Оборотня не удивляло, что магичка ненавидела дочь. Насколько он мог судить, людишки только тем и занимались: кого-нибудь ненавидели до гробовой доски и обо что-нибудь расстраивались до смерти.
– А вот эта ее выходка? Она вас не рассердила? – спросил он.
Вулф почувствовал недоуменный взгляд писаря. Угун не понимал, какая детективу разница.
Разницы действительно не было. Просто нужно было разговорить женщину. Для себя, не для расследования – расследование он закончил перед дверью в дом.
– Удивила, – Аза тоже скользнула взглядом по стене. – И позабавила. Вы не знали мамысь, она была очень несобранной. И вечно пьяной, как большинство пожилых магичек. Она должна была очень страдать, когда колдовала эту надпись, ведь ей пришлось удерживать сосредоточенность несколько часов кряду. Кричать-то в запале она могла что угодно, но впечатывать буквы в заклинание, да еще такое мощное… она должна была сидеть на месте и сосредоточенно, долго колдовать, аккуратно выводить эти буквы, наполнять их энергией. Это трудное дело, все равно как выжигать слова веточкой на доске. Я страшно веселюсь, когда представляю все это.
Вулф видел, как Угун шевелит губами. Детективу тоже захотелось прошептать это тягучее «не-на-ви-жу-у», непременно с долгим «у» в конце, потому что вся ненависть магички не смогла уместиться в горящие на стене буквы.
– И все это время ей смертельно хотелось напиться. Ей всегда хотелось напиться, даже когда она была пьяной вусмерть. Но пьяной колдовать нельзя, сосредоточенности не хватает – и хвала мирозданию, иначе она бы все тут разнесла. И вот я не могу представить ей такой – собранной, серьезной. А, да что там – я даже трезвой уже не могу ее представить, не помню. Но трезвой она, разумеется, бывала. Сохраняла ясность сознания, чтобы сделать мне какую-нибудь пакость. Например, написать на стене «Сука, ненавижу»… Оцените эту иронию: даже ненависть ко мне делала мамысь немного лучше, удерживала ее от пьянства ненадолго.
Казалось, от прожженной краски должен исходить резкий запах, но в кухне пахло только пригорелым хлебом. И немного – плесенью от старых стен. И совсем слегка – серой: дом маленький, с собственным отопительным драконом, и лежка его должна быть где-то неподалеку.
– Значит, она сильно пила, – повторил Вулф.
– Не то слово. Обычный пьяница давно бы издох от такого количества…
Женщина умолкла.
– Количества чего? – уточнил гоблин. Понимал он Вулфа или нет, но записывал за ним старательно, крови не жалея.
Аза скривилась.
– Фруктовки. Бражки. Я не знаю, чем они накачивались. Чем-то крепким и вонючим.
– Они?
– Мамысь и ее подруги, такие же тупые жирные магички. Они целыми днями пили и жрали, жрали и пили, а потом ходили по дому, держась за стены. Икали, подергиваясь сеткой молний, тупо ржали от этого и временами еще блевали радугой под вешалку.
– Это те самые подруги, что сейчас стоят под домом?
– Те самые. Стоят. Если еще не замерзли и не отправились напиться в хлам «для разогреву».
Вулф видел, как недоуменно-страдальчески углубляются толстые складки кожи на лбу писаря. Он любил угадывать маневры детектива, но тут не понимал ничего.
Зачем эти бессмысленные вопросы? Какая разница, как вели себя магички и что ощущала Аза? Важно другое – она убила свою мать или не она! Почему детектив не спрашивает о сегодняшнем дне? Кажется, его вполне устроило то, что он узнал на улице: магичка с утра была на взводе, ругалась с дочерью, потом потащилась за ней и внучками в дневную детопередержку, где Аза изредка оставляла близняшек. На обратном пути еще больше ругалась.
А потом другие магички, которые шли к старухе в гости, увидели, как мать Азы вперевалку бежит за ней, что-то крича, и машет руками, бросая какое-то заклинание, и от него рассыпаются сугробы возле крыльца, с крыши падает несколько сосулек, на входной двери остается пятно копоти. Аза сжимается в комок возле стены, закрывая голову руками, а магичка кидается к дочери, валит ее на землю, а та отмахивается, долго барахтается, потом откатывается от матери. А магичка остается лежать на земле, нелепо раскинув руки, и под ее головой растекается кровь, окрашивая снег.
И вот теперь Вулф ведет себя так, словно со смертью магички ему все ясно – но очень важно узнать нечто другое.
– И вы не думали переехать? – задал детектив очередной ненужный вопрос, который Угун старательно записал.
– А куда? К родственникам? Она бы тут же меня нашла. В другой город? В лучший мир? Я не знаю, куда мне надо было уехать, чтобы мамысь меня не достала. И потом, это не ее дом, половина по-честному моя, от дедушки досталась. – Аза махнула рукой. – На самом деле я так устала, что иногда хотела, хотела поделить этот дом, продать свою половину, хотя жалко было ужасно, тут дедушка жил, а при нем все было как-то не так, все по-человечески было… в общем, я узнавала, полдома мне не продать: дракон-то у нас один, как его поделить? Или оставить всего дракона одной мамысь – а ничего бы у нее не треснуло? Да и как полдома продавать без отопления, кто его купит, за сколько? Далеко бы я уехала на это?
Гоблин неслышно вздохнул и взял из пачки следующий лист. Не иначе, он решил, что сегодня – День Очень Тупых Вопросов Вулфа.
Ну и пусть. Пусть думает, что детектив спятил, потерял нюх или странным образом развлекается. Лишь бы Угун не припомнил, что позавчера мать старшего щенка Вулфа подкараулила детектива возле охранного участка и что-то рассказала встревоженным голосом.
Гоблин тогда, конечно, понял, что беспутный оборотень-сын снова встрял в неприглядную историю. Но Вулф не хотел, чтобы Угун связал это с его сегодняшним поведением. Он ощущал что-то вроде неловкости.
Странное дело – в историю вляпался сын, а неудобно от этого отцу.
– Конечно, мамысь готова была костьми лечь, чтоб забрать детей. Уже скоро. Им семь лет, они вот-вот начнут набирать силу.
Аза не пояснила, зачем дети были нужны бабке. Детектив и писарь и так это понимали: она хотела вернуть себе то положение, которое магички теряли с возрастом, когда проходящие через тело потоки энергии превращали их в слабосильных желчных старух. Пожилым магичкам удавались лишь самые простые заклинания. Не удивительно, что, потеряв былую мощь, они обычно спивались.
А роль наставницы вернула бы старухе если не силы, то общественное признание и какое-никакое уважение. Еще на двадцать или тридцать лет, пока тела внучек не истощатся подобно ее собственному, пока им не останется доступна лишь самая примитивная магия.
Двадцать или тридцать лет полноценной жизни. Вулф сказал бы, что это не так много. А кто-нибудь вроде Угуна счел бы, что это очень, очень хорошо. Писарю крупно повезет, если он проживет, не голодая, хоть половину этого срока.
– Значит, вы не хотели доверять ей детей.
– Вас это удивляет, что ли? А вы бы доверили своих щенков существам другой… другого вида? Их бы тут же напичкали каким-нибудь неподходящим кормом, от которого нюх отшибает и что-нибудь там еще происходит.
Тут она его задела, по шерсти на лице Вулфа аж рябь пробежала. Его сейчас как раз очень занимал вопрос жизни маленьких оборотней в неподходящих условиях.
Потому он и притащил Азу в дом. Потому и задавал ей вопросы вместо того, чтобы сразу отправить ее в узилище. Детективу позарез нужна была консультация кого-то, кто разбирается в смешении видов, травомагии и вакцинах. А значит – нужно было побольше узнать об убитой, чтобы разговорить ее подруг-магичек, разнюхать что-то интересное и выходящее за рамки расследования. Сблизиться с ними. Вот, мол, смотрите: я не просто оборотень на службе, а тонко чувствующий детектив, который понимает вашу боль и готов часами выть на луну в унисон, скорбя о вашей потере. Вы ведь не станете возражать, если потом я задам несколько вопросов в рамках дружеского общения?
Потому что старший щенок Вулфа встрял в омерзительную историю с волчицей, и нужно было узнать, кем эта волчица может ощениться. И желательно было получить консультацию неофициально, не у практикующего мага.
Вулф скрипнул зубами.
– От той дряни, которой питаются люди, у нас язык немеет. И подшерсток редеет. Линька по полгода. Мышцы становятся вялыми, как одеяло, чисто человечьими. Не удивительно, что вы такие хилые, вы ведь только это и жрете. И еще лакаете алкоголь. И кофе. Нет, я не доверил бы своих щенков тем, кто не умеет о них заботиться. Никто из нас бы не доверил.
– Ну и я не хочу поручать своих детей сумасшедшим старухам, которым мозги отшибает по шестнадцать раз на дню. Даже если самим старухам нравится быть такими. Жирными безумными гоблинами.
– Но-но! – возмутился Угун.
– Прошу прощения, – раздраженно бросила Аза. – Просто фигура речи.
Писарь поморщился и снова уткнулся в свою писанину. Женщина тоже скривилась, и Вулф легко прочел ее мысли, даже не глядя на выражение лица.
«Кто придумал брать гоблинов на формальную службу? – подумала она и тут же припечатала: – Позорище!» А следом запоздало удивилась: «И как этот нюхливый волколак работает с гоблином?»
Женщина осторожно потянула носом. На лице ее появилось недоуменное и растерянное выражение, когда она наконец поняла, что этот гоблин не воняет. Совсем. Вот так так!
– Да, – процедил Угун сквозь зубы, – на формальную службу стали брать гобинов-скопцов, вы не знали? Уже месяца четыре как. Тем самым создали прекрасную «вилку», чтобы регулировать поголовье вонючих коротышек. Либо мы дохнем с голоду без работы, либо ложимся под нож, чтобы получить работу, не вонять и не дохнуть с голоду. При любом раскладе мерзкие коротышки не размножаются. Удачно, правда?
– Правда, – не покривила душой Аза, и Угуну нестерпимо захотелось ткнуть писчим пером ей в горло. И повернуть его там четыреста раз.
Вулф щелкнул крышкой порткоста и достал тонкую косточку. Трепетнул над ней широкими ноздрями, и от дыхания шевельнулись серые шерстинки под большим черным носом.
– Пожалуйста, детектив, не в моем доме…