– Улыбка, – сказала она, отхохотав. – Посмотри на себя в зеркало. Неужели ты думаешь, что можешь заинтересовать девушку? Нет, я знала, конечно, что ты недоумок, но не настолько же.
Мне стало так обидно и унизительно, как никогда раньше. Ведь ничего плохого я Кате не сделал. Я лишь хотел ей сказать… Я…
– Сама ты недоумок, – в сердцах пробормотал я и едва не заплакал. Затем швырнул портфель в кусты и пошел прочь.
Неделю спустя я прозрел. Случилось это после того, как Остроумовы попали в автомобильную катастрофу. Больничная медсестра долго выспрашивала, кто я такой, потом сказала:
– Несчастная девочка. Родители погибли на месте. А у нее черепно-мозговая травма – доктор сказал, что будет жить. Но умственно полноценным человеком навряд ли станет.
Я попятился, вмазался спиной в стену и сполз по ней на пол. Не помню, что было потом. Мама говорила, что я пролежал в беспамятстве почти сутки. А когда очнулся, страшное, нелепое и потому еще более страшное подозрение обрушилось на меня, оглушило и вытеснило даже горе от того, что случилось с Катей.
Позже я понял, что изменился именно в этот день. Стал другим человеком. Инфантильный плаксивый придурок исчез. Я предположил, что мои в запале или по недомыслию сказанные слова, возможно, сбываются. И тогда получается, что я, тюфяк, мямля и маменькин сынок – виновен в смертях и увечьях.
Я вскочил с постели и в панике заметался по комнате – захлестнувший меня ужас мешал думать, мешал даже сообразить, что всякая гипотеза нуждается в проверке на опыте. Когда это, наконец, дошло до меня, я пришел в себя.
– Стоп! – сказал я вслух.
Если мои слова сбываются, почему мама с папой не выиграли в спортлото миллион? Я пожелал им это на последнюю годовщину свадьбы, еще радовался, что придумал такой нестандартный тост. Почему у Дениски Петрова глаза по-прежнему глядят в разные стороны? Ребята в шутку подарили Дениске на день рождения кривое зеркало, и я сострил: «Смотрись почаще в него, Дениска, подобное лечится подобным». В конце концов, в детстве я часто просил Деда Мороза подарить мне собаку или хотя бы кошку. Но под новогодней елкой нашел однажды лишь сонную черепаху Степана.
Мне полегчало. Действительно, надо быть редкостным придурком, чтобы навоображать невесть что, укорил я себя. Вот прямо сейчас что-нибудь пожелаю, и ничего не исполнится.
Я высунулся в окно, оглядел двор: беседку, в которой пенсионеры забивали козла, детскую площадку, где малыши возились в песочнице, облезлую помоечную кошку, крадущуюся к стайке пригревшихся на асфальтовой проплешине перед трансформаторной будкой воробьев. Это зрелище я наблюдал не впервые – воробьи были начеку и всякий раз взлетали, стоило кошке приблизиться, так что той приходилось довольствоваться содержимым мусорных баков.
– А ну, – крикнул я кошке, – попробуй-ка, сцапай птичку!
Кошка, стелясь по земле, подкралась, осторожно высунула морду из-за будочного угла. Воробьи дружно взлетели. Все, кроме одного, зацепившегося лапкой за щелястую доску. Кошка прыгнула. Я застыл при виде птичьей тушки, отчаянно трепыхающейся в кошачьей пасти. Затем отшатнулся от окна, осел на пол. Гипотеза получила подтверждение. Мои слова сбылись опять. Дурные слова. Злые. Те, в которых беда и смерть.
Следующие несколько дней я провел словно в трансе. Я по-прежнему ходил в школу, готовил уроки, но проделывал это будто бы механически. Произошедшее не давало мне жить. Я горячечно приводил выкладки, что все случившееся – не более чем череда совпадений, и не мог себя в этом убедить. Меня так и подмывало проверить гипотезу вновь, вскоре это стало навязчивой идеей. Я должен, обязан был разубедиться в своей догадке. На ком-нибудь. Кого не жалко.
Я стал присматриваться к окружающим. И ужасался всякий раз, когда осознавал, что слепая привязанность ко всем и каждому ослабла во мне, истончилась, дала трещину. Что защитный механизм, которым я был оделен с детства, прохудился и стал сбоить. Я по-прежнему симпатизировал соседям, одноклассникам, учителям. Но теперь я видел в них и недостатки. Петя Каргин прижимист и себе на уме. Дениска Петров циничен, хитрожоп и нахален. Завуч Иван Иванович занудлив и глуповат. А Кирюха так попросту запойный алкоголик, хулиган и мелкий воришка.
Меня корежило. Выбрать худшего из лучших и поставить на нем эксперимент я был не в силах. Прошла неделя, другая, просквозил месяц: с каждым днем мне становилось все хуже, а идея проклясть кого-нибудь и посмотреть, что из этого выйдет, все навязчивее. Так продолжалось до тех пор, пока однажды в метро я не встретил Дашу Воронину.
– Узнаешь? – протиснулся я к ней сквозь толпу пассажиров.
Секунду-другую Даша недоуменно разглядывала меня. Затем закивала.
– Конечно. Ты Улыбка. Ты был моим осликом.
– Лошадью, – поправил я и процитировал покойного Султана: – У каждого уважаемого человека должна быть лошадь.
Даша прыснула.
– Я похожа на уважаемого человека?
Я оглядел ее. Черноволосая, стройная, со смешинками в уголках карих глаз. И вместе с тем что-то с ней было не так, я впитывал в себя исходящие от Даши усталость и надлом, хотя и не ведал, каким органом чувств их улавливал. Мне понравилась Даша. Но не так, как прежде, когда нравился любой и каждый. И не так, как несчастная Катя. Даша мне понравилась по-иному. Как женщина, неожиданно понял я.
– Похожа, – подтвердил я. – Как ты вообще?
– Лучше всех.
Я вышел из вагона метро за ней вслед.
– Ты что же, собрался меня провожать, Улыбка? – обернулась ко мне Даша. – На всякий случай: я замужем. Сколько тебе? Семнадцать?
– Почти восемнадцать.
– Ты сильно изменился. Совсем ничего общего с тем забитым пареньком, на котором я проехалась между партами. Разве что улыбка осталась. Что ты от меня хочешь?
Я заглянул ей в глаза. Придержал за локоть.
– Тебя, – сказал я.
Даша остановилась. С минуту молчала. Я ждал, с удивлением думая о том, что мне ничуть не стыдно. Я умудрился даже не покраснеть.
– Я выгляжу, как доступная женщина? – подала наконец голос Даша. – Которой запросто можно предложить переспать?
– Ты выглядишь, как человек, которому нужна помощь.
– Вот как? – Даша смахнула со лба случайную черную прядь. – По мне это видно?
– Мне видно.
Часом позже, на парковой скамейке, Даша ревела навзрыд у меня на плече. Она выскочила замуж, едва закончив школу. За человека с прошлым, гораздо старше нее.
– Не знаю, что делать, Прошенька, – сказала Даша, когда отревела. – Он бьет меня, напьется и бьет, чуть ли не каждый день. Заставляет ложиться под своих дружков-уголовников. Сказал так: дернусь – убьет. Он и в самом деле убьет. Боже, какой я была дурой, когда за него пошла. А теперь дай мне волю, на край света сбежала б, под землю зарылась бы.
– Зачем же? – обронил я спокойно. – Под землю отправится твой благоверный.
– Что? – Даша вскинулась, испуганно посмотрела на меня. – Что ты сказал?
Я поднялся, подал ей руку. На душе у меня было легко и спокойно.
– Так, болтанул, не подумав. Пойдем, уже поздно. Телефон дашь?
Двумя сутками позже Даша овдовела. Ее мужа застрелили на воровской малине. У меня больше не осталось сомнений – дар, черный дар, которым наградило меня, а скорее, наказало нечто неведомое, больше не был гипотезой. Он стал явью.
Я сдал выпускные экзамены и легко поступил в Политехнический. Перезнакомился с уймой новоиспеченных студентов. С моего лица каждому из них улыбалась смерть.
Я переехал жить к Даше. Я снова стал ее лошадью – она скакала на мне в позе всадницы. Я придерживал ее за бедра и неотрывно смотрел в карие, с влажной поволокой глаза. И скалился беспечной и приветливой улыбкой, навечно приклеенной ко рту.
Несколько лет мы жили безбедно за счет оставшихся от покойного уголовника средств. Затем они подошли к концу, и нам пришлось затянуть ремни. Даша худо-бедно подрабатывала где придется. Я учился на четвертом курсе, получал грошовую стипендию, и все мои попытки найти заработок оканчивались ничем – руки у меня оказались приделаны к той самой жопе, о которой в трехлетнем возрасте впервые узнал. Мы едва сводили концы с концами, и я чувствовал себя довольно скверно, потому что фактически сидел у Даши на шее. Она ни единожды не попрекнула меня, зато множество раз давала понять: она благодарна за то, что я для нее сделал. Я отнекивался, отшучивался и продолжал дармоедничать. Так было до тех пор, пока не появился Алик.
Он был смуглым, плечистым, кареглазым красавцем – хоть сейчас в кино на роль героя-любовника.
– Это мой давний знакомый, – представила Алика Даша. – У него неприятности, милый. Я выйду пройтись, а ты выслушай его, пожалуйста. Вдруг мы сумеем ему помочь.
Я выслушал. Алик задолжал серьезному человеку большую сумму. Очень большую, неподъемную. За неуплату Алику грозили проблемы, о которых лучше не говорить.
– Понимаешь, дорогой, – сказал в заключение Алик. – Я человек веселый, люблю погулять, выпить, поиграть. Карты, нарды, шаш-бэш. Я проиграл деньги, с любым бывает. Со временем я бы отдал. Но Реваз не желает ждать. Я заплачу лимон. Половину сразу, половину потом.
– А кто он, этот Реваз? – спросил я.
– Это нехороший человек, дорогой. Очень нехороший, плохой.
Несколько дней я не находил себе места и не мог решиться. Во всех предыдущих случаях у меня было оправдание. В этом не было никакого. Уговорить себя, что киллер – обычная профессия, ничем не хуже прочих, мне не удавалось. Пускай даже оружие этого киллера не холодное или огнестрельное, а словесное.
– Мы могли бы летом съездить на море, – сказала Даша. – В Египет, например, или в Турцию. Одеться как люди. Тебе ведь самому неприятно, что твоя женщина ходит в обносках.
– С чего ты взяла, что я способен на это? – предпринял я последнюю попытку отказаться. – Мало ли что я болтанул сгоряча несколько лет назад?
Даша скривилась.
– Тебе ни к чему притворяться передо мной, Проша. Я сразу догадалась тогда. Вспомнила про Султана и поняла. А ты со мной как с дурехой: «способен», «сгоряча», «с чего взяла».