— Да-да, конечно.
— Где? Не люблю общаться на морозе.
— Понятное дело. Ну, хотя бы в ресторане «Москва». В девять вечера, у входа. Хорошо?
— Лады, — кивнул Малюта и вернулся назад, к топору.
И — ни малейшего намека на недоумение, на удивление. Как будто эдак вот — чуть ли не каждый день, — люди из очереди приглашали его в ресторан!
Я еще сам не понимал, с какою целью, чего ради все это затеял, что мне надобно от этого, по сути, незнакомца — да и почему он непременно должен быть Малютой? В самом деле, мало ли каких похожих персонажей наших снов потом мы видим наяву? Нет, право, поделись я с кем-нибудь сомнением, как пить дать, засмеют, и это в лучшем случае. По совести, я сам отлично сознавал, насколько все условно и нелепо, но иначе я не мог. Проклятый сон не выходил из головы — и вдруг такая встреча! — как тут устоять? Хотя, если подумать хорошенько, вздор сплошной…
Однако я был голоден и все свои смятения резонно приписал тоске опустошенного желудка.
«В конце концов, — решил я, — даже если это не Малюта, а вполне обычный человек, ничем не знаменитый и к истории ни сном, ни духом не причастный, бог с ним! Погуляю вечерок в его компании, а там, глядишь, и блат в мясном отделе заимею или просто буду временами вспоминать, подсмеиваясь над своей не в меру разыгравшейся фантазией. И человеку тоже будет, надо полагать, приятно — ведь, небось, не регулярно, день за днем, вот так-то, на халявку, в „Москву“ ходит, оттого, глядишь, и добрым словом невзначай помянет — в общем, кончится все складно, по-людски».
Вечером я надел свой выходной костюм неведомо какого, но приятного для глаза цвета, напялил белую крахмальную рубашку с интересным галстуком — подарок к дню рождения, да все не случалось повода на людях щегольнуть — и на метро поехал в ресторан.
Еще издали я заметил у входа Малюту. Тот стоял в старом осеннем пальто, подняв воротник и нахлобучив на самые брови истертую солдатскую ушанку, и время от времени резко притоптывал, не давая замерзнуть ногам.
— Добрый вечер. Я, кажется, не опоздал? — сказал я, приблизившись.
— Добрый, добрый, — ответил он. — Порядок.
И мы шагнули в вестибюль.
Гардеробщик подозрительно оглядел Малюту с ног до головы, но ничего не сказал и принял у него пальто с засунутой в рукав шапкой, брезгливо подцепив истрепанную петлю вешалки безымянным пальцем.
Малюта, нимало не смущаясь, внезапно сообщил в вестибюльное пространство: «Ох, и натопили!..», расстегнул засаленный ворот выцветшей ковбойки, сдвинув вниз такой же присаленный узел бежевого галстука, достал из кармана залоснившегося на локтях пиджака готовую самокрутку зверских размеров и закурил, пахнув едким дымом в лицо гардеробщику, когда тот вернулся с нашими номерками.
Короче, Малюта, мой ненаглядный и беспечный спутник, пусть и по-своему, но уже — «гулял».
И пошли мы с Малютой Скуратовым, рука об руку, вверх по мраморной белой лестнице, чтобы чуть не в поднебесье, на последнем этаже, под сводами огромного, тоже отделанного мрамором, зала, шумного, бестолкового и потому похожего на вокзал, договориться о чем-нибудь. О чем же, в самом деле? Мы пошли и сели с ним за столик в углу. Мимо нас скользили наглые официанты, туда-сюда мотались люди, взбудораженные музыкой и всяческим питьем, плыли клубы дыма, и мы растворились среди этой суеты, исчезли из обыденного мира — для всех остальных, как, впрочем, и для бойкого официанта, лишь только он принял от нас заказ.
— Так вы хотели говорить со мной? — спросил Малюта, и я увидел рядом с собой его лицо, рябое и насмешливое, и глаза его, холодные и пустые, как осколки бутылочного стекла, оправленные в чуть дрожащие, красные веки. — Говорить… Я попусту трепаться не люблю.
— Кто вы? — сказал я тихо, но мне показалось, что слова мои загремели над миром, и все люди — и те, что сидели вокруг, и те, что были за тысячи верст отсюда, — разом обернулись и засмеялись мне в лицо, глумливо и презрительно: «Глупец, и ты не знаешь?!»
— Для чего спрашивать, не понимаю, — откликнулся Малюта и пододвинул мне грязный стакан с водкой. — Выпьем за наше здравие.
Мы чокнулись и выпили.
Малюта крякнул, утер рукавом рот и, не жуя, проглотил солененький огурчик. Потом налил по новой и перекрестил стаканы, что-то бормоча себе под нос.
— Вы — Малюта! — громким шепотом выкрикнул я, уже не колеблясь ни секунды.
— Вестимо. Малюта Скуратов-Вельский — так-то будет точно. И красиво…
— Зачем вы здесь?
— Зачем мы все здесь? Зачем — радуемся, плачем, блядословим, зачем убиваем?
— Вы не могли попасть сюда!
— Кто выдумал? Поганый вздор! Я все могу, ибо, — он важно поднял заскорузлый палец, — я везде есть. И всегда! Запомни это.
— Неправда. Царь Иван Васильевич Четвертый…
— И при Грозном, и при Петре, и после, и сейчас — всё тоже я, Малюта! Нас будто много. В разных временах всегда мы жгли, рубили, убивали, мучили и доносили, и всегда опричнину лихую создавали. В каждый век — свою опричнину. Но все мы, хоть и разные, едины. Все сливаемся в одно лицо, как сотни ручейков в одну большую реку. Увидишь, вспомнишь одного — и все другие не покажутся чужими, всех признаешь… Да, Малюта был, Малюта есть и будет на земле Малюта! Без него — нельзя. Пей, парень, пей, охо-хо-хо!..
Закачались тяжелые своды, померк свет, сжался зал до крошечных размеров.
И сидел я за дубовым огромным столом, на дубовых, грубо тесаных скамьях, а напротив сидел Малюта и, подперши ладонью щеку, смеялся злыми глазами.
У Малюты кафтан золотом шит, и блестит то золото, как рыжая его борода. У Малюты сила велика, темные воины зла и лютой ненависти свищут-рыщут по родной земле. Хлопнет Малюта в ладони — заводите, девки, хоровод, гляну я, какая из вас краше, чтобы ночь одному потом не коротать. Пойте, девки, про долю горькую, про страх неизбывный и печаль на Руси. Здесь Малюта, жив Малюта, пойте ему, девки, любо-дорого послушать обо всем, что натворить успел — по собственной охоте да во славу государеву и царствия его.
А не понравится что, так уж пеняй, брат, на себя. Свистнет воздух, сверкнет холодной молнией топор и опустится, так что и крикнуть не успеешь, на буйную головушку, и падет она, дурная, с плеч долой.
— Пей, парень, пей!
Малюта смотрит и не боится. А чего ему бояться? Малюта был, Малюта есть, Малюта будет — во веки веков, он живее всех живых! Да разве можно без Малюты, разве можно без опричнины — во веки веков?!
И радостно, и жутко — вот ведь как…
— Эх, парень, темное время? раздолье для Руси. Она впотьмах — главнее всех. Страшнее всех. Ты живешь, когда чуток светлее станет, да и то — лишь рассвет, только-только забрезжило. А на рассвете мы, знаешь, сколько убивали? Охо-хо!.. Русь молчит, боится топора, боится слово сказать, да и говорить, по правде, мало кто умеет. Нечего сказать и — незачем. А коли уж заговорят, то мигом — либо к топору зовут покорных смердов, либо батюшке-царю топор суют, мол, наводи порядок, времечко приспело. Сами влезть на плаху норовят. А нам-то так спокойней. Да уж… Спит Русь, парень, крепко спит, неведомо, когда проснется. Вот и хорошо, что спит, а то бы много бед на свете понаделала. Куда как больше, чем теперь. Злая страна!.. Проснется ненароком — тут и опричнине конец, да и Малюте — тоже. Ибо в новой, несказанной лютости нужда возникнет. А тогда другим найдется работенка, жадным и голодным… На Малюту злым. Жаль тебе было бы Малюту, а, парень?..
Тени по углам — живые тени, что не так — в момент уволокут, а там вестимо: поминай, как звали.
— Жаль. Ей-богу, жаль…
— А ты умный, парень, хитрый ты. Пей, пей, не бойся, за мое здоровье!..
Хороводы водят, песни поют, свечи еле теплятся. Кругом — темнота и тишь. Глушь.
— Слушай-ка, парень. Как звать тебя?
— Андрюшка. Своромеев.
— Так вот что я скажу тебе, Андрюшка. Зело ты подсобил мне нынче. Приютил, накормил, обогрел… Гнались за мной недруги проклятые. Кабы не ты, конец Малюте бы пришел, и за то тебе великое спасибо! Завтра поутру встану и — в путь. Соберу силу бедовую, опричнину удалую, хозяином буду на все времена. Ты послушай-ка, парень. Мне ты подсобил, да на себя беду накликать можешь. Так что тихо сиди. Жди письмеца моего, я там все поясню. А пока ступай-ка в сени, дверь открой, да пошире — душно что-то.
Я встал из-за стола и пошел. Но в сенях споткнулся и упал, и подняться уже не сумел — так и остался лежать, пока солнце не взошло.
А утром, разлепив неподатливые веки, увидел, что лежу у себя дома, в постели. Все тело надсадно ломило, словно свалился я этой ночью — или еще раньше, вечером — с крутой длинной лестницы и катился по ней, считая ребрами ступени, до самого конца…
Я не помнил, как вышел из ресторана, как добрался домой, лишь сознавал, что по-свински напился. И еще в голове, точно муха в пустой банке, крутилось и жужжало имя — Малюта, Малюта, ах, будь ты неладен!..
Я закрыл глаза, чтобы не видеть коптящие небо трубы с осточертевшим лозунгом, тяжело поднялся и прошлепал на кухню напиться воды. Во рту саднило и горело, будто бы и вправду накануне крепко перебрал, — и снова тяжко рухнул на кровать. Сон все не шел из головы…
Конечно, я не мог не понимать тогда: всерьез воспринимать такое — неразумно. Но ведь, что ни говори, меня тогда предупредили, попытались, приголубив, напугать, а я не камикадзе, даже просто не смельчак…
Память хранит события нашей жизни, хранит и сны — как некую иную реальность, а подчас как вторую, параллельно прожитую нами жизнь. Изредка я вспоминал Малюту, но уже без прежнего волнения. Да, образ потускнел, размылся, мне казалось — навсегда. И мог ли я предположить, что через много лет в подробностях припомню этот сон — при обстоятельствах совсем иного свойства!..
Утро за окном, как и тогда, давным-давно, было уныло-серым. Я посмотрел вдаль, на заросшую кустами территорию завода, превратившуюся в свалку металлолома, скользнул безразличным взглядом по аршинным, вылинявшим буквам столь любимого начальством лозунга о неизбежной и чудовищной победе коммунистического труда. Никто так и не удосужился убрать эту дурную надпись с крыши, хотя завод давно уже не работал, ржавые трубы не дымили, и теперь можно было спокойно жить в этом заводском районе, наслаждаясь чистым воздухом. Жить и жить…