Я замолчал и осушил свой бокал.
– Должен сказать, – заметил Хольгер, вновь взявшись набивать трубку, – такого рода вещи случаются повсеместно. А все потому, что в убийстве, как и во внезапной и необъяснимой смерти, есть некое очарование. Своеобразный шарм, если хотите. Тем более когда это случается в такой романтической стране, как эта. События, которые в иной обстановке можно назвать отвратительными, здесь приобретают особый драматизм и таинственность. Потому что это Италия, а мы живем в цитадели, которую выстроил Карл V для защиты от самых настоящих пиратов-берберов.
– Что-то такое в этом, действительно, есть, – согласился я.
Вообще-то, Хольгер очень романтичный малый, но всегда стремится объяснить, что и почему он чувствует.
– Полагаю, тело бедной девушки все-таки обнаружили. Вместе с сундуком, – произнес он после паузы.
– Если вам и в самом деле интересно, – отвечал я, – могу рассказать историю до конца.
К тому времени луна поднялась выше, и силуэт на фоне холма стал виден еще отчетливее, чем прежде.
Очень скоро деревня вновь погрузилась в привычную спячку. Никто не скучал об Аларио. Хотя он и был родом из этих мест, но считался чуть ли не чужаком – слишком долго прожил вдали, в Южной Америке. Анжело жил в недостроенном жилище. Старая служанка ушла, потому что платить ей было нечем. Впрочем, изредка она навещала дом, чтобы постирать юноше белье. Видимо, в память о прежних днях. После смерти отца, кроме дома, молодой человек унаследовал еще небольшой клочок земли на некотором удалении от деревни. Пытался его возделывать, но без особого энтузиазма, поскольку знал, что налоги за дом и за землю внести не сможет, а потому имущество будет конфисковано государством. Если прежде им не завладеет кредитор, который ссудил покойного отца строительными материалами: обратно взять их он отказался.
Анжело чувствовал себя глубоко несчастным. Пока отец был жив и богат, каждая девушка в деревне была влюблена в него. Но теперь все переменилось. Как приятно, когда тебя уважают, тобой восхищаются, когда тебя наперебой приглашают зайти и выпить вина (особенно те, у кого в семье дочь на выданье). И как тяжко, когда тебя не замечают, а то и смеются вслед – потому что грабители лишили тебя богатства. Юноша жил один и в одиночестве готовил себе скудную еду. Уныние и меланхолия охватывали его все сильнее и сильнее.
Когда дневные труды заканчивались и спускались сумерки, Анжело вместо того, чтобы проводить время со сверстниками, уходил за деревню и в одиночестве бродил по пустошам – до тех пор, пока не наступала ночь. Тогда он возвращался домой и, не зажигая лампы (при его бедности масло приходилось экономить), ложился спать.
Но в часы этих одиноких странствий начали являться молодому человеку странные видения – словно грезы наяву. Порой, присев где-нибудь на пне или поваленном дереве – там, где тропинка, петляя, стремится вниз в ущелье, – он, без сомнения, видел женщину. Она, босая, бесшумно появлялась из-за груды камней и шла к нему навстречу, потом в десятке метров от него останавливалась под сенью кроны большого каштана и манила его к себе, не говоря при этом ни слова. Хотя ее лицо и фигура были в тени, он знал, что губы у нее алые и, приоткрытые в улыбке, обнажают два маленьких прелестных острых зубика. Он прежде почувствовал, а не увидел это, и знал, что это Кристина, и ведомо ему было, что она мертва. А еще он совсем не боялся – ведь знал, что это сон. Вот если бы это случалось наяву, тогда следовало опасаться.
Когда бы в сумерках Анжело ни подходил к тропинке, ведущей в ущелье, женщина уже ожидала его. И очень скоро ему стало казаться, что с каждой встречей расстояние между ними – понемногу, но день ото дня – сокращается. Во всяком случае, поначалу он различал только ярко-алый рот женщины; потом уже и черты ее бледного лица сделались отчетливо видны; а затем и глаза – были они глубоки и смотрели требовательно и жадно.
Как раз глаза его и притягивали. Мало-помалу Анжело свыкся с мыслью, что однажды не сможет встать и просто уйти домой, а пойдет вслед за видением – туда, откуда оно возникло, – вниз, в ущелье. А она уже была все ближе. Щеки у женщины не были бледными, – во всяком случае, они не выглядели так, как у покойника. Но были впалыми, как у человека, страдающего от голода. И глаза горели голодным, неутоленным огнем. Они пожирали юношу, проникали в душу и подчиняли – близились и близились, и вот… вошли в него и подчинили совершенно. Едва ли он мог сказать, каким было ее дыхание: горячим как пламя или холодным как лед; вспыхивали его губы от прикосновений ее алых губ – или их сводило от холода; что происходило от касаний ее рук – пузырились ожоги или сводило запястья от мороза. Он даже не мог сказать точно, спал ли он или бодрствовал, а она – живой была или все-таки мертвой… Но одно он знал точно: она любила его – единственное существо из всех, сущих и несущих, земных или призрачных. И он не мог противостоять ее чарам.
Когда в ту ночь луна взошла над горизонтом, призрачная тень над тем холмом уже была не одна…
Утро было холодным. Анжело очнулся на рассвете. Он продрог до костей: все в нем заледенело, казалось, даже кровь замерзла в жилах, да и все тело покрывала роса. Он открыл глаза: небо едва посерело, и еще различимы были звезды. Юноша был так слаб, и так медленно билось у него сердце, словно после обморока. Медленно повернул голову, которая покоилась на холмике, как на подушке, – но рядом никого не было. Внезапно его охватил ужас – неведомый и непонятный; он вскочил на ноги и побежал прочь, вверх из ущелья, и ни разу не остановился – даже не обернулся – до тех пор, пока не оказался у дверей собственного дома на окраине деревни.
В тот день за работу он взялся в унынии. Часы тянулись медленно, и солнце еле ползло по небосклону, пока наконец не коснулось моря и не утонуло в нем, а островерхие утесы Маратеа на востоке не обагрились кровью заката. Анжело взвалил на плечо свою тяжелую мотыгу и ушел с поля. Он чувствовал сейчас себя лучше, чем утром, когда приступил к работе, и дал себе зарок, что отправится прямо домой. К ущелью не пойдет, а приготовит себе плотный ужин, потом ляжет в постель и проведет в ней всю ночь, как и надлежит поступать доброму христианину. На этот раз призрак с ледяным дыханием и алыми губами не совратит его и не будут терзать видения, полные ужаса и восторга…
Он отправился к деревне. С полчаса минуло, как зашло солнце. Церковный колокол разнесся эхом по окрестностям, извещая всех добрых людей, что дела дневные завершены. В этот момент Анжело обнаружил, что находится у развилки тропы. Здесь она разделялась: левая – в гору – вела к деревне, правая – вниз – в ущелье. Там густая крона каштана затеняла путь, и тропка терялась в этой тени. Здесь он на минуту замешкался, стянул потрепанную шляпу с головы и посмотрел на море, стремительно темневшее на западе; губы его беззвучно шевелились, привычно шепча вечернюю молитву. Бормотание было едва слышно, а смысл слов не достигал сознания: Анжело едва ли осознавал, что говорит, до тех пор, пока не произнес громко и отчетливо: «Кристина»! Вместе с этим решимость и воля внезапно покинули юношу, а реальность вдруг странным образом исчезла – он погрузился в транс и, словно лунатик, совершенно не сознавая, что делает, двинулся вниз по тропинке в сгущающуюся тьму. А Кристина скользила подле него и шептала ему на ухо странные, но такие сладостные слова… Случись ему вдруг очнуться, он, конечно, совершенно не понял бы их значения, но сейчас они казались исполненными чудесного смысла – ничего прекраснее он никогда не слышал! А еще она целовала его, но целовала не в губы… Он чувствовал на шее ее острые поцелуи: они жалили горло, и он знал, что уста ее алы… Безумный сон простерся над сумраком, тьмой, лунным светом и всем великолепием летней ночи.
А на рассвете он очнулся все на том же холмике – едва живой… то приходя в сознание, то теряя его, истекая кровью и все же страстно желая новых прикосновений тех же алых губ… А затем опять пришел страх, и юноша снова впал в ту же безотчетную панику, что и накануне. Его охватил невыразимый смертельный ужас – защита, что стоит, оберегая на нас на границе мира, которого мы не знаем и познать который нам не дано; но его мы ощущаем, когда ледяная дрожь пронзает нас до костей, а волосы шевелятся от прикосновения призрачной длани. И вновь Анжело скатился со своего ночного ложа и опрометью бросился прочь – вверх по тропинке из ущелья, к деревне. Но теперь шаг его был еще менее верен, чем прежде, и он задыхался, шатаясь от слабости. А еще его мучила ужасная жажда; потому, едва достигнув прозрачного ручья, что струился у подножья холмов на полпути к селению, он опустился на колени, окунул лицо и руки в воду и принялся, захлебываясь, пить – то была жажда человека, что всю ночь пролежал на поле боя, истекая кровью.
Теперь она держала его крепко. Он не мог спастись от нее. И каждый вечер, в сумерках, безвольно шел к ней. Тщетно он пытался избрать другую дорогу домой – ту, что идет подальше от ущелья. Напрасно каждое утро клялся себе, что пойдет прямо в деревню и без остановки минует проклятое место. Все было зря: едва солнце тонуло в море, а живительная прохлада опускалась на уставшую землю, его ноги сами сворачивали на прежний путь, а она уже ждала его в тени каштанов, и все происходило так же, как и накануне: она впивалась своими поцелуями в его белую шею и, обвив рукой, влекла его вниз. А кровь убывала, и чем меньше ее оставалось в жилах юноши, тем голоднее становилась она и день ото дня ненасытнее делалась ее жажда…
С каждой новой зарей все труднее был путь наверх, все тяжелее давались дневные труды, а мотыга, казалось, была неподъемной, и Анжело едва справлялся с нею. Теперь он вообще ни с кем не общался и даже не разговаривал. Земляки решили, что парень «сохнет от любви», и определили предмет страданий – ту самую девушку, с которой он должен был обвенчаться, пока не потерял наследство. Но обстоятельство это рождало в них не сочувствие, а только насмешку: не в чести у деревенских романтические бредни.