А какая-то женщина размером с кабинетный рояль, прислоненный к стене, говорит Шарпу:
- А я? Плевала я на эту точку. Дайте мне Архимеда - и я для него переверну мир.
- Я вам Архимед, - говорит ей Венька Шарп, и они с роялью скачут танцевать.
А у Сережи не было точки опоры. Но, может быть, в тот момент Сережа подумал о Насте.
Гости, особенно лысые мужья золоченых старух, улыбались Виктору Ивановичу. Они, разумеется, знакомились на каком-нибудь празднике этого дома. Они желали поговорить, может даже поспорить об Илье Глазунове, вытеснившем экстрасенсов и летающие тарелочки.
Виктору Ивановичу говорить не хотелось, тем более спорить. Ему осточертело спорить. При появлении оппонента он налаживался соглашаться, настраивался на состояние некой резонансной эйфории, иначе с первых же слов у него начинал тяжелеть камень за пазухой. А было жаль тратить этот камень на одного хама - Виктор Иванович лелеял булыжник для всего человечества. Он глядел на свадебных гостей через пузырчатое вино - кивал, улыбался. И был одинок.
После каши старшей немке захотелось "аборт". Витя закричал на нее:
- Какой тебе тут аборт?
Она, не стесняясь, объяснила, даже покряхтела и все повторяла: "Официр. Фельдфебель. Смирна!"
- Тебе в туалет? - спросил обалдевший от ее натисков Витя.
Немка кивнула.
- Пойдем, - сказал он. - А ты? - он сунул голову в комнату. Молодая валялась на кровати, задрав полные стройные ноги на спинку. - Ты замкнись изнутри. Ключ - ферштеен? Замок! - Он ткнул автоматом в ключ, торчащий в двери.
Уборная в доме не работала, ее захватил шифровальщик за неимением другого укромного места. Действующая уборная была во дворе - сколоченная наскоро будка с двумя дверями. Витя подвел немку к букве "Ж", захлопнул за ней дверь ногой и стал на пост, озираясь вокруг лютым волком.
И сразу же вблизи него возникли двое танкистов. Здоровенный в перемазанном шлеме и разодранном комбинезоне вел под руку раненого. Он спросил голосом водосточной трубы:
- Пацан, где тут фрау? Где они тут ховаются?
- Нету их, - просипел Витя.
Немка тотчас вышла, оправляя светлую юбку.
- Я бы тебя, вошь, танком раздавил, - сказал здоровенный. - Жалко, танк сгорел.
Тут появился сержант.
- Кругом марш, - сказал он танкистам.
- А ты, ублюдок, не кричи. Мы тебе сейчас "кругом марш" устроим. Танкисты принялись закатывать рукава, но сержант подошел к ним вплотную и объяснил с усталой симпатией:
- Это вы ублюдки. Ты, Вася, раненый, тебе рыло начистить нельзя. А ты, Пошехонцев, тебя вчера прогоняли? Прогоняли.
- Танк сгорел, - сказал Пошехонцев. - И не ори. Провожу Васю в санбат и зайду пообедать. У вас, курвецов, повар хороший. - Он шлепнул немку по заду крепкой ладошкой. Она взвизгнула, замахнулась на него. Он отбежал, здоровый и громкий, как утренний бык.
Сержант проводил Витю и немку в дом, взял стул и уселся возле двери.
- Ничего, - сказал он. - Не тужи. И это, понимаешь, понимать надо. Такая война. Тут, понимаешь, две бабы застряли, дуры, а солдат в наступлении неудержимый, может, последний час живет. Тем более танкист. Командир взвода командиру бригады донесение сделал по рации. Комбриг примчался на танке - учредил трехсменный пост и все тут. Тут, понимаешь, расстрелом пахло. - И, уже уходя, сержант добавил: - Придет пехота, мы вперед рванем...
Сержант отправился по своим делам. Витя остался на боевом посту с неуспокоенной душой. Он глядел в окно на старинный и прекрасный, как ему казалось, город. Витя о себе думал. И о немках. Но больше всего о пехоте.
Свадебные старухи густо напудрены. Сидят сплоченным коллективом лакомящиеся гиппопотамши. Правда, была одна старушка, худенькая, беленькая, - старушка-инженю. Подруга Настиной матери еще по школе. У нее никого не было: ни родственников, ни друзей, ни соседей. Вокруг нее были только тени, как вокруг Виктора Ивановича. Настя эту старушку почему-то терпеть не могла. Ее обожали Настины братья. Олег Данилович смотрел на нее исподлобья. Называл ее шепотом "стальная вошь".
Виктор Иванович опасался ходить близко к светлым стенам домов или к светлым заборам, тогда тень его шла рядом, словно посланная за ним. При всей своей привлекательности, напудренности и завитости старушка-инженю имела что-то общее с тенью на белой стене.
Другое дело - тени белых птиц на воде. Там другие законы природы...
Старухи говорили авторитетно. До Виктора Ивановича долетало:
- У меня подруга занимается йогой. Ей восемьдесят четыре. Маразм. И никакого радикулита. Все зубы целы.
- Все равно, американцы уже нас перегнали по нравственности. Они создали фонд, чтобы выдавать премию невестам, сохранившим невинность до брака.
- А нам это на кой? Я за неделю до брака с таким парнем пошла умереть не встать. До сих пор как вспомню, так молодею. А муж - на хрен надо...
- Тише вы, дуры. Невеста вот... Ах, Настенька. Ах, Настенька...
Невесту старухи встретили, как сладкоежки торт. Стали ей всего желать. Особенно напирали они на приобретение жизненного опыта. Но тут старушка-инженю взмахнула ручками.
- Не нужно, Настенька, тебе опыта. Опыт - это утраты. А ты рожай и никого не теряй. Пусть лучше ты будешь неопытная, но счастливая.
- Да, - сказала старуха, говорившая о йоге. - Для здоровья нужна не аэробика, а хорошая жизнь.
Старухи тихо загудели. В их гудении Виктор Иванович не уловил согласия.
Он глянул на Олега Даниловича. Тот сжимал бокал, как гранату. Он глянул на зятя Алика. Зять сидел в пустом пространстве. Угрюмый.
Он глянул на Настиных братьев. Братья рассматривали гостей сквозь прорезь прищура. И усмехались.
Пришел запыхавшийся Шарп Вениамин Борисович.
- Интересную мысль поведала мне эта рояль. Когда по телеку рассказывают о двадцатилетних футболистах, называют их "юниоры", объясняют, что организмы у них хрупкие, психика ранимая. Когда говорят о двадцатилетних солдатах, называют их "старики". Психика - будь здоров. Афганцы - герои. Организмы из нержавейки... Ты бы, Витя, поел. С чем тут действительно хорошо, так это с закусками. Как в мирное время. Вообще, Витя, телек способствует. Смотришь его, видишь чужую жизнь и сам как бы перебазируешься на Каморские острова. А Ленинград этот, хрен его знает где? В какой-то дальней мгле. И жаль тебе этих ленинградцев. Иногда до того засмотришься, что даже крикнешь: "Анисья, пива!" А эта чертова девка Анисья, она же шоколадного цвета... Это, Витя, синдром Сенкевича.
Шарп, наверное, тоже видел белых птиц. Белые птицы падают с неба. Не долетев до воды, исчезают. Остаются их черные тени на синей воде. Тени поднимаются вместе с паром и где-то там, наверху, вновь становятся белыми птицами. Круговорот теней в природе.
Шарп подвинул Виктору Ивановичу севрюгу - все блюдо. Старухи посмотрели на него без порицания, наверное севрюги было много.
Но тут в севрюгу воткнулась вилка. Три толстенных ломтя перекочевали с блюда в чужую тарелку.
Серебряная вилка в крепкой руке. Загорелая рука в белоснежной манжете. Манжета с запонкой - фианит. Зять! То есть молодой муж в костюме с иголочки. Костюм сверкает металлом - ткань такая.
- Извините, я к вам присоединяюсь насчет севрюги. - Запихал в рот кусок и говорит: - Настин папаша, барин чертов, специально вас на свадьбу пригласил, чтобы меня унизить. Вот, мол, ветераны без севрюги живут, где им взять. Но не халдеи! А ты, мол, дерьмо - халдей. Но, мол, и ты мог бы восстать из трясины. Ишь, рожа у него - как флаг над сельсоветом. А чего ж он эти слова своим сынкам не говорит? Они мафия. Они не наклоняются за трешками. У них пословица: "Мы в Советах не нуждаемся" ("Советах", конечно, с большой буквы)...
Зять смял ломоть севрюги, как туалетную бумагу. Рожа у него из кожзаменителя. Но глаза с вызовом. Он исподлобья глядит.
- Я бы мог, конечно, прибыть из Афгана с орденом, - сказал зять, вытерев рот севрюгой. - А мог бы прибыть в гробу цинковом. Мог бы и не прибыть. Может, даже лучше было бы - не прибыть. Нет в жизни счастья. И любви тоже нет. Женятся люди так, чтобы детей родить. А может быть, в самом деле дети будут жить лучше нас.
- Куда уж лучше, - Вениамин Борисович Шарп повел руками над севрюгой. - У молодой жены харч, квартира, машина.
- Квартира, машина у меня тоже есть. И харчи есть. Эта севрюга как раз из моего цеха. Из моего ресторана. Настины братья меня за халдея держат.
- А сами они кто? - спросил Виктор Иванович.
- Они двигают ящик, - ответил жених. - Они могут... И мне нужно. Я в петле. В психологической петле. Сейчас всё пропитано халдейством. От халдея дурно пахнет. Маленьким вонючим зверьком. От тех, кто двигает ящик, зверем разит. От халдея - зверьком. Распутство у халдеев как социальная прерогатива. Я халдейства не переношу. Халдеями, как вы, наверное, знаете, называют официантов. Но этот термин означает большее - он расширителен, он безмерен. Он всеобъемлющ для нынешней ситуации. Халдеи и не могут ничего другого - лишь унижаться и унижать.
- Да, брат Энгельс, - сказал Шарп Вениамин Борисович.
- Да, брат Каутский...
Сытный стол ломился. Сытые гости икали и пели.
Настины братья лениво крикнули: "Горько!" Жених пошел целоваться. Вернулся - продолжил:
- Это ваш результат. Я имею в виду халдеев. Десять - ноль в пользу халдея. Когда валютные магазины "Березка" насаждать начали, не это чековое говно, а долларовые; тогда весь народ по шкале нормальных человеческих ценностей и задвинули в третий сорт. Хотя бы только свой народ, но и другие братские страны социализма. Стоят серые угрюмые люди, смотрят сквозь стекла витрин на чужую, недоступную им, разноцветную жизнь... Вы это позволили - за очередную медаль.
- Как? - спросил Шарп, побледнев. У него даже пот на верхней губе выступил. - Ты кого имеешь в виду?
- Да вас, ветеранов. - Зять положил себе на тарелку еще севрюги и целую гору хрена. - Ешьте севрюгу, закусывайте. Пользуйтесь правами... Глаза зятя презирали халдеев и ветеранов. Если бы не медицинские родственники его первой невесты, он, может, и не вернулся бы из Афгана. Остался бы лежать там на обугленных скалах.