– А теперь – уходи, – Федор Ильич не сразу понял, что впервые слышит ее скрипучий старческий голос. – Спеши. Твой проводник теряет силу.
Врач взглянул на шамана – тот едва держался на ногах и еще поддерживал шатающегося товарища. Изуродованное давней болезнью лицо Прошки посерело.
– Спеши!
Свет, окружающий тело Золотой Бабы, стал меркнуть…
Федор Ильич увидел перед собой пылающий костер, услышал сухой треск и почувствовал дрожь земли. Он оглянулся – «иное» совсем угасло, фиолетовые жгуты, будто трухлявое дерево, ломались и с грохотом падали в яму. Олонхосуты молча наблюдали, как рушится ураса Золотой Бабы.
Рядом кто-то застонал. Тело шамана висело на длинном стальном пруте, один конец которого был воткнут в землю, другой торчал из спины Прошки.
– Прохор!
Федор Ильич присел, подставляя плечо, стал приподниматься, стараясь снять шамана. Замершая у окраины городка толпа дрогнула от крика, охотники поспешили на помощь «дохтору».
– Что же? Что же ты? – приговаривал врач, укладывая шамана на постеленную шкуру. – Нож! Дайте нож!
Испачканные кровью пальцы скользили, когда Федор Ильич пытался разрезать куртку Прошки, зажать рану.
Шаман пошевелился, взглянул на «дохтора» и улыбнулся.
– Хорошо… – прохрипел он. – Хорошо. Ты теперь златой… Ты теперь…
Шаман Прошка угасал на глазах. Видимо, в этот раз второпях промахнулся, зацепил кровяную жилу. Да и старая рана вдруг открылась.
Врач судорожно искал выход, пытаясь выудить из своей памяти приобретенные знания или – черт бы их побрал! – новые способности. Тщетно.
– Ну, давай же! Давай! – в отчаянье он колотил себя кулаком по лбу. – Самое время!
Прошка обмяк на руках охотников, голова откинулась.
Некоторое время Федор Ильич смотрел на него, еще не принимая утрату. А потом вдруг заревел, словно раненый медведь. Заревел так страшно, что охотники попятились, матери подняли на руки заплакавших детей, лица стариков побледнели от ужаса…
Иирээки Эхэ сорвал травинку, разжевал – то, что надо. Теперь если все смешать в определенных долях… Он засунул траву в сумку на поясе, повернул к городку.
Многие уехали, оставив после себя кострища и круги от урасов. Иные остались. Попали в лапы к Иирээки Эхэ – не вырваться. Запретил он больных перевозить, а на тех, кто выступил против, так посмотрел, что кровь в жилах застыла. Люди роптали поначалу, убить даже хотели Иирээки Эхэ – Безумного Медведя. Думали подкараулить спящим и воткнуть нож в самое сердце. Только с тех пор, как сгинула Золотая, как умер шаман Прошка, «дохтор Кранты» совсем не спит. Бродит по лагерю, поит больных отварами, компрессы и примочки ставит, а родственникам строго-настрого наказывает соблюдать «курс лечения».
Федор Ильич обошел больных и вернулся к яме, уселся у потухшего кострища. Пять темных камней, покрытых седым мхом, стояли полукругом, и не понять: были ли здесь древние олонхосуты или привиделось все? Врач закатал правый рукав, почесал предплечье – кожа под золотой «штукой» иногда нестерпимо чесалась. Она сама образовалась на руке на следующий день после…
Что это – Федор Ильич понятия не имел. Пока не имел. Каплевидное плоское украшение, покрытое красивым орнаментом с изумрудами и рубинами. Впрочем, врач сомневался, что это были настоящие камни. Да и какая разница. Целебные вещества в растениях он научился определять на вкус, интуитивно смешивал их меж собой, получая лекарства – первое умение от Золотой. А в перспективе хорошо бы превратить тело в «фабрику» для создания антител. Тогда можно было бы лечить собственной кровью.
Федор Ильич провел пальцами по «штуке», оглянулся.
– Здорово.
– Угу, – шаман кивнул, достал из мешочка на поясе трубку, закурил. – Хорош день, – выпустил струйку дыма в небо.
Федор Ильич улыбнулся:
– Хороший.
Сидит Иирээки Эхэ у ямы, с собой разговаривает. Люди уже привыкли. Главное, жены, мужья, дети на поправку пошли. Теперь стыдно, что убить врача хотели. Но Иирээки Эхэ – новый дух Срединного мира – зла не помнил…
Фэнтези-нуар
Михаил СавеличевМоб Дик, или Охота Белого кита
Фэнтези-нуар
– Сопли не жуй, – Камбала замахнулся битой.
Зажали. Ни вправо, ни влево. Между помойными баками. Почему у них всегда получается? Никто не может поймать, только хмыри. Знающие цыкнут сквозь зубы:
– Моб Дик, он все может.
Он не только Цукидзи, все районы подмял. Что ему бродягу отловить да битами отпотчевать?! Но тут закавыка: зачем самому крутому в городе потчевать бомжару битой? Мы и не представлены лично. В глаза Моб Дика не видел. Как и он меня. Но поди ж – зуб имеет. Вот и шлет хмырей. Камбала рад стараться, даром что зенки на одну щеку свернуты. Высмотрел, рыбья кровь.
А меня найти, скажу без скромности, труднее, чем два пальца обмочить. Стучит кто-то. Кто – не соображу. Нет в городе человека, кто что-то обо мне знал. Потому как и сам много чего о себе не знаю. Например, куда сегодня двину. Но Камбала и его стая знают. Потому и ждут там, куда заносит нелегкая.
Защищаться бесполезно. Против биты нет приема. И не сбежать. Ни разу не удавалось. Немочь охватывает. Ноги слабеют. Колени подгибаются. Стоишь, стенку попираешь. От страха в дыхалке ковыряешь. Увидь меня корешки в таком состоянии, не поверят. На улице как? Главное – первым вмазать. Что кулаком, что стаканом. Как в ледяную воду голым задом. Кажется просто, а на самом деле – что мумии помочиться. Что-то нужно в себе сломать. И не раз, не два, после чего легче бить, а потом выяснять, а каждый раз, каждый раз.
Мне хана. Кто-то должен это увидеть – стою и изображаю боксерскую грушу, манекен для ударов, чучело. Как опущенный. И что, если их все ж Моб Дик послал? Моб Дик, конечно, авторитет, но – беспредельщик. А значит, имею право достать перо и завалить одного-двоих.
Право имею, но веду себя как падаль. Как тварь дрожащая. Принимаю удары. Сначала стоя, потом лежа, потом свернувшись, что твоя змея. А бандерлоги обрабатывают от души. С огоньком. В раж входят. Удивительно, что не убивают. Загоняют битами до черты, за которой – все, отброс копыт, склеивание ласт.
И я жду. Смиренно. Когда наступит эта черта. Даже с интересом – столкнут меня за нее или оставят?
– Эй, ты как?
Хриплый голос. Не сочувствия, не беспокойства за чью-то просранную жизнь. Какое сочувствие к тому, кто валяется среди мусорных баков, избитый до полусмерти, с изгаженными штанами? Бездомный – он и есть бездомный. Такая вот ошибочка у всякого, кто глядит на меня. Только бы не из моей кодлы. Авторитет терять нельзя. Без него никак. Лучше жизни лишиться, чем лица. Нет лица, нет и жизни, которую у тебя заберут. И сделают это так, что громилы Моб Дика покажутся ласковыми медсестрами из порномульта.
– Уматывай, – хриплю, в помощи не нуждаюсь. Отделали на совесть, но вот ведь – надо отлежаться, потом встать с карачек и мотать отсюда. И с каждым шагом будет легче, будто вместе с кровью, юшкой, слюной и дерьмом из тебя уходит и боль.
– Тебе помочь? – не отстает хриплый голос. Пытаюсь разлепить буркала, взглянуть на владельца. Когда удается, вижу несуразное. Культя и трусы. И одно с другим не приходит в единство. Культя жуткая, шрамистая, будто ногу долго жевали, прежде чем отхватить на хер до половины бедра. А труселя забавные – с клубничинами. У моей дырки такие. После чеса с подопечных торговых лавок ей приволок.
Повредили что-то в башке, подумалось. Сам ничего думать не мог. Только и оставалось воспринимать влезающее в башку. Как приемник.
Потом отрубился. Что твой телевизор.
А когда включился, обнаружил себя на чердаке у Битки, где она гнездовалась и куда умудрилась и меня затащить, не смотри, что калека.
Видок у Битки – тот еще. Ни руки, ни ноги, ни глаза. Будто одну сторону тела грызли, но полностью схарчить не успели. Или не смогли. От общей ядовитости. И чердак под стать ей. Что скажешь о живущем здесь, если на окнах кошаки повешенные. Конечно, и не такое видел, кое-кто и головы сушеные собирает. Ну, так то голова, голова врага, понять можно, но кошкодавство!
Лежу, значит, лупаюсь на кошаков, прикидываю хрен к носу – как часто их менять приходится, чтоб не воняло в доме, тут и она, спасительница, значит, благодетельница. Голышом, только труселя. На этот раз с медвежатами. Все шрамы наружу, без привычки – жуть. От вида обычной дырки в штанах поднимается, от вида Битки забываешь что в штанах имеешь.
– Ты, – говорю, – чего?
Она спиной о стену, сложилась пополам, по стене съехав, за костыль держась. Зашарила вокруг, и оказалось у нее нечто совсем неожиданное. Гитара. Да не простая, а самая что ни на есть электрическая.
– Ничего, – отвечает, – тебя вот спасла.
Меня! Спасла!
– И какого хрена, – говорю, – тебе вписываться перед громилами Моб Дика? Знаешь, кто такой Моб Дик? Так вот, его громилы.
Битка струны перебирает. Не играет, нет. Терзает так, что на предсмертный мяв задушенных кошаков походит. Уши затыкай.
– Не учи ученую, – Битка. – Потому и спасла. У меня к Моб Дику счеток.
Хреново. А тут еще музыка. То, что чокнутая калека болтала, – мне мимо кассы. Еще не хватало за нее перед Моб Диком вписываться. У того и так ко мне претензия, не на одном свитке записанная. За нее до сих пор расплачиваюсь, хоть и не соображу – за что на такой счетчик поставили? Не было у меня с отморозками дел и быть не могло. Кто хрен из подворотки и кто Моб Дик? Да мне Битка – как сестра, если по чесноку сравнивать.
Но что-то завалялся. Пора и честь знать. С кряхтением поднимаюсь, с членами все в порядке. Как и с членом. Ха. То ли привыкаю к регулярным потчеваниям битой, то ли громилы опыта набираются. Но с каждым разом вроде бы полегче. Чуть-чуть. Что, конечно, не оправдывает.
– Ну, – говорю. – Покеда. За хазу мерси. Как оказия будет, пару свежедохлых кошаков тебе подброшу. Побрел.