Ротмистр провел ладонью по горлу – готов. Шпагин подошел ближе. В темноте нелегко было что-то разглядеть. Тенишев закрывал собой трепещущее пламя факела, защищая его от ветра.
Полковник тронул ребенка за плечо. Оно оказалось на удивление мягким – пижама набита соломой и слегка колет пальцы. Рукава и штанины стянуты на запястьях и лодыжках. Будто кукла с фарфоровой головой и телом, набитым ватой. Он помнил такие игрушки. Помнил из той жизни, в которой был солнечный свет.
Только это совсем не кукла. Шпагин не рискнул прикоснуться к холодной плоти. Бледные впалые щеки, посиневшие губы, короткие волосики на голове торчком – ребенок замерз. И волки почему-то не тронули труп, но куда делись сами?
– Заберем на обратном пути, – решил полковник.
В соседней комнате немного передохнули, погрели над факелом руки. Окно здесь оказалось заложенным камнями с глиной, и пол содрали не весь.
– Слышите, – насторожился ротмистр. – Какой-то стук.
Шпагин прислушался, но в этот момент зашуршало под досками пола. Тенишев склонился, выставив вперед факел. Ребенок выглядывал из-под досок затравленным зверьком, большие темные глаза на снежно-белом личике смотрели не моргая.
– Эй! Ты чего? – ротмистр передал факел Шпагину, протянул к ребенку руки. – Не бойся. Давай, малыш. – И проворчал: – Вот уж не думал, что еще придется с детьми возиться.
В следующий момент полковника ударили под колени. Шпагин упал на спину, сильно приложившись о брус. Карабин выпал из ослабевшей руки, факел рассыпался искрами.
Тенишев закричал. Закричал страшно, как Алимка перед смертью. В глазах полковника все плыло, и он видел лишь смутные тени, кружащие вокруг Тенишева, слышал дробный стук ног – лап? – по доскам пола.
От удара Шпагина на какое-то мгновение парализовало. Руки и ноги перестали слушаться…
Охапка больших ромашек в его руках. Ее восхитительный смех.
– Вы, Константин Викторович, весь город ромашек лишили!
– Помилуйте, Елена Александровна! Отчего же город? Всю губернию!
– Право же. Как я такой букет принять могу?
– Вы мне отказываете в букете?
– Ах, мужчины! Он тяжелый, Константин Викторович!
Солнечный город. Нет теперь и его. Даже названия не оставили.
– Шпагин! Шпагин, черт бы вас побрал!
Это ротмистр. Спина ноет, но полковник уже пришел в себя и способен подняться.
– Шпагин, вы живы? Отзовитесь!
Кряхтя, поднялся на колени. Помотал головой, будто ошарашенная лошадь. Свет. Нужно найти факел. Брошенный, еще тихо горит в стороне. Шпагин подпалил новую тряпку, обжигая пальцы, кое-как намотал ее на тлеющую.
В свете разгорающегося огня проявляется фигура ротмистра. Он стоит, широко расставив ноги, и шарит вокруг себя в воздухе, будто слепец. Тенишев стонет от боли, одежда изорвана и измазана кровью.
– Шпагин!
– Я здесь. Не орите так. Что…
Ротмистр поворачивается на звук его голоса, и полковник отступает. Тенишев действительно слеп: сгустки крови вместо глаз, кровавые слезы по бледному лицу, искаженному болью.
– Где?
Ротмистр судорожно хватается за протянутую руку. Шпагин морщится – пальцы, словно стальные обручи, обхватывают его запястья. Конец охоте, надо возвращаться.
– Кто-то прыгнул мне на плечи и ударил по глазам, – Тенишев говорит навзрыд.
– Прости. Меня свалили ударом под колени, – сказал полковник. – Слишком приложило. Даже отключился на мгновение.
– Это не волки, Шпагин…
– Не важно. Надо возвращаться…
Выстрел! Еще и еще! Ипполит Сергеевич стреляет из нагана.
– Держитесь за портупею! – командует полковник, подбирая «лютцау» с пола.
А где же ребенок? Под досками никого нет, только на отщепе клочок светлой пижамы. Дети прекрасно знают дом и умело прячутся от хищников. От хищников ли?
Мальчишки в соседней комнате нет, только темное пятно, не занесенное снегом, там, где он сидел. Видимо, звери добрались до него.
Идти с ротмистром на прицепе не так-то просто, он спотыкается, цепляется руками за любую преграду. Наконец неясный свет брезжит впереди. На полу лежит человек, он мертв. Другой склонился над ним, пытается вытащить из руки мертвеца какой-то предмет.
Полковник выходит из темноты, когда Ипполит Сергеевич бьет рукоятью нагана по пальцам бездыханного Алимки.
– Господин воспитатель. Что здесь происходит?
Ипполит Сергеевич испуганно отскакивает, сжимая наган за ствол. Растрепанный, залитый кровью татарин страшен: глаза выпучены, зубы оскалены.
– Он выскочил так неожиданно, – бормочет воспитатель приюта. – Так неожиданно.
В мертвой руке Алимки… Шпагину показалось, что это отрывок знакомой парусиновой пижамы. Нет. Это оторванная нога набитой соломой куклы. Полковник наклоняется, прикасается к фарфоровой ступне – мертвая плоть, твердая от мороза!
– Что произошло? – спрашивает ротмистр.
Воспитатель перехватывает наган за рукоять, щелкает курок.
Ударом приклада полковник выбивает оружие из его рук. Ипполит Сергеевич вскрикивает, хватаясь за ушибленную кисть.
– Простите, господин воспитатель, – Шпагин поднимает ствол карабина, передергивает затвор, – забыл, что в «нагане» осталось три патрона.
– Не стреляйте…
– Говорите.
Ипполит Сергеевич стонет, морщится от боли в руке:
– Все не так просто. Боюсь, вы не поймете. Не поверите.
Чем больше говорит воспитатель, тем больше полковнику кажется, что тот тянет время.
– По-другому им не выжить во мраке и голоде, – Ипполит Сергеевич скалится.
– Шпагин! Сзади! – ротмистр не видит, но хорошо слышит.
Кто-то прыгает на полковника из темноты. Бледное лицо. Огромные глаза. Выстрел «лютцау» отбрасывает существо назад. Появляются новые, прыгают на плечи ротмистра – он самый слабый из добычи. Шпагин отбивается прикладом – перезарядиться нет времени. Удары разбрасывают тварей, но не причиняют им вреда. Тела слишком мягкие. Вот если по голове…
Тенишев похож на медведя, затравленного собаками. Он кричит, вертится на месте, но ловкий противник бьет его тонкими спицами в спину, в шею, в руки. Ротмистр оступается и падает. Шпагин пытается ему помочь, но один ловкач бросается под ноги, сбивает полковника на пол. В этот раз Шпагин готов – падает на руки, как кот на лапы, и сталкивается лицом к лицу с мертвым Алимкой.
Ротмистр Тенишев исчезает в темноте комнат. Его крики смолкают. Шпагин вскакивает на ноги, сжимая кулаки – бить в головы!
Воет ветер, трещит огонь в печурке. Никого. На том месте, где сидела женщина с корзиной, стоит недопитая бутылка вина и лежит накрытое тряпкой тело. Полковник склоняется – спина страшно ноет после схватки – поднимает карабин, быстро перезаряжает. По крайней мере, патроны к «лютцау» у него есть. Да. Еще закрыть глаза Алимке.
И корзина с бутылками на месте. Шпагин стоит над ней в раздумье, долго смотрит на труп женщины под тряпкой. С ней-то что приключилось? Застрелил воспитатель? Нет. Оставшиеся в револьвере патроны достались татарину. Странно.
Полковник берет бутылку наугад, скалывает сургуч, пытается зубами выдернуть пробку – у ротмистра были зубы на зависть, – справился. Отпил и поморщился – рот свело от холодного питья.
Что же с ней приключилось? С этой Екатериной… Мироновной, кажется. Шпагин дотянулся карабином до края тряпки, приподнял. Бледная рука с цыпками на костяшках и рукав солдатской шинели. Не женщина. Странно.
Серегин! Пропавший труп лежал и улыбался полковнику.
– Хорошо тебе там, солдат, – прошептал Шпагин. – Приняли, как родного.
Он вновь отпил, стоя над трупом. Еще одна странность – рукава словно пустые. Стволом карабина полковник приподнял край расстегнутой шинели.
За сегодняшнюю ночь он повидал всякого… В ушибленную спину дохнуло холодом, и волосы на загривке стали дыбом: под солдатской шинелью остались кости. Мелкие острые зубки оставили на них отпечатки и борозды, начисто удалив мясо.
Прав был Тенишев: сначала надо основательно напиться. Напиться в хлам, напиться вусмерть. Шпагин приложился к бутылке и не остановился, пока не глотнул из нее воздуха. Горячий ком растекся в груди, дрожь отступила, и лоб покрыла испарина.
То ли кровь в ушах застучала, то ли знакомый призрачный стук вернулся. Полковник обратился в слух – из-под пола? Точно!
Осторожно ступая, Шпагин вышел в прихожую. Стук усилился. Полковник присел над распростертым Алимкой. Кровь татарина застыла, обозначив щели в полу. Шпагин оттащил труп к стене и, присмотревшись, обнаружил в пазу доски рукоять. Шпагин поднял крышку – тусклый свет падал на каменные ступени подвала.
– Спасибо, брат, – обратился полковник к мертвому.
Винный погреб был обширен: на стеллажах запыленные бутылки и бочонки. Пара факелов чадит в потолок, освещая пространство. Некоторые камни вывалились из стен, на их месте зияли норы. Судя по всему, крысы тут водились размером с собаку. А может, и не крысы?
Шпагин прислушался, держа «лютцау» наготове, прошел на стук, к которому добавился еще легкий скрип. В глубине подвала полковник наткнулся на дверь, обитую кровельным железом.
– И как? – спросила она.
– Вы чудесная мастерица, Елена Александровна, – честно признался Шпагин.
Куколки в платьях и шляпках, в матросках и сюртучках сидели ровными рядами на полках. Другие, лишенные одежды, лежали на столе: шитые тела и конечности, набитые ватой, с фарфоровыми ладошками и ступнями, миленькие одинаковые – как показалось Шпагину – головки. Леночка стояла посреди мастерской, несравненно хорошенькая в белом передничке, и подушечка с разноцветными булавками на запястье выглядела драгоценным украшением…
Она срезала косу, и грязные пряди свисали на лицо, но полковник не спутал бы ее ни с кем.
– Леночка, – прошептал он, и плечи мастерицы дрогнули.
Игла швейной машины остановилась, не дошив полосатую пижамку из парусины, чугунная педаль перестала скрипеть.