– Это просто орнамент, – сказал Дайсон вслух, – вероятно, символический орнамент, но точно не надпись и не обозначение слов, кем-либо слышанных.
Рука указывала на ряд вычурных фигур, спиралей и завитков, вырезанных изящными, тончайшими линиями; они заполняли, с небольшими промежутками, всю остальную поверхность таблички. Эти узоры были столь же замысловаты и почти столь же бессмысленны, как отпечаток большого пальца на стекле.
– Может, это узор естественного происхождения? – размышлял Дайсон. – На камнях бывают странные узоры, подобия зверей и цветов, не сотворенные человеческой рукой.
Взяв лупу, он склонился над табличкой и убедился, что никакая причуда природы не могла создать эти разнообразные линейные лабиринты. Завитки были разного размера, некоторые меньше двенадцатой части дюйма в диаметре, самый большой был чуть меньше шестипенсовой монеты, и под увеличительным стеклом правильность и аккуратность резьбы стали очевидны; расстояние между витками меньших спиралей составляло сотую долю дюйма. Все в целом производило восхитительное и фантастическое впечатление, и Дайсон, глядя на таинственные завитки под знаком руки, ощущал присутствие множества отдаленных веков и некоего живого существа, которое нанесло на камень загадочные образы еще до рождения гор, когда твердые породы были еще пылающей лавой.
– «Черный небосвод» вновь найден, – сказал он, – но значение звезд, похоже, останется неведомым навеки, насколько я могу судить.
Лондон затих, по комнате потянуло холодным сквозняком, а Дайсон все сидел, уставившись на табличку, тускло поблескивающую в круге света; наконец он спрятал древний камень в стол, но его интерес к делу сэра Томаса Вивиэна возрос десятикратно, и мысли о хорошо одетом, благополучном джентльмене, лежащем под знаком руки, таинственно убитом, не отпускали его, и все сильнее становилось невыносимое убеждение, что между смертью модного вест-эндского доктора и диковинными спиралями таблички существуют тайные, невообразимые связи.
Дни напролет просиживал он за своим столом, уставившись на табличку, не в силах сопротивляться очарованию кремня и не надеясь даже понять смысл таинственных начертаний. В конце концов, отчаявшись, он пригласил Филипса для консультации и коротко ознакомил его с историей своей находки.
– Вот это да! – сказал Филипс. – Это чрезвычайно интересно; вы сделали замечательную находку. Право, на мой взгляд, она древнее даже хеттских печатей[36]. Признаюсь, что этот тип – если это тип вообще – мне совершенно незнаком. Эти завитки воистину весьма оригинальны.
– О да, но я хочу знать, что они значат. Вспомните, что эта табличка – тот самый «черный небосвод» из письма, найденного в кармане сэра Томаса Вивиэна; она напрямую связана с его гибелью.
– О нет, нет, это чепуха! Табличка, без сомнения, чрезвычайно древняя, ее, видимо, украли из чьей-то коллекции. Знак руки совпадает, верно; это странно, но в конечном счете это лишь совпадение.
– Мой дорогой Филипс, вы – живой пример правильности аксиомы, что крайний скептицизм – это просто легковерие. Но сможете ли вы расшифровать эти знаки?
– Я берусь расшифровывать что угодно, – сказал Филипс. – Не верю в неразрешимость. Знаки необычные, но я не думаю, что они непостижимы.
– Тогда берите эту вещицу и сделайте с ней все, что сможете. Она начала преследовать меня; я чувствую себя так, будто слишком долго глядел в глаза сфинксу.
Филипс спрятал табличку во внутренний карман и отбыл. Он почти не сомневался в успехе, так как лично вывел тридцать семь правил для дешифровки надписей. Однако неделю спустя, когда он наведался к Дайсону, лицо его не выражало никаких признаков торжества. Он застал своего друга в крайнем раздражении, – тот шагал из угла в угол по комнате, как человек, охваченный страстью. Звук открывшейся двери заставил Дайсона вздрогнуть и обернуться.
– Ну, вы это сделали? Что там сказано?
– Мой дорогой коллега, мне очень жаль, но я вынужден признаться в полном провале. Перепробовал все известные способы – но напрасно. Я даже обратился к знакомому, служащему в музее, он один из лучших специалистов в этой области, но и у него ничего не вышло. Мне представляется, что мы имеем дело с обломком исчезнувшей цивилизации, я готов допустить и его происхождение из иного мира. Я не суеверен, Дайсон, вы знаете, что у меня нет ничего общего даже с самыми благородными заблуждениями, но, откровенно говоря, я хотел бы избавиться от этого квадратного кусочка черноватого камня. Из-за него я пережил скверную неделю; от этой вещицы веет пещерной мерзостью.
Филипс вытащил из кармана табличку и положил на стол перед Дайсоном.
– Кстати, – продолжал он, – так или иначе, в одном я оказался прав: сей артефакт входил в состав чьей-то коллекции. На оборотной стороне есть клочок грязной бумаги – вероятно, этикетка.
– Да, я его заметил, – сказал Дайсон, впавший в глубочайшее разочарование. – Эта бумажка – без сомнения, этикетка. Но меня мало беспокоит, откуда табличка взялась, я только хочу знать, что она значит, и потому не обратил внимания на бумажку. По-моему, эта штука – безнадежная головоломка, и все же она явно содержит нечто чрезвычайно важное.
Филипс вскоре ушел, и Дайсон, все еще в подавленном настроении, взял табличку в руки и бездумно перевернул. Этикетка была так запачкана, что выглядела как тусклое пятно, но по мере того как Дайсон лениво и все же внимательно разглядывал ее, он заметил следы карандашной записи и уже с интересом посмотрел на нее сквозь лупу. С огорчением он обнаружил, что часть бумажки оторвана, и ему с трудом удавалось разобрать лишь разрозненные слова и обрывки слов. Сперва он прочел что-то вроде «инроуд», затем, ниже – «ха…камен…серд…», а дальше все было оборвано. Но решение нашлось мгновенно, и он тихо рассмеялся с великим удовольствием.
– Ну разумеется, – вслух сказал он, – во всем Лондоне не найдешь такого квартала, не только весьма очаровательного, но также и весьма удобного! И вот я здесь, на высокой башне, готовый наблюдать за происшествиями в сокрытых от взглядов переулках.
Он с торжествующим видом выглянул из окна; на другой стороне улицы возвышались ворота Британского музея, а чуть подальше, под оградой этого почтенного института, расположился «мазила» – уличный художник с цветными мелками, украшавший своими блестящими творениями мостовую, а прохожие, и веселые, и серьезные, платили одобрительными репликами и медными монетками.
– Это зрелище более чем приятно! – сказал Дайсон. – Для моей руки нашелся художник.
Несмотря на все свои заверения, Филипс, хоть и любил похвалиться высокими стенами и обширностью возведенной им крепости разума, в глубине души был сильно заинтересован делом сэра Томаса Вивиэна. Перед Дайсоном он храбрился, но не мог рациональными рассуждениями опровергнуть вывод своего друга о том, что в этой истории сочетаются уродство и тайна. Как возразить против наличия доисторического орудия, пронзившего шейные вены, красной руки – символа отвратительных верований, – указывающей на убитого человека, и таблички, которую Дайсон рассчитывал найти и действительно нашел, с тем же символом проклинающей руки и знаками, по сравнению с которыми древнейшая клинопись – лишь вчерашнее изобретение? Были и другие мучительно неясные моменты. Как объяснить находку раскрытого, но не запятнанного кровью ножа под телом? А предположение, что красную руку на стене нарисовал кто-то, чья жизнь прошла в темноте, вызывало в его сознании образы бесконечно смутные и ужасные. По всему этому он на самом деле очень хотел узнать, что будет дальше, и, выждав десять дней после возвращения таблички, снова посетил «мастера по тайнам», как он мысленно окрестил своего друга.
Войдя в солидную и просторную квартиру на Грейт-Рассел-стрит, он обнаружил, что атмосфера здесь переменилась. Возбуждение Дайсона улетучилось, морщинки на лбу разгладились, и он с умиротворенным видом сидел у стола рядом с окном, уставившись на улицу; лицо его выражало хмурое удовольствие, а на груду книг и бумаг, лежащих перед ним, он не обращал внимания.
– Мой дорогой Филипс, как я рад видеть вас! Пожалуйста, извините, что не встаю. Подвиньте стул сюда, к столу, и попробуйте этот восхитительно грубый табак.
– Спасибо, – сказал Филипс, – судя по запаху дыма, для меня он немного крепковат. Но скажите на милость, что у вас тут делается? Куда вы смотрите?
– Я караулю на своей сторожевой башне. Уверяю вас, что в созерцании этой приятной улицы и классической красоты портика Музея время летит незаметно.
– Меня потрясает ваша способность заниматься ерундой, – парировал Филипс, – но что насчет таблички? Вы ее расшифровали? Мне интересно узнать.
– В последнее время я не уделял особого внимания табличке, – сказал Дайсон. – Думаю, спиральные значки могут подождать.
– Да неужели! А как же убийство Вивиэна?
– Ах, так вас все-таки зацепила эта история? Ну, в общем, мы не можем отрицать, что история странная. Но не слишком ли грубое слово «убийство»? Можете считать меня чуточку декадентом, но я не могу отказаться от убеждения, что, например, великолепное слово «жертва» гораздо изящнее.
– Я блуждаю в потемках, – сказал Филипс. – Я даже не представляю, по какому следу вы движетесь в этом лабиринте.
– Думаю, что уже довольно скоро дело станет намного яснее для нас обоих, но сомневаюсь, что разъяснение вам понравится.
Дайсон раскурил почти погасшую трубку и откинулся на спинку кресла, однако не прерывая наблюдения за улицей. Последовала довольно долгая пауза, но вдруг он, напугав Филипса, испустил громкий вздох облегчения, поднялся с кресла и принялся ходить по комнате.
– На сегодня все, – сказал он, – в конце концов, и от этого устаешь.
Филипс с недоумением выглянул наружу. Вечерние сумерки уже сгущались, и контуры громады Музея расплывались – фонари еще не зажигали, но оживленное движение на тротуарах и мостовых еще не прекратилось. Художник напротив дома собирал свои инструменты, потом принялся затирать созданные за день яркие картинки, а чуть дальше кто-то с грохотом опустил железную штору магазина. Филипс не увидел ничего, что могло бы побудить Дайсона внезапно оставить наблюдательный пост, и все эти новые загадки начали его раздражать.