Дверь открылась.
– Ну? Навоевался? – спросил Семен героя.
Девчонка залезла следом за Понятливым, захлопнула дверь. Сама трясется, зуб на зуб не попадает. Герой обнял ее за плечи, а на Порожняка и смотреть не хочет.
– Горячий кофе, – Семен протянул им термос. – Бери-бери. Но сначала одну вещь для меня сделай.
– За дите денег не дам. Нельзя детей… так… – Семен не знал, как «так», но отдавать младенца не желал.
Копеешник тяжело оперся о весло. Ждал продолжения.
– Себе заберу, – заявил Порожняк.
– Ты мне деньги отдал, – напомнил Копеешник, – значит, младенец со мной уйдет.
Семен никогда не думал, что столько родителей хотят избавиться от своих детишек. Особенно от младенцев незаконнорожденных. Где только монеты для расплаты доставали? Семен прятал детей под креслами, вывозил назад, а теперь решил заявить Копеешнику прямо в лицо. Потому, нехорошо обманывать того, с кем договор заключил.
– Тебе – деньги, мне – дите. Идет?
На том и сошлись. Только «уговаривать» Милосердие Семену приходилось в одиночку.
Милосердие обезумело от близкого присутствия крови. Семен засунул его под мышку и велел Понятливому привязать левую руку, под которой бился нож, к телу. Вести «Жузельку» пришлось одной рукой.
Нож сначала дрожал, потом стал ворочаться, биться пойманной рыбой. Порожняк не боялся стального жала. У ножа цель иная. Она сидела у двери, прижавшись к Понятливому. А тот так и остался заляпанным с головы до ног кровью.
Левая рука Семена начинала затекать, холодеть. Чем сильнее Порожняк сжимал нож, тем больше казалось, что Милосердие вот-вот вырвется. Еще минута, секунда, мгновение, и нож рассечет комбинезон и устроит бойню прямо в кабине. Плечо стало ватным, стягивающие его веревки превратились в стальные прутья. Когда яркий свет ударил по глазам, Семен не сразу понял, что это.
– Солнце, – сказал Понятливый.
– Почти доехали, – ответил Семен.
Нож замер, судорожно дернулся, замер вновь…
– Раз, – сосчитал Порожняк.
Дорога из песчаного проселка превратилась в ровный асфальт. «Жузелька» обрела второе дыхание – двигатель хрипло набирал обороты.
– Два, – продолжал считать биение ножа Семен.
Солнце превратилось в желтый диск в белом мареве. Порожняк стиснул зубы, ожидая последнего, самого мощного толчка. А может, его и не будет, если успеют выехать из тумана. Нож дернулся так, что лопнула веревка. Семен выматерился, на мгновение бросил руль, хватаясь за рукоять Милосердия под комбезом.
– Три!
Понятливый успел перехватить баранку. И приблизился к ножу.
– Назад, дурак! – стальной клинок ударил током.
Треск комбинезона. Нож загудел от предвкушения и по рукоять вошел под ребра герою. Закричала девчонка, заскрипели тормоза, солнечный свет залил кабину. Понятливый ткнулся головой в приборную панель и замер.
– Ты убил его! Ты ненавидел его! Ты! Все ты виноват!
Она билась в закрытую дверь, дергая рукоятку. Семен давно поставил блокировку дверей. Вот из-за таких. Лови их потом. Он крепко ударил ее по лицу ладонью (как достал через убитого). Девчонка захлебнулась криком, скорчилась, заливаясь слезами.
За лобовым стеклом – чистая дорога с ослепительно-белой разделительной полосой. Вдоль обочины желтый цвет дрока, зелень акаций.
– Доедем до места – там орать будешь, – проворчал Семен, силясь разогнуть пальцы мертвеца на руле.
Крови почти не было. Милосердие всегда плотно входило в раны. Главное, не вытаскивать до поры.
– Придержи-ка лучше, – Семен осторожно склонил труп на спинку кресла. – Уже недолго осталось.
С героями всегда труднее, чем с детьми. Герои считают Семена последней сволочью, борются с Осьминогом, кидаются на Копеешника. И находят свою смерть. Большинство их остается на берегу привидениями, а иногда Семену приходится их хоронить на сельском кладбище, как и Понятливого.
Старшие сыновья поставили деревянный крест (на первое время), средние засыпали могилу. Дочери наплели венков. Малышня сновала среди взрослых – всем помочь, везде успеть. Семен стоял у свежей могилы в чистой рубахе и выглаженных брюках.
– Жаль, имени его не знаем, – печально произнесла Зинаида – жена Семена.
– Герой, – ответил он. – Так и напишем.
Девчонка с последнего рейса топталась в сторонке. Черные волосы закрывали лицо, плечи ссутуленные. Ворона вороной.
– А ее как звать-то? – спросила Зинаида.
– Не знаю, – пожал плечами Порожняк. – Потом сама скажет.
– Я ее к себе возьму, батя, – откликнулся мужик лет пятидесяти. – У нас с Настасьей одни сыновья.
Народ медленно побрел с кладбища в дом Семена на поминки, а сам хозяин задержался. Все смотрел на сырую землю, на рясные венки без лент с надписями (что писать? кому?), на букеты цветов. Порожняк не каялся, не произносил пустых слов. Он слушал тишину, далекий брех собак, вечернюю песню петухов, смотрел на заходящее солнце, вдыхая запах сырой земли. Он выехал в этот мир, когда вывез от реки первого спасенного. Тогда здесь не было ни домов, ни садов. Была ли в том Господня воля или Копеешник постарался? Просто, держа на руках младенца, Семен понял, что не сможет отдать его Осьминогу. И сколько детишек прошло через его руки с тех пор?
– Посчитать, что ли? – Семен вздохнул, щурясь на людей, спускающихся с Могильного Холма. Да чего там считать!
Пошел следом за Зинаидой. Она ждала у маленькой могилки:
– Оградку поправить бы надо.
– Поправим, – Порожняк обнял ее за плечи.
Здесь лежал их единственный ребенок.
Ефим ГамаюновПока тихо…
Северов остановился перед пленным. Тот сидел на земле, левая скула краснела свежей ссадиной. Высокий, худой, какой-то даже по-женски стройный. Лицо бледное, но взгляд держит, спокоен.
– Что же ты, гнида белопузая, за собой бегать заставляешь? – негромко спросил Северов.
Белогвардеец промолчал, лишь глаза сузились и скулы заиграли. Задело, гордый.
– К стенке его, а лучше штыком в пузо, – пробурчал Грицко, большой, заросший волосами боец. – Пулю на такого жалко. Полдня гонялись за эдакой сволочью.
– А вот это нельзя, Ваня, – Северов погладил заросший щетиной подбородок: черт, даже побриться некогда. – Коли виноват перед народом, пусть его народ и судит. В этом и смысл, чтобы народ сам все решал, понимаешь?
– Вот я бы и порешил, – хмыкнул Грицко. – Сам бы и за всех!
Стоящие чуть поодаль красноармейцы заулыбались.
Савелий Северов много повидал: не первый месяц в строю РККА. Он и рад бы согласиться с Грицко, потому как правильно говорит, да приказ. Пленный у них, видать, тоже из «битых»: даже не дернулся. Хотя время военное, законы тоже: если враг, то и к стенке поставить – раз плюнуть.
На еще совсем летнем небе ни облачка, но в пьянящем духе разнотравья уже чувствовалась осенняя гнилостная сладость. Солнце, наливаясь краснотой, клонилось к закату, из недалекого леса выползал сизоватый, стелющийся по земле туман. Деревья шумели, на краю хутора лаяла собака. Странно, хутор брошен, а псина осталась.
– По коням, – скомандовал Северов. – Поворачиваем обратно.
– Командир, может, заночуем? Темнота скоро, а ехать ой долга, – предложил длинноусый татарин Бараев.
– А-атставить разговоры. Тихой, Бараев, беляка на свободную кобылу, лично отвечаете за него. Лично!
Уже выезжая с хутора, комиссар понял, что так не нравилось в этом брошенном поселении – дорога. Вовсе не казалась она запущенной, словно бы всего пару дней назад проехало несколько телег: в пыли остался петляющий след деревянных ободов. А сам хуторок-то: зарос сорной травой выше крыш, колодцы обвалились, журавели от них накренились или попадали вовсе. От пары домов остались только черные горелые головешки. Погибший хутор, нежилой.
Чей же обоз тогда ходил по дороге? Какие такие люди, наши али нет?
– Командир, – к Северову подскакал на гнедом мерине Афонька Рыжий. – Может, обратно другим путем двинем?
– С чего бы? Рассказывай, – приказал Савелий. Рыжий родился в этих местах, совсем недалеко от Нижнего, в таком же вот маленьком поселке. Чутье у парня отменное: стоило прислушаться.
– Думается мне так: мы же, когда речку переходили, почитай, с дюжину с лишним верст берегом дали. Получается, если обратно вдоль дороги пройти, попадется проселка к реке, тогда срежем, брод-то найдется обязательно. – Рыжий с трудом сдерживал под собой коня: гнедой танцевал, несмотря на малую передышку, готовый снова скакать в полную силу.
Что конь, что человек – подобрались будто специально: сильные, ловкие, быстрые. Рыжие, что еще сказать? С такими революцию сделали, с такими, верно, только победить можно.
«Далеко пришлось гнаться за контриком этим, далеко. А возвращаться никак не меньше… вдоль, говоришь? А что, заодно и разведаем, кого тут носит, совсем недалече от передового обоза РККА», – решил Северов.
– Давай-ка вперед, посмотри, что и как, но так, чтобы без шума.
– Понял, командир, без шума!
Рыжий умчался, что пыль столбом по дороге.
Невеликая дружина Северова растянулась следом: впереди Грицко, за ним седоволосый Федор Тихой, за Федором на привязи скакала кобылка с пленным поручиком. Бараев, с лежащей поперек седла винтовкой, двигался за белогвардейцем, выказывая тем свое намерение: более не гоняться, а просто стрельнуть беляка, едва подвернется такая возможность. Последним двигался Северов.
Командира мучила мысль: чего же он упустил на хуторе, чего недоглядел?
Краем леса проехали пару верст, война хоть и прошла рядом, словно не заходила сюда: ни кострищ, ни мусора, трава да деревья. Только тихо как-то. Топот лошадей и невнятный разговор едущих впереди бойцов.
Северов прислушался: не то чтобы очень интересно, о чем говорят… Но если командир не знает, чем дышат его бойцы, то плохой он командир, никудышный. Федор Тихой рассказывал, какая на донской земле рыбалка да какой виноград у его брата. Ренат соглашался, что виноград, может, и хороший, а рыбалка в Волге у Казани лучше. Нормальный разговор о жизни – война надоела.