Сидящая с ней рядом Екатерина Мироновна замерла с открытым ртом. Она набивала шитые тела чудовищных кукол тряпками и сеном, привязывала ладошки и ступни – мертвую плоть! – затягивала на посиневших шейках тесемки.
– Леночка.
Мастерица повернулась: потухший взгляд, выцветшие некогда голубые глаза, желтая сухая кожа старухи. Она смотрела сквозь Шпагина, и тот не видел ничего от прежней Елены Александровны. Она умерла, а он еще боролся. За что? За жизнь? За царя? За отечество? Он собирался убежать с Черного берега. Куда? От кого?
Константин Викторович Шпагин вдруг понял: последние три года он жил одним желанием – увидеть ее. Хоть раз, но прежнюю: в белом передничке, с русой косой на плече, улыбчивую хорошенькую девушку. Шпагин надеялся и боялся своей мечты: освоиться за границей, начать свое дело и вернуться сюда, чтобы разыскать, вытащить из ада, спасти Ее. Но из ада не выбраться самому.
Полковник Шпагин поднял карабин…
– Ипполит! – в подземелье голос Катерины прозвучал глухо, но выстрел оглушил.
Женщину отбросило на полки, головы и ладошки в беспорядке посыпались на пол. Леночка не испугалась. Удивленно глянула на убитую, и машинка застучала, заскрипела вновь. Шпагин выстрелил второй раз.
– Нет! – из соседней комнаты выбежал Ипполит Сергеевич. – Остановитесь!
Ствол карабина медленно повернулся к нему.
– Это все она! Она боялась смерти! Страшно боялась смерти! Она нашла мастерицу! Она придумала детей! Она поила людей вином и скармливала детям!
Шпагин потянул затвор.
– Стойте! – Воспитатель уже визжал от страха. – Без меня вам не выбраться! Я все расскажу! Мы не убивали детей. Собирали умирающих от голода, замерзающих, – он спешил, глотая слова, выпрашивая жизнь. – Это же благородно! Благородно давать детям новую жизнь. Завтра придет телега за… за вами, господин полковник, и вы уедете.
Выстрелом Ипполита Сергеевича сбило с ног. Он растерянно взглянул на простреленную грудь, коснулся дрожащими пальцами раны.
– Больно, – прохрипел воспитатель. – Вы… бесчеловечный солдафон… Как… больно.
Скалясь, Ипполит Сергеевич потянулся в сторону Шпагина. Иной человек от такой раны сразу бы отдал душу богу… Если есть что отдавать.
Второй выстрел – в голову – остановил воспитателя. Клеенчатый передник, измазанный кровью, который был на нем, омыла свежая кровь.
Руки сами перезарядили «лютцау». Механически переставляя ноги, полковник вошел в соседнюю комнату. На круглом столе в холодном синем свете корчилось тело. Видимо, Шпагин застал воспитателя за моментом творения. Разряды исходили из решетчатого круга, висящего над столом, в ладони и ступни чудовища. Его голова колотилась о крышку стола, шитое тело начинало дымиться.
«Воспитанники» приюта метались вокруг. Лишившись учителя – создателя? отца? – они не могли остановить агонию нового товарища. Один накинулся на полковника и тут же схлопотал пулю. Остальные бросились наутек, забились по углам комнаты, нырнули в норы в стенах.
Шпагин огляделся, подошел к большому деревянному ларю у стены слева, поднял крышку. Ладони, ступни и головы пришивали чудовищам. Здесь, пересыпанное солью, лежало остальное. Ясно, зачем приедет телега.
Тряпичное тело чудовища на столе вспыхнуло, к запаху озона добавилась вонь горящей тряпки. Полковник опустил крышку ларя, вышел из комнаты и взял из кольца на стене горящий факел. Какое-то мгновение он смотрел на мастерицу, словно уснувшую у машинки за рукоделием. Черный берег окончательно поглотил светлый мир, в котором они с Еленой были счастливы. Теперь не останется даже воспоминаний.
Огонь жадно набросился на сено у ног Катерины Мироновны…
«Белая лилия» сгорела быстро. Ветер рвал пламя, сносил искры в море, и потому в поселке больше не загорелся ни один дом. Поутру от виллы остался черный остов. Рассказывают, что среди развалин невесть откуда появился человек в рваной одежде с ружьем на плече. Он постоял у ограды и ушел к морю.
Впрочем, никто не поручится, что тому на Черном берегу были свидетели.
Всякая всячина
Майк ГелпринУлыбка
Моим первым осознанным воспоминанием стал разговор с седеньким невзрачным человечком в роговых очках, которого мама называла доктором. На доктора человечек не походил – на нем не было белого халата, в его просторной светлой комнате не пахло лекарствами, и он не требовал открыть рот, показать язык или поставить градусник.
Некоторые люди утверждают, что помнят себя чуть ли не с рождения. Я – нет. В памяти сохранились лишь смазанные фрагменты детства. Поломанный трехколесный велосипед. Смешной пенсионер дядя Коля, выпивший по ошибке папин одеколон. Веснушчатая трехлетняя ябеда на соседской даче, научившая меня слову «жопа». Черепаха Степан, которая жила в картонной коробке и любила гадить в папины тапки, а однажды ушла от нас неведомо куда.
Доктора же, которого ни разу больше не видел, я помню отчетливо, а разговор с ним – едва ли не дословно. Возможно, потому что мама не раз доказывала отцу, как важно показать меня этому доктору, и я важностью проникся. А скорее всего, оттого, что в тот день я, семилетний несмышленыш, впервые узнал: я особенный. Не такой, как все.
Добрые полчаса доктор выспрашивал, что я думаю о своем любимом мультике «Маугли». Особенно его интересовали почему-то шакал Табаки и тигр Шер-хан. Мне было предложено поразмыслить, отчего я люблю Табаки ничуть не меньше, чем пантеру Багиру. Я поразмыслил, но ничего путного придумать не смог. Мне просто очень нравился этот мультик, и сам Маугли, и удав Каа, и бандерлоги, и все остальные звери. И «Винни-пух» мне нравился, и «Карлсон».
– А фреккен Бок? – зачем-то снял и протер очки доктор. – Что скажешь о фреккен Бок?
Фреккен была очень похожа на бабушку Валю и сердилась точно как она. А бабушка у меня замечательная, так я доктору и сказал.
Тогда мы перешли к родственникам и к тому, что я думаю о каждом. От них – к одноклассникам. Потом – к обитателям нашего дома. Особенно доктора заинтересовал Кирюха – долговязый, вечно не причесанный и небритый сынок пенсионера дяди Коли, того, что выпил одеколон. Мне очень нравился Кирюха, и я частенько подумывал о том, что с удовольствием водил бы с ним дружбу, будь я немного постарше.
– Это который у него деньги отнимает, – встряла в разговор мама.
– Пожалуйста, не помогайте ему, – попросил маму доктор. – Пускай мальчик сам. Он правда отнимал у тебя деньги?
Деньги мама давала мне на мороженое. Но Кирюхе они были нужнее – у него внутри горели трубы – он сам признавался, даже показывал где. Трубы необходимо было заливать вином со смешным названием «бормотуха». Без мороженого я вполне мог обойтись, а Кирюха без бормотухи никак. Так я доктору и сказал.
– Ну а тетя Нинка? – спросил наконец доктор. – С ней ты тоже бы с удовольствием водил дружбу?
Нинкой звали соседку снизу. Она была толстая, красивая и очень добрая. К ней постоянно захаживали разные дядьки, по которым, как частенько говорил папа, плачет прокурор. Иногда дядька был один, иногда сразу несколько. По ночам у тети Нинки громко шумели и ругались нехорошими словами, гораздо хуже, чем «жопа». Мама говорила «сколько можно», и что будет звонить в милицию, и что мальчикам такие слова слушать нельзя. Но звонить мама боялась, а почему нельзя, мне было невдомек – все эти слова я много раз слыхал в школе, и от одноклассников, и от ребят постарше. Еще дядьки пели по ночам разные песни, мне особенно нравились про карты и про тюрьму.
– Так что насчет Нинки? – напомнил доктор. – Что ты о ней думаешь?
Я честно сказал, что ничего особо не думаю, но саму тетю Нинку, когда та бежит сдавать пустые бутылки по утрам и на ходу бранится и плачет, мне очень жалко, особенно если под глазом у нее новый фингал.
– Что ж, – доктор прекратил протирать очки и нацепил их обратно на нос, – спасибо, Прохор, мне было крайне интересно с тобой побеседовать. Мальчику будет нелегко в жизни, – обернулся он к маме. – Очень нелегко. Он у вас совершенно особенный, не такой, как все. Сказать по правде, редкостный случай: в моей практике, считайте, впервые. Прохор никому не желает зла. Вообще никому. Обо всех думает только хорошее. И еще эта улыбка… – доктор замялся, – словно приклеенная.
– Она и есть приклеенная, – отчего-то всхлипнула мама. – У Проши это с рождения. Уголки рта задраны вверх, поэтому кажется, что он все время улыбается, даже если обожжет палец или наживет синяков. Его мальчишки в школе так и дразнят – Улыбкой. А ему хоть бы что.
Мне и вправду было хоть бы что. Кирюха объяснил, что у меня козырное погоняло, другим такое нужно еще заслужить. Стало быть, «Улыбка» ничем не хуже, чем, к примеру, «Кирюха», а то вон у Руслана Горшкова погоняло вообще Горшок.
Вернувшись домой, я призадумался о том, что сказал доктор. Никаких особенностей в себе я не видел. Ну, уголки рта тянутся вверх, ну и что? У Кати Остроумовой, например, нос длинный, у Пети Каргина родимое пятно вполщеки, а у Дениски Петрова глаза враскорячку – один влево глядит, другой вниз. Наверное, все дело в том, о чем доктор сказал напоследок. Я задумался пуще прежнего. Как можно желать кому-то зла, я не представлял.
– Папа, что такое желать зла? – спросил я отца. – Или думать о ком-нибудь плохо?
Отец поскреб в затылке, переглянулся с мамой.
– Как тебе сказать, сынок, – протянул он. – Желать зла, вообще-то, нехорошо. Но взять, к примеру, нашу соседку снизу. Ты не хотел бы, чтобы Нинка куда-нибудь от нас сгинула?
– Зачем? – удивился я. – Тетя Нинка хорошая, добрая.
– Да? Допустим. Но от ночных дебошей мы с мамой не можем заснуть. И ты тоже не спишь. Пахнет из Нинкиных дверей всякой дрянью, на лестнице грязь. На мужиках, что к ней ходят, пробы ставить негде. Не говоря о ней самой. А ты – дескать, добрая. Так, может, лучше, чтобы она со своей добротой убралась отсюда к чертям?
Отцовские слова заставили меня снова задуматься, на этот раз очень крепко. Меня совершенно не заботило, что песни Нинкиных гостей мешают мне спать. Большое дело – завалиться поспать, если приспичит, можно и днем, после школы. Но мама с папой днем на работе. Получается, то, что мне в радость, им неприятно: недаром мама все собиралась звонить в милицию, но не звонила, потому что боялась дядек, по которым плачет прокурор. Хотя что, спрашивается, их бояться – сам я не боялся ничуть.