был пронзен ее злобой, ее темным желанием. Яркость видения и острота чувств сохранялись лишь доли минуты, но я успела заметить оцепенение Гроуз и взгляд, направленный туда, куда я указала – неоспоримый признак того, что и она увидела наконец, – и тогда я перевела взгляд на девочку. Реакция Флоры стала для меня, честно сказать, гораздо более потрясающим откровением, чем я ожидала. Она вряд ли выказала бы свое огорчение, но могла хотя бы просто взволноваться. Выслеженная нами, она была начеку и постаралась бы подавить всякие проявления своих чувств; но при первом же взгляде меня постигла болезненная неожиданность.
Я ужаснулась, увидев, что на розовом личике не дрогнул ни один мускул, Флора даже не притворилась, что смотрит в указанную мною сторону на чудо, но повернулась ко мне с выражением жесткой, суровой серьезности, абсолютно новым, невиданным; казалось, она изучает, обвиняет, судит меня. Это был удар, превративший девочку в видение, способное испугать меня до дрожи. И я дрогнула, хотя в тот момент моя уверенность, что Флора все отлично видит, была крепка как никогда, и, стремясь защититься, я яростно призвала ее в свидетели.
– Ах ты, маленькая злосчастная лгунья, она здесь – здесь, здесь, и ты видишь ее не хуже, чем меня!
Незадолго до того я сказала Гроуз, что в такие моменты Флора – не дитя, а старая-старая женщина, и разительное подтверждение этому она дала теперь: ее ответом стал взгляд, лишенный снисхождения, согласия, все более глубокое, а потом вдруг застывшее выражение порицания. Насколько я могу судить сейчас, эта реакция устрашила меня тогда больше, чем все остальное, хотя одновременно я заметила, что и с миссис Гроуз творится неладное, и мне следовало бы уделить ей внимание. Моей пожилой спутнице, правда, долго молчать не удалось, и она, с красным от негодования лицом, выкрикнула громко и возмущенно:
– Что за поворот, мисс! Это же ужасно! Где и что вы такое тут видите?
Мне сразу стало ясно, что с ней, так как мерзкий призрак виднелся, неколебимо и бесстрашно, на том же месте, пока она говорила. Он стоял уже минуту и не исчез, когда я, схватив экономку за плечи, чуть ли не подтолкнула ее носом в ту сторону и указала направление рукой.
– Вы не видите ее, как мы видим? Вы намекаете, что и сейчас… сейчас – нет? Она же отчетлива, как большой костер! Да поглядите же, дражайшая моя женщина, поглядите!
Она честно поглядела, как и я, и издала глубокий вздох, в котором смешались отрицание, отвращение, сочувствие: она была и довольна, что не видит, и сожалела об этом, – даже тогда меня это тронуло; я чувствовала, что она с готовностью поддержала бы меня, если бы могла. А в поддержке я очень нуждалась; то, что глаза Гроуз были безнадежно запечатаны, лишило мои доказательства опоры и тяжело ударило по моей позиции. Все рушилось, и я видела, чуяла натиск моей жуткой предшественницы, знающей о моем поражении, и в первую очередь осознавала, как с этого момента надлежит мне относиться к поразительному настроению малютки Флоры. А миссис Гроуз немедленно и страстно подкрепила это настроение, подчеркнув мое чувство крушения странным личным торжеством: она принялась утешать девочку.
– Ее здесь нет, маленькая леди, – говорила она задыхаясь, – и никто здесь не появлялся… и вы ничего такого никогда не видите, милочка моя! Как могла бы бедняжка мисс Джессель… ведь бедная мисс Джессель умерла и похоронена? Мы это знаем, верно, душенька? – сбивчиво заклинала она ребенка. – Это все просто ошибка, волнение и шутка… и мы сейчас скоренько пойдем домой!
Девочка отозвалась на это странно быстрым возвращением к пристойности, и они с Гроуз снова стали как бы единым целым, мучительно противопоставленным мне. Флора, крепко вцепившись в платье нашей общей подруги, упорно сохраняла маску осуждения, и даже в ту минуту я молила Господа о прощении за то, что ее несравненная детская красота в моих глазах внезапно исказилась, почти исчезла. Я уже говорила выше: девочка не казалась, она буквально стала жесткой до омерзения; она превратилась в заурядное, почти уродливое существо.
– Я не знаю, о чем вы говорите. Мне никто не являлся. Я ничего не видела. И никогда раньше. Вы жестокая. Вы мне не нравитесь! – Высказавшись так, словно она была вульгарной нахалкой-девчонкой с улицы, она теснее прижалась к миссис Гроуз и спрятала в ее юбках свое ужасное личико. Стоя так, она испустила почти яростный вопль: – Заберите меня, заберите меня отсюда… о, заберите меня от нее!
– От меня? – ахнула я.
– От вас, от вас! – кричала она.
Гроуз глянула на меня в смятении, я же могла лишь вновь обратиться к фигуре на дальнем берегу озера, которая застыла недвижно, как будто напряженно вслушиваясь издали в наши голоса; когда я рассчитывала использовать ее, она выглядела не так отчетливо, как сейчас, созерцая мое крушение. Несчастное дитя говорило так, словно колючие слова пришли к ней из какого-то внешнего источника, и я, в полном отчаянии, готовая смириться, только грустно покачала головой.
– Если бы у меня когда-либо были сомнения, то они рассеялись бы ныне. Я пыталась ужиться с отвратительной правдой, и теперь она обрушилась на меня. Понятно, почему я потеряла тебя: я вмешалась, и ты нашла, под ее диктовку, – я снова оглянулась на нашу инфернальную свидетельницу, – легкий и действенный способ встретиться с нею. Я старалась изо всех сил, но потеряла тебя. Прощай.