в его усталое тело. Будто здесь, на этой не доступной никому высоте, к нему обратился друг со словами ободрения. Усольцев накинул веревочную петлю на небольшой выступ белой породы. Осторожно поднял драгоценный меч, крепко привязал его за спину и, улыбаясь, положил на площадку свой геологический молоток… У основания отвесного фундамента Белого Рога геолог остановился, выбирая путь. Прямо на Усольцева, гонимое ветром, двигалось облако. В полете огромной белой массы, свободно висевшей в воздухе, было что-то неизъяснимо вольное, смелое. Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра, в легкой радости полета. И ветер не обманул человека: с ревом и свистом он поддерживал его, а тот, переступая босыми ногами, пятная склон кровью, спускался все ниже. С бредовой невероятной легкостью Усольцев достиг узкого карниза, миновал и его. Тут ветер угас, задержанный выступом соседней вершины, и снова началась отчаянная борьба. Усольцев скользил по склону, раздирая тело, кроша ногти, переворачивался, задерживался, снова сползал. Сознание окружающего исчезло совсем, осталось только ощущение необходимости цепляться изо всех сил за каждый выступ каменной стены, судорожно искать под собой ускользающие точки опоры, с жуткой обреченностью прижиматься к камню, борясь с отрывающей от горы, беспощадно тянущей вниз силой. Никогда позже Усольцев не мог вспомнить конец своего спуска с Белого Рога…»
Но поэтом, художником Ефремов был недолго. В его сочинениях возобладал философ, историк (автор исторических романов «На краю Ойкумены», «Таис Афинская»), а поэту пришлось отступить.
В 1958 году вышел его роман-утопия «Туманность Андромеды». Это фантастическое сочинение похоже на ученый труд. Каждая глава романа похожа на раздел в монографии: здесь об искусстве будущего, здесь о космических полетах, здесь о том, какие сохранятся к тому времени преступления и как их научатся пресекать, а здесь – из чего будет состоять образование и воспитание детей… Во всей русской и советской литературе нет примера более масштабной и более фундаментальной утопии. Но утопия эта… холодновата, если не сказать прямо – холодна; в ней многое, почти все – от логики, эмоциям оставлено не столь уж много места.
Незадолго до смерти, в романе «Час Быка», Ефремов предложил новую утопию – значительно более тонкую, чем «Туманность Андромеды». В последнем произведении писателя сталкиваются два общества: служители света и приверженцы тьмы. Но конфликт между ними ничуть не похож на битву социализма и капитализма. Это вечное противостояние двух начал, прошедшее через всю историю человечества и унаследованное далеким будущим. «Час Быка» во многом опирается на восточные религиозные и философские традиции. Автор подробно выстроил этику, философию и весь образ жизни идеального человека – человека света.
Главный труд Ефремова – роман «Лезвие бритвы», над ним Иван Антонович работал около пяти лет (1959–1963), и в год завершения работы появилась первая его публикация. В нем, думается, мировидение и художественная манера зрелого Ефремова проявились в наибольшей мере.
Все, что Ефремов создавал как писатель, привлекало внимание огромных читательских масс, оказывалось в фокусе общественного интереса. Но именно «Лезвие бритвы» вызвало настоящую бурю. Многие читатели, ознакомившись с текстом, увидели в авторе духовного наставника, своего рода «гуру». Сам Ефремов был этим недоволен, ему больше нравилось аналитическое, т. е. рациональное отношение к любимому произведению. Прошло много лет после выхода книги, и на склоне дней своих писатель все еще считал этот роман недопонятым…
Взявшись писать «Лезвие бритвы», Иван Антонович уже мог рассчитывать на колоссальный читательский запрос: за его спиной к тому времени были «Звездные корабли», «Туманность Андромеды», циклы рассказов и повестей. Ефремов завоевал огромную известность как фантаст и заслужил значительный авторитет как ученый. То, что вышло из-под его пера, было одновременно и фантастикой… и не фантастикой. Имело научную основу… но не особенно близкую к традиционной науке. Более того, «Лезвие бритвы» оказалось еще и литературой, которая… не вполне литература. Это один из самых загадочных текстов советского времени, произведение, идущее поперек всех стандартов и форматов, даже конфликтующее с понятием «роман» – как его видели тогда, полстолетия назад.
Ефремову требовалась большая смелость и еще бóльшая уверенность в собственной правоте, чтобы написать такую вещь. И действительно, его книга погрузила тысячи и тысячи читателей в шок… но шок вызвал, скорее, притяжение, нежели отталкивание. У Ефремова родился роман-экзот, существо, как ни парадоксально, одновременно уродливое и по-своему красивое.
Когда-то, в эпоху Оттепели, роман громыхнул. На протяжении всего советского периода он притягивал к себе внимание читателей и высоко котировался на «черном рынке». Автор этих строк очень хорошо помнит, сколь трудно было достать «Лезвие бритвы» – хоть за самые безумные деньги. А украсть эту книгу из библиотеки не представлялось возможным, поскольку из большинства библиотек «Лезвие бритвы» украли задолго до того, как у тебя впервые появлялась такая мысль…
В 1971 году Ефремов писал: «Лезвие бритвы» и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика уже его оценила – 30–40 руб. на черном рынке, как Библия. Все дело в том, что в приключенческую рамку пришлось оправить апокриф – вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто – 10 лет в Сибирь: о йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании – все это также впервые явилось в нашей литературе, в результате чего появились легенды, что я якобы посвященный йог, проведший сколько-то лет в Тибете и Индии, мудрец, вскрывающий тайны… До сих пор издательства относятся к «Лезвию» c непобедимой осторожностью, и эта книга пока еще не стала пройденным этапом, как все остальные, хотя о йоге печатаются статьи, снимаются фильмы, а психология прочно входит в бытие общества, пусть не теми темпами, как это было бы надо».
Фантастический элемент, позволяющий включить «Лезвие бритвы» в поле НФ, присутствует, но он незначителен. Речь идет о находке на дне морском древнего венца, принадлежавшего когда-то Александру Македонскому, который добыл его в одном из древнейших городов Индии. Этот венец способен влиять на психику человека, и при неблагоприятном стечении обстоятельств он отбирает значительный фрагмент памяти. Еще в романе есть сцены, когда современный ученый с помощью биохимических коктейлей (много разного плюс немного ЛСД) оживляет «генетическую память». Ну и несколько картинок, демонстрирующих возможности гипноза: исцеление тяжелобольного, победа одного мастера внушения в дуэли с другим мастером, перевоспитание врача-садиста… Вот, собственно, и все. Фантастическое допущение разбросано скудными вкраплениями по всему тексту романа, оно оживляет его, тянет за собой читателя, ожидающего новых «чудес» и окончательной разгадки. Однако элемент фантастического играет в романе сугубо служебную, инструментальную роль, находится на втором плане.
Но и само полотно художественного повествования также не составляет смысла и наполнения книги. Персонажи знакомятся, влюбляются, время от времени испытывают незначительные приключения (спасение индийским художником Даярамом возлюбленной Тиллоттамы, открытие частной экспедицией итальянцев затонувшего флота Неарха у берегов Южной Америки и т. п.). Но и приключенческие фестончики, и романтические бантики, и даже блесткая вышивка любовных отношений – всего лишь детали на платье, сшитом из суровой научной ткани.
«Туманность Андромеды» – роман, который в большей степени напоминает монографию, т. е. монографическое описание будущего Земли, каким видел его Ефремов. А вот «Лезвие бритвы» – роман-трактат, средоточие философии, публицистики, научных гипотез, идей, высказанных в виде наброска и самого краткого обоснования. «Час Быка», кстати, следует в кильватере «Лезвия бритвы», это литературный корабль того же типа – роман-трактат.
Тут все «обслуживают» нескольких героев, в свою очередь, служащих устами Ивана Антоновича. Из них главное лицо – врач Гирин. Эти персонажи, и Гирин прежде всех прочих, дают книге основную «плоть», наполняют ее главным смыслом. Они проделывают это двумя разными способами, служащими для достижения одной цели – популяризации ефремовских идей. Чаще всего Иван Антонович позволяет основным действующим лицам читать большие лекции, изредка прерываемые репликами оппонентов. Например, тот же Гирин в самом прямом смысле этих слов читает лекцию, по ходу которой представляет основным критерием красоты (в данном случае, красоты человеческого тела) биологическую целесообразность. Он же в других местах романа произносит монологи, например, о пользе психофизиологии, о язвах современной цивилизации и необходимости их уврачевания за счет ускоренного развития знаний о психике человека, или, скажем, о возможности проникнуть в «генетическую память» – «память поколений». Все эти монологи, по сути, те же лекции. Ефремов-ученый, как видно, не находил адекватной аудитории для публичных выступлений на подобные темы, и он сумел превратить роман в сборник непрочитанных лекций, скрепленных сюжетом, приключенческой составляющей и т. п. Если тема высказывания оказывалась слишком дискуссионной для подобного монологического выступления, Ефремов использовал очень древнюю, еще к античной мысли восходящую конструкцию – сократический диалог. Такой диалог обычно происходит между истинным мудрецом, человеком, владеющим правильным взглядом на вещи, и его менее искушенным собеседником. Этот самый собеседник может спорить и даже сердиться, но философ обречен на победу в диспуте, во всяком случае, именно в его словах читатель увидит истину. Иногда оппонентов может быть больше одного, но все же носителем правильной позиции всегда является единственная персона. И диалоги действующих лиц весьма часто превращаются у Ивана Антоновича в восхождение от неправильной позиции к позиции более правильной или же в коррекцию не совсем правильной платформы в абсолютно истинную. Очень хорошо видна культура академической полемики, знакомая Ефремову по его профессиональной деятельности и буквально затопившая страницы романа – вплоть до самых бытовых, казалось бы, эпизодов.