– Тетя Нинка, – сказал я соседке в субботу, когда та, как обычно, трусила по двору с полными авоськами пустых бутылок в руках, – сгинь от нас, пожалуйста, к чертям.
Толстое красивое соседкино лицо стало вдруг багровым, бутылки в авоськах задребезжали.
– Ишь, сучонок, – дохнула на меня неприятным запахом тетя Нинка. – Мамашка с папашкой небось науськали? А ты вот что им передай.
На меня посыпались слова, которые мальчикам слышать нельзя. Я не все понял, но смысл уловил: тетя Нинка велела передать, что к чертям не собирается, а кому это не нравится, пускай шагает в плохое место, которое гораздо дальше того, где черти.
Я обещал передать и побежал в киоск за мороженым. Об обещании я тут же забыл, а вспомнил лишь в понедельник утром, когда мама вела меня в школу. Дверь в квартиру тети Нинки была почему-то крест-накрест перечеркнута бумажными лентами.
– Допилась Нинка, – тихо сказала мама. – Вот же: терпеть ее не могла, а все равно жалко.
– Как это допилась? – не понял я. – До чего?
– До того самого.
Я понял и заревел навзрыд. Мне было не просто жалко толстую, красивую и добрую тетю Нинку. Мне было плохо, очень плохо, гораздо хуже, чем когда от нас ушла невесть куда черепаха Степан. В школу я не пошел, а проревел весь день напролет, и мама даже хотела вызвать «Скорую», но посреди ночи слезы у меня иссякли.
Это была первая смерть в моей жизни. До этого умирали только на телевизионном экране, и справляться с жалостью мне кое-как удавалось.
Мне очень нравилось в школе. Я старательно учился, аккуратно готовил уроки и получал на занятиях сплошные пятерки. Мне нравилось все: и наша классная Варвара Алексеевна, и усатый строгий завуч Иван Иванович, и старенький доктор, у которого запросто можно было отпроситься с уроков. Я, правда, не отпрашивался ни разу. Но особенно мне нравились одноклассники, мои друзья. Все: и беленькая, голубоглазая и длинноносая Катя Остроумова, с которой сидел за одной партой, и кривой на оба глаза Дениска Петров, которому разрешили носить в классе темные очки, и все остальные.
– Моя мама сказала, что ты ангел, Улыбка, – сообщила однажды Катя. – Что совершенно особенный, других таких, мол, не бывает. Сказала, – Катя фыркнула, – что будет рада, если мы с тобой поженимся, когда вырастем.
Я зарделся от гордости и счастья, а потом сказал, что я бы с удовольствием женился на Кате, и, если она не хочет ждать, пока мы вырастем, могу жениться хоть сейчас.
Катя покраснела.
– Вот еще, – бросила она. – Ты, Улыбка, и в самом деле особенный. – Катя сделала паузу и добавила: – Придурок.
В третьем классе у нас появился новенький. Звали его Султан, а фамилия была такой трудной, что даже наша классная проговаривала ее с запинкой. Был Султан смуглый, раскосый и постриженный наголо – по его словам, чтоб боялись.
Учебу Султан терпеть не мог и особенно не любил арифметику.
– Мой дед, – говорил он, – считал так: на левой руке пять пальцев, на правой пять. Вместе десять. Все остальное – много. Отец считал так: хочешь купить пальто – отдай одного барана. Хочешь телевизор – отдай два барана. Хочешь жену – отдай полстада. Зачем считать, сколько в стаде баранов – отдай половину и женись. Мой дед в школу не ходил, отец в школу не ходил, а их обоих все уважали.
Султан был старше меня почти на четыре года, потому что в первом классе учился два раза, а во втором целых три. Он никого не боялся, на переменах курил в туалете, а в кармане носил свинцовый кругляк под названием «кастет». Мне сразу очень понравился Султан, я хотел бы быть таким смелым и сильным, как он.
Однажды после уроков Султан сказал:
– Улыбка, придурок, иди сюда.
Я подошел.
– Останешься. Разговор есть.
Третьеклассники один за другим потянулись на выход. Мне показалось, что Катя Остроумова чего-то испугалась – так странно она на меня посмотрела.
Минуту спустя появились трое парней из девятого «А», их имен я не знал. Последней зашла и заперла за собой дверь стройная черноволосая Даша Воронина из восьмого «Б», про которую мальчишки поговаривали, что, мол, трахается. Даша мне очень нравилась, я часто представлял, как она это проделывает, и переживал, не больно ли ей. Однажды Дениска Петров, к которому я заглянул в гости, показал мне начало одного фильма. Там тоже трахались, и раздетая, в одних туфельках, девушка очень громко кричала. Я едва не заплакал от жалости. Дениска уверял, что дальше вообще атас. Хорошо, что внезапно вернулись его родители, и ни до какого атаса дело не дошло.
– Улыбка, – подступился ко мне Султан, – знаешь, что у каждого уважаемого человека должна быть лошадь?
Я сказал, что не знал, но раз Султан говорит, значит, так оно и есть.
– Молодец, сообразительный, – хохотнула Даша Воронина.
– С этого дня ты будешь нашим конем, – заявил Султан. – Мы будем на тебе ездить в школу. По очереди.
Девятиклассники почему-то захихикали, хотя ничего смешного в словах Султана не было. Я растерялся.
– Зачем? – спросил я. – Разве на велосипеде не лучше?
– Настоящий придурок, – подал голос кто-то из троицы.
Султан довольно хрюкнул.
– А я вам говорил. Значит, так, Улыбка, сейчас будем тебя укрощать. Я первый. Нагибайся.
– Даму следует пропускать вперед, – заметила Даша.
– Слышал, придурок? – не стал спорить Султан. – Нагибайся, я сказал! Становись раком. Дашка первая.
В этот момент он перестал мне нравиться, и его приказания тоже. Я, конечно, не отказался бы побыть лошадью, раз ребятам так уж хотелось. Но меня можно было об этом хотя бы вежливо попросить.
– Не буду, – упрямо сказал я.
Кто-то сзади сделал подсечку, я упал на коленки. Султан больно наступил на ноги. Еще двое схватили меня за плечи и пригнули лицом к полу.
– Залезай, Дашка. Пошел, Улыбка. Трусцой.
Я молча стерпел это, тем более что Даша оказалась не очень тяжелой. Я пронес ее по проходу между партами и обратно.
– Молодец, Улыбка, – похвалил Султан, когда всадница спрыгнула с моих плеч. – На´ сахарку. Заслужил.
Он с размаху съездил мне кулаком по зубам. Остальные рассмеялись. Я немедленно разревелся – мне было больно, очень больно, но не от удара, вовсе не от него. Мне не было дела до незнакомых старшеклассников. Но мне больше не нравился Султан. Совсем – я перестал считать его другом.
– И тебе сахарку, – выпалил я и размахнулся, чтобы его ударить.
Сделать это мне, конечно, не дали, да и не думаю, что мой слабосильный кулачок причинил бы Султану хоть какой-то вред. Но бить меня стали сразу, и били старательно, с удовольствием, по лицу, подхватывая и швыряя в круг всякий раз, когда я валился с ног.
– До смерти не забейте, – попросила стоявшая в сторонке Даша.
– А хоть и до смерти, – гоготнул Султан и дал мне оплеуху. – Одним придурком и плаксой меньше будет.
В следующий момент я, наконец, рухнул на пол разбитым лицом вниз. Перевернулся на спину и выдавил сквозь ставшие щербатыми десны:
– Сам придурок. Это тебя забьют до смерти.
Тогда Султан подскочил ко мне и размахнулся ногой, но в этот миг в дверь заколотили.
– Что здесь происходит? – ворвался в класс завуч Иван Иванович. За спиной у него я увидел Катю, и обида с болью вдруг ушли. Улыбка осталась.
Я пролежал в постели целую неделю. А когда появился в школе, узнал, что произошло несчастье. Три дня назад в драке на дискотеке Султан погиб.
– Бедному мальчику проломили голову, – всхлипнула Варвара Алексеевна и промокнула носовым платком сухие глаза.
Мне стало плохо, очень плохо, а особенно от того, что я, всего раз побыв лошадью, стал думать о Султане дурно. Я ревел целый день. Потом перестал.
Это была вторая смерть в моей жизни. Я ни о чем еще не догадывался.
Семнадцати лет от роду я прозрел. Потому что влюбился. В Катю.
Однажды я понял, что она не просто мне нравится, как остальные знакомые, а по-особенному. Мы по-прежнему сидели за одной партой, но теперь мне всякий раз было неловко, если нечаянно касался Кати или наталкивался взглядом на распирающие платье… в общем, я краснел и расстраивался, когда Дениска Петров говорил об этом «большие сиськи». Катя стала сниться мне по ночам. Я постоянно думал о ней, даже когда читал, смотрел телевизор или готовил уроки.
– Проша, ты стал рассеянным, – сказала как-то за ужином мама. – Ты не влюбился, часом?
Я едва не подавился яблочным пирогом и понял, что мама права. Я влюбился. Что с этим теперь делать, я не знал. Из книг мне было известно, что за женщинами следует ухаживать. Дарить цветы, петь под окнами серенады и посвящать стихи. Но на цветы у меня не было денег, петь и музицировать я не умел, а рифмовать тем более. Тогда я решил посоветоваться с опытным человеком. Кирюха как раз освободился из тюрьмы и был самым опытным из всех, кого я знал.
– Ну, ты, Улыбка, и фраер, – сказал опытный Кирюха. – Телкам что надо? Чтоб их драли, понял? Возьми пузырь, подкатись. Шампусик, то да се, лапши навешай. Мол, сохну, жить без тебя не могу. Вмажете по стакану, она сама ноги раздвинет.
Я совсем не хотел, чтобы Катя раздвигала ноги. Я, конечно, уже был в курсе, что трахаться вовсе не больно. Но мне казалось постыдным предложить ей такое. Мои мечты ограничивались поцелуем в школьных кустах.
– Катя, давай выпьем, – отчаянно краснея, предложил я однажды после уроков. Бутылка шампанского, на которую копил три месяца, лежала в портфеле. Аккуратно замотанные в тряпицу стаканы с ней соседствовали.
Катя заморгала от удивления.
– Улыбка, с тобой все в порядке? Зачем?
– Ну как бы… – стушевался я. – В смысле, это… Ты что, не хочешь?
– Не хочу. Что за дурацкая идея?
– Она не дурацкая. Я хотел… В общем… Ну… – Я вспомнил Кирюху, набрал в грудь воздуха и выпалил: – Я по тебе сохну. Жить без тебя не могу.
На секунду Катя опешила. Затем прыснула. Расхохоталась. Она смеялась, громко, заливисто, и мне хотелось провалиться на месте, потому что я понял: Катя потешается надо мной.