Для взрослых. Да. Очень взрослая мысль.
Даже слишком.
– Оставь, – говорю Светлой, – примем это, как вечернюю росу на закате. Я тебя о чем спрашивал: не помнишь – на детском пляже внешний ряд кольев…
– Дался тебе детский пляж! – Она, не сдержавшись, снова стукнула меня, теперь по колену. – О себе подумай! О нас подумай!
– Так ведь и думаю… – Я осторожно потер место нового ушиба. Удивительно все-таки, до чего же Светлая меня не боится, хотя только что готова была увидеть, как из моих пальцев выщелкиваются когти перевертыша. Или, наоборот, совсем не готова? – Детский пляж – это разве не о нас? Может быть, нашим детям на него ходить всего через несколько лет…
Всем телом ощутил, как она вздрогнула. Прикусил язык, гадая, что сказал не так. Не сумев угадать, сидел молча. И Светлая тоже сидела рядом, будто каменная: не то чтобы заговорить или отодвинуться – она даже вздрагивать больше не решалась.
Тогда я отодвинулся сам. И отвернулся, чтобы не видеть, как Светлая, стараясь быть бесшумной, приподнимается, украдкой делает несколько осторожных шагов – а потом уносится прочь, стремглав, без оглядки, заботясь уже только о скорости, не о тишине.
Можно подумать, будто хоть кто-нибудь не знает, откуда берутся дети.
Скверен оказался мой последний день…
Беспалый, поджав под себя ноги, сидел на краю учебной площадки. В это время там обычно толпится молодняк, но я продирался через кусты шумно и медленно, давая всем, кто хочет, возможность загодя разбежаться. Так что дождался меня только старик. А может, и не было здесь на этот раз молодых, все-таки сегодня день очень необычный…
В мою сторону Беспалый даже не смотрел, что-то рисовал на песке прутиком. Подойдя, я присмотрелся: оказывается, он обновлял чертеж счетной таблицы. Нижние, «ножные» разряды были целы, а «ручные» оказались стерты, затоптаны – и следы маленьких ступней, нескольких пар, вели дальше, прямо по песку площадки. Значит, все же был здесь только что молодняк, самый мелкий: заслышав меня, в панике рванул прочь, как вовсе не обученный, куда глаза глядят.
Старик, по-прежнему на меня не обернувшись, аккуратно вычертил «пальцы руки», стоячую графу верхнего разряда, и уже взялся за лежачую, «когти». Я как заметил это, невольно глянул на свою руку, опасаясь, наконец, увидеть на ней то, что высматривала Светлая. Или, наоборот, надеясь: нет больше сил терпеть.
– Рано, – буркнул Беспалый, проводя последнюю линию.
– Да что у тебя, глаза на затылке?
– Этого нет. И даже не было. – Он наконец удостоил меня взглядом. Невесело усмехнулся. – Просто память: я в свой последний день перед уходом тоже все смотрел, как там у меня с… ручным разрядом, лежачей графой… Будто только в этом дело.
Беспалый покачал головой, удивляясь своей тогдашней глупости. Несколько раз впустил и выпустил когти: на правой руке пять, на левой, понятно, лишь четыре. При нас – детях, юнцах или даже повзрослевших, – старики избегали проделывать такое, только на опаснейших из охот или когда набег хищных отражали. Там оно само собой получается, даже если копья в руках – то есть всегда: от хищников когтями не отобьешься, у них свои длиннее… А у бродячих перевертышей – не длиннее, но в точности такие…
При этой мысли моя правая кисть вдруг, словно сама по себе, дернулась каким-то незнакомым движением.
– Ого! – Беспалый снова качнул головой. – Не торопись. А то придется уходить прямо сейчас. А перед этим – меня убьешь, переранишь и убьешь еще нескольких… может быть, как раз тех, кто тебе особо дорог… Да и сам, наверно, не уйдешь, а будешь убит. Тебе именно этого хочется?
– Из всего, что ты перечислил, старик, мне хочется только убить тебя.
Ко многому меня не подготовила жизнь, в том числе к двум вещам: что когда наступит срок, мне доведется говорить с кем-то из стариков вот так – и что после этого я все-таки смогу усмехнуться.
– Держишься. Молодец, – Беспалый прищурился. – А убить ты меня и так чуть не убил сегодня: кости уже хрупковаты становятся…
Когти у него, оказывается, все еще были выпущены. Только сейчас он их спрятал окончательно.
– Когда ты впервые увидел это на своей руке, старик? – Я опять шевельнул правой кистью. На сей раз ничего в ней не отозвалось.
– Уже вернувшись…
– Как это?
– Просто. Тот, который смотрел моими глазами сразу после… после – это был не я.
Понятно. Только вернувшись, значит… То-то и оно, что возвращаются далеко не все. Очень мало кто возвращается.
– Совсем ничего не помнишь? (Это вопрос из числа тех, на которые, как кажется, в общих чертах знаешь ответ, а точнее и знать неприлично – но мне сейчас общих черт мало, да и не до приличий уже.)
– Что-то помню. Сразу после возвращения – помнил больше. Но и тогда это была не совсем память, а… Сам узнаешь. Скоро.
Да уж. Возвращение – оно всегда как бы почти сразу после ухода…
– И что же мне делать, старик? Что ты делал в свой последний день, что твои старшие друзья делали? Это-то в памяти осталось?
Снова вопрос из числа полузапретных. Но какие уж запреты, когда мы стоим друг напротив друга, словно и впрямь готовые к бою, хотя уже выяснили: незачем нам вступать в бой.
– Вот тут, мальчик, ты прав, – старик опустил взгляд на счетную таблицу, немного подумал и стер ее ребром стопы. Ну, понятно: ночью, по всему судя, дождь пойдет, а сегодня все равно уже никто на занятия не явится. – А мы не правы. Уж прости: я только сейчас и понял, что ваше поколение выросло с таким большим отрывом от предыдущего… для нас-то он невелик: несколько лет туда-сюда, поди их заметь…
– Надо было заметить.
– Надо. Ты, когда вернешься, следи за таким. Как уходили старшие из нас, я запомнил хорошо: между нашими поколениями был разрыв всего год. Двое юношей ощутили приближение срока одновременно, одного из них ты знаешь.
– Потерявший Пятую Часть?!
– Он. Тогда, конечно, носил другое имя. И вот они, не упуская один другого из виду, сходили в дальние заросли за ветвями шиполиста – и дотемна, а потом до утра, оплетали им внешнюю ограду. От себя самих. Несколько раз отправлялись за новыми охапками, видно было, что все тяжелее им дается работа… мы не дыша следили за ними, не смея сунуться наружу… Тени уже протянулись на четверть полудня, когда они ушли в последний раз. И не вернулись.
– Совсем? – глупо спросил я.
– В тот день – да. А через годы – кто же узнает… Я, уходя, одного желал: чтобы ни разу не вернуться к своему поселку до того, как снова стану собой. И тебе того же желаю.
Мы помолчали.
– Но это был подвиг, на который можно решиться только вдвоем… – задумчиво произнес Беспалый. – Поддерживая друг друга и прослеживая друг за другом. А я, как и ты, уходил один. Помню, пушистиков покормил напоследок…
Мы в детстве кормили любимцев как раз после занятий на учебной площадке, не этой самой, ближе к морю, но точно такой же. А корзины с кормом оставляли… ну вот где нынешний молодняк их и оставил, пустившись наутек от страшного меня.
Сделал шаг к ним – и вдруг остановился, кое о чем подумав.
– Будь спокоен, – Беспалый и сейчас просчитал меня, как только что стертую таблицу. – Там не мясная нарезка сейчас, а фруктовая.
– Во всех трех?
– В двух. В третьем рачки с жучками. Совсем забыл, чем пушистики питаются?
Я как раз помнил. Потому и был удивлен.
На всякий случай оставил короб с насекомыми старику, сам взял два остальных. Действительно: плодовое крошево и зерновая смесь. На такое у меня точно ничего не проснется, но… кто-то ошибся. Или старик, или детишки.
Вскоре выяснилось, что ошибся все-таки я. А может быть, любимчики. Я смешал крошево в привычных с детства долях, не один к двум, но поровну, протянул сквозь прутья клетки – и сразу три пушистика, до странности безбоязненно подступившись вплотную, принялись нетерпеливо отгибать мне пальцы, спеша добраться до кормовой смеси. Потом самый крупный из них, рыжий в полоску, прямо на ладонь мне вскарабкавшись, начал с наслаждением вылавливать из крошева кусочки фруктов.
Надо же! Да нет, не мог я настолько забыть: всегда они предпочитали фруктам плоть, даже такую, что в хитине. А от зерен носишки свои воротили с особым упорством, мы еще, помню, много сил потратили, чтобы отыскать злак с крупносемянным колосом, который…
Колос. Зерна.
Фруктовая нарезка и крошево из букашек. Плоть в хитине.
Плоть…
Заполошно пискнув, метнулись от меня любимчики. Рыжий едва успел соскочить с ладони, прыгнул к задней стенке клетки, вскарабкался по ней…
Выдернув руку из проема между прутьями, я прикусываю ее до боли, но тут же разжимаю челюсти (успел!), потому что нельзя, никак нельзя мне ощутить во рту страшный, желанный вкус крови…
И четырехпалая кисть со звонким шлепком ударяет меня по затылку. Плашмя. Когти не выпущены.
– Уходи-ка ты поскорей, – спокойно произносит старик. По-видимому, он не сомневается, что я все еще его понимаю.
– Совсем? – бормочу я. Значит, действительно понимаю.
– Пока нет. Просто подальше от уязвимого, – и он повел меня, подталкивая перед собой, прочь от уголка любимчиков.
Я шел покорно, как раненый. Шагов, наверно, восемь дюжин так сделал, прежде чем окончательно опомнился.
– Вот, – Беспалый отпустил меня. Присмотрелся: – Держишь своего перевертыша?
– Держу.
– Тогда уложи его спать. Он сейчас уснет, и ты с ним вместе. А завтра, как проснешься, уводи его. Он пробудится позже.
«Уводи…» – повторил старик.
«Уводи…» – повторяет где-то вдалеке Светлая, невидимая и неслышимая.
«Уводи…» – скрежещет дочиста оголенными костями скелет лемешного у проломленной внешней ограды.
«Уводи…» – обрушивается волна на детский пляж.
Солнце бьет через лиственную кровлю. Нет – сквозь кустарник.
Спутанные ветви над головой. Остывший песок под боком.
Я проснулся. Это я, а не перевертыш.