Кот задрал головёнку, смотрит на ствол дерева. То ли чтоб взлететь наверх, то ли из просто любопытства. Впрочем, любопытство у таких только в рекламе кошачьего корма.
Принялся скрести ствол. Точить когти. Надоело. Замер. Непонятное животное, снова подумал Яшумкин. Совершенно. Клубок шерсти. Клубок космического хаоса. Отредактировать кота, пожалуй, не получится. Избалованное животное, глупое.
Вот пошёл он наконец. Вперевалку. Вроде бы к воротам. Сунул башку к решетке внизу. Лай собаки через дорогу вынюхивает. Вдруг с царапаньем взлетел на ворота. Прямо по железу. Пошёл по ребру ворот канатоходцем. Сиганул на край крыши. И смотрит на Яшумкина угольными глазами. То ли сигануть на него хочет, чтобы перецарапать всего. То ли немо вопит, чтоб редактор снял его оттуда и отредактировал. Мяу-у! Ммяу-уу!..
Редактор Яшумкин попятился, спиной вывалился за ворота.
— Ты кого потерял, мил человек?
Через дорогу старик с утренней метлой. Улыбается. Эдакий святочный дедушка в рубашке и лаптях. То бишь в калошах.
Редактор Яшумкин смутился:
— Просто так я, дедушка. Ошибся адресом. Извините меня.
Быстро пошёл вдоль высокого забора. Ставшего вдруг низеньким, игрушечным. Длинноногий Гулливер в плаще, в шляпе, с длинными волосами и носом картошкой. Склонялся к зубчикам забора, тянулся, трогал рукой, точно хотел пересчитать. И… и проснулся…
— Ты опять спозаранку накурился! В кухню не войдёшь!
Мама. Ида Львовна. Командир производства. С седыми космами после сна. В измятой ночной рубахе.
— Сколько говорить! Поешь сначала, поешь! А потом за табак свой хватайся. — Ида Львовна переставляла кастрюльку и сковородку на плите: — И ещё, главное, мятную конфетку разжевал. Мол, мать не учует табака.
Ну всё. Теперь не попишешь. Приходится собирать всё со стола и уматывать в комнату.
С сигаретами покрался на балкон. Как всё тот же кот деревенский. Из кухни сразу застучали ложкой в пустой чайник. Сквозь стену видит! Пришлось вернуться за стол, к рукописи. Ну и мама! Прямо сторож с колотушкой.
Ели чёртову кашу. Перловую. Дескать, полезную. Откуда-то вычитала. Ложка в тарелке стоит. В горло каша не лезет. Ладно, хоть сегодня диетолог молчит. На спящем режиме.
Не тут-то было!
— Ты когда бросишь курить? А? Ведь всю ночь опять бухал. (Бухал — это не бухал. Это значит кашлял. В переводе.) Как старикан в железную трубу! (Оригинальное её выражение). Мне что, на рентген тебя опять тащить? Задохлик несчастный? (Тоже её. Оригинальное.)
Пришлось растянуть слова на версту:
— Ну уж это ты, мама, зря-я. — И добавить с оптимизмом: — Я в порядке. Я в полном порядке. — Самодовольный артист дублирует в американском фильме героя. Очень себя ценит.
Во дворе закурил на пустой детской площадке. Среди слоников и белочек. Дымом окутался. Краем глаза видел на балконе кадку с фикусом. В белом фартуке.
Пусть смотрит, пусть. Ладно хоть молчит. Соседей стесняется. Но вечером — наверстает.
— Пока, мама!
На работе прикоснулся щекой к любимой щеке. Всего на миг. «Привет, милая». Однако женщина отшатнулась, как от чёрта. И на всю редакцию прокричала:
— Здравствуйте, Григорий Аркадьевич!
И тут же процедила. В сторону от пьесы: «Какого чёрта пугаешь!»
Да-а. Действительно не любит? Или табак отпугивает?
— Доброе утро, господа!
Тут любовь всеобщая. Сразу окружили. Загалдели. Мужчины руку жмут, женщины чуть ли не оглаживают. Хохмы все ждут. Очередной. Для утреннего разогрева.
Извольте. Будет вам хохма.
— Господа, объявление в английской газете: «Женское общество “Благопристойность” борется за введение трусов для лошадей». Господа!
Все, конечно, упали. Мужчины затрубили в потолок, женщины стали гнуться, пристукивать ногами. Даже красивая мумия с оскорбленной щекой начала фыркать. Что тебе классная дама, подавляющая в себе непристойный смех.
— Григорий Аркадьевич! Зайдите, пожалуйста.
Голова из приоткрывшейся двери. С длинным сеном волос. Всегда на боевом посту.
— Пока, мои хорошие. Не поминайте лихом… — А голове — лучезарнейше: — Лечу, Глеб Владимирович! (Знала бы голова, что о ней сочиняют некоторые по утрам.)
Главред сидел, повернувшись к спасительной галерее на стене. К портретной. На этот раз к Чехову Антону Павловичу. Антон Павлович с насмешливым прищуром смотрел. Был он в чеховском своём пенсне со шнурком. В портрете высвеченный художником, как небожитель в иконе.
— Григорий Аркадьевич, сегодня 28-е, лето идёт к концу, а Савостин у вас с Зиновьевой не двигается. На какой стадии работа над ним? — Карандашик стукал по стеклу стола.
«Макаркин смотрел на Яшумкина и думал: какой же ты скучный, дядя. И нос твой картошка глупый и скучный. И сам ты давно надоел».
— Григорий Аркадьевич, вы слышите меня?
«Стеклянные глаза Макаркина вернулись к действительности»:
— Слышу, слышу, Глеб Владимирович! Извините, задумался.
Дальше опять на пальцах пришлось всё объяснять, втолковывать.
«Но Яшумкин всё равно сидел недовольный. Он только что получил нагоняй от Акимкина. А тот, как известно, шутить не любит. Так что идите и работайте, товарищ Макаркин».
— Иду, иду, Глеб Владимирович. И Зинкину подключу.
— Какую Зинкину?
— Шучу, Глеб Владимирович. Уже убегаю.
«Надменная Зинкина даже не повернула головы. На прибег Макаркина. Cпросила только недовольно: “Что он сказал?”».
— Да так. Очередной втык от Акимова получил. Перекинул на нас. Не обращай внимания.
С новой надеждой прильнул возле экрана к милой щеке. Как к пэрсику, сказал бы кавказец.
— На чём мы вчера остановились?
4
Зиновьева быстро прибиралась на столе, торопилась на обед. Приехал из Вологды брат Сергей. В свой отпуск. Надёжный буфер от Плоткина. Хотя бы на неделю. И Ярик теперь под присмотром.
— Когда познакомишь с братишкой? — Невинный вопрос от любовника. И, главное, заглядывает сбоку, помогает прибирать.
— Я на обед, Григорий Аркадьевич!
Опять на всю редакцию. И, бросив кучерявого, уже торопилась к выходу. Убить подлую мало! Убить!
Вернулась. Будто забыла что-то на столе. Снова прибирала бумажки. Не прибрала, оказывается. Тихо сказала: «Приходи сегодня в семь».
— Я пошла, Григорий Аркадьевич!
Видела, что все ухмыляются, все давно всё знают, но ничего с собой поделать не могла. Кричала и кричала каждый раз на всю редакцию. Это была даже не защита, — какое-то помешательство.
— Добрый день, Анатолий Трофимович! — прокричали Акимову в коридоре.
Акимов отпрянул к стене. Что это с ней?
— Я на обед! — обернулись и добавили ему ещё громче.
Дома дядя и племянник играли в нарды. Зиновьева не любила эту игру. Всегда поражалась, как взрослый, начитанный человек (Сергей), человек с высшим образованием смог пристраститься к этой восточной пустой игре. Ведь каждый раз привозит гремучую коробку с собой. Она не влезает у него в рюкзак, она торчит из рюкзака на километр. Но вот он — улыбается в дверях, и чёртова коробка, конечно же, из-за плеча. И ведь не шахматы, не даже шашки — нарды! Племянника зачем-то научил. «Ура, дядя Сережа приехал, — бросается тот всегда к игроку в дверях. — И нарды привёз!»
На кухне Зиновьева не могла ни к чему привязать руки. Вернулась в комнату:
— Складывайте свою бандуру. В маркет сходите. Майонез мне нужен. Зелёный горошек. Варёная колбаса. Полкило. Вечером гости будут. Вернее — гость. Один.
Маленький игрок вскричал:
— Ура, дядя Гриша придёт!
Большой игрок торопливо складывал игру: что ещё за «дядя Гриша». Однако — сестра.
— Вина хорошего купи. Бутылку. — Подумала: — Ну и водки, что ли. Гость любит шандарахнуть. Но только фунфырик. Хватит ему. Чтобы мельницу запустить.
Сергей был старше сестры всего на год. Знал о ней всё: выросли вместе. А тут вдруг — «гость» у Лидки появился. Который к тому же любит шандарахнуть. Чтобы мельницу запустить.
— Ну, племяш — готов?
— Готов, дядя Серёжа!
— Тогда погнали.
Дядя и племянник направились к двери. И сумку под продукты не забыли.
— Деньги возьми, Сергей! В серванте.
— Ещё чего! — хлопнула дверь.
Вечером Сергей Петрович Зиновьев, начальник планового отдела Вологодского комбината железобетонных конструкций, встречал гостя (любовника) сестры. Он был искренне рад, что у неё наконец-то кто-то появился.
В прихожей перед Сергеем Петровичем стоял невзрачный и словно бы застенчивый мужичонка с кучерявой головой. Который ухватился за протянутую руку Сергея Петровича как за спасение. Который тряс её и беспрерывно говорил, как спасённый. И смеялся. Без всякого фунфырика. К нему присоединился прыгающий Ярик, и два звонка сразу укатились в комнату. Оставив Сергея Петровича в некотором недоумении: однако застенчивый.
Сели за накрытый стол. Ярик забыл о приехавшем дяде — с обожанием смотрел на кучерявого. Лепился к нему. А тот — тарахтел. Не умолкая. И шутки сыпались, и смех, и вопросы к Зиновьеву: кто вы такой, Сергей Петрович, да с чем вас можно кушать.
Зиновьев хорошо закусывал. Но отстранял лезущий графинчик, пил только вино. С улыбкой посматривал на сестру и её кипящего хахаля. Надо же, называет его на вы и по имени отчеству. Впрочем, это так и должно у неё быть. Как говаривала незабвенная мама — Лидка наша красивая, но навек мешком пуганая: как бы чего не сказали, как бы чего не подумали.
Плоткин не умолкал. Умудрялся следить за будущим шурином. Брат был очень похож на красавицу сестру. Правда, нос — правильной красивой формы — был мелковат для большого лица. Словно взял его брат у сестры на время, напрокат. Зато глаза такие же: темные, бархатные. И волосы густой шапкой, как у сестры.
Плоткин, хитрый, подпускал:
— Вы большой начальник, Сергей Петрович. На вас всё производство держится. Весь ЖБЗ.
Зиновьев солидно надувался, но слова растягивал:
— Да не-ет, всего лишь в плановом я. Бумажки перебираю.