Протянув руку, я наугад ухватила бутылку: в бледно-желтой жидкости плавала мохнатая ветка с солнечной гроздью цветов.
— Бессмертник? — Он усмехнулся. — Любопытно. Я думал, такое можно найти у аптекаря, но в баре…
Пояснять, что моей коллекции позавидовал бы городской аптекарь, я не стала. Почему-то казалось, что этому гостю все ведомо. И он прекрасно понимает: мой бар — такая же аптека, только приходят сюда не за лекарством от телесных хворей.
Мы стояли друг напротив друга. Он крутил в пальцах рюмку: в золотистой жидкости плавились отголоски лета. И странным образом именно я чувствовала себя гостьей. Одной из них, тех, кто шел к скале с мыслью сигануть с вершины, да вот задержался в пути.
— И многих вы уже отпоили? — спросил он наконец.
— Не считала.
— Я мог бы назвать вам и точное число, и имена.
— Забавно. — Чтобы занять руки и не смотреть в глаза, я медленно протирала и без того чистые стаканы, один за другим, надеясь, что ни голос, ни вид не выдадут тревоги. — Только не говорите, что следили за мной.
— Конечно, следил. Вы меняете чужие судьбы и мешаете мне работать, Майя.
Она будто случайно остановилась именно здесь. Опершись на деревянный столбик с прибитым к нему почтовым ящиком, вытряхивает камушек из ботинка. Топает ногой, хмурится, словно камушек все еще там. Такие часто встречаются. Они ждут, до последнего ждут, что кто-то схватит их за руку, остановит, докажет, что в этом мире они кому-то еще не безразличны. Что их кто-то еще понимает.
У нее — сегодняшней прохожей — косая челка, длинные высветленные волосы, из-под которых торчат слегка заостренные уши, выдают эльфийскую кровь. Яркие нитки в прядях, пара металлических колечек в брови, куртка в заклепках и цветастая легкая юбка, под которой — тяжелые мужские боты. На запястьях цепочки, кожаные шнурки с бусинами, намотанные в несколько слоев, словно бинты.
— Привет, — говорю. — Заходи!
Сколько лет ей — не знаю: может быть и двадцать пять, и сто, и триста.
— А… — Она хочет высказать какое-нибудь невинное объяснение, которое позволит ей вот так запросто свернуть и подняться на уютную веранду. Но понимает, что слова не нужны, и отводит взгляд.
Я думала, потомки эльфов окончательно смешались с переселенцами. А поди ж ты: древняя кровь до сих пор дает о себе знать. Но не спасает от дороги к скале.
Ветер раздувает цветастую юбку, шелестит иссохшей травой. Едва слышно шуршат письма в почтовом ящике — словно бабочки в банке. Мне писать некому. Так что эти письма — прежним жильцам. Я все забываю их вынуть: не до того. Моя гостья мнется на дороге. Хочет еще, чтоб ее уговаривали.
— Много тут у вас таких ходит, да? — глядит из-под челки. Да без разницы, сколько ей лет — дите дитем.
Я отвечаю честно:
— Много.
В стакане у моей гостьи среди кусочков льда плавает василек. Она встряхивает стакан, смотрит, как лед кружится вокруг цветка, и пьет маленькими-маленькими глотками. А потом, прихватив настойку, отходит к столу у самого края веранды, садится на грубое кресло. И, откинувшись на спинку, щурясь, наблюдает, как над долиной, разрезанной надвое полотном железной дороги, плывут облака, розовеют на западе.
— Неплохо тут. Еще б не шастали всякие, — усмехается, а я пожимаю плечами.
— Было бы скучно.
— Не верю.
Она права, конечно: когда занимаешься любимым делом — разве может быть скучно? Только не знает, что каждый из случайных прохожих потом появится в росписи: намеками, отдельными чертами. Как и она, похожая то ли на экзотическую птицу, растерявшую половину оперения, то ли на ворону, которая пытается сойти за попугая… Она все так же смотрит в небо, а я, опустившись напротив, разглядываю лицо: с резкими чертами, непримечательное, бледное. Очень спокойное.
— Зачем тебе туда?
Передергивает плечами. Поправляет светлую прядь с ярко-малиновой нитью.
— Я не нашла себя.
Тихонько звякают браслеты на ее запястье. Все кажется, что под ними я вот-вот замечу шрамы.
— Думаешь, там найдешь? — киваю на скалу, которая высится серой громадой: совсем не мрачная, зовущая.
— Может быть. А если нет… ну, значит, нет.
— Обычно там себя не находят. Может, ты плохо искала?
— Может, — охотно соглашается она. — Я училась магии струн, брала уроки каллиграфии и дриадских танцев, бывала в святилище горных троллей и спускалась в гномьи подземелья за ювелирной наукой. Что-то получалось лучше, что-то хуже, но все не то, не мое… Знаете, дома мне было скучно и душно, там ждали, когда же я, наконец, стану правильной, полноценной, а я все не становилась. И я сбежала оттуда вместе с кучкой таких же сумасшедших. Поначалу нам было весело: все интересно, все в новинку. Но мои друзья давно устроились: один купил ковбойскую шляпу и днем ездит с местными мужиками, а по вечерам напивается вместе с ними же и чувствует себя вполне довольным жизнью. Второй стал ювелиром, третий — целителем… Четвертая — счетоводом в лавке. — Она делает еще глоток и снова, встряхнув стакан, смотрит в него. Мне слышен тихий стук ледышек. — Может быть, я слишком много о себе думаю, может, надо как другие: пять дней на седмице перекладывать бумажки в конторе, а в выходные напиваться в баре, спать до обеда, потом гулять с местными парнями и — снова в бар? И по новой, по новой… Другие живут так, это нормально, наверное. Но… не могу. Не вижу в этом смысла.
И цепкий взгляд законника. Или художника. Сбежала. Но не от себя.
Искала. Да не там.
— Погоди минутку…
Я ухожу в дом. Не выбираю — сразу достаю из множества коробочек нужную. Возвращаюсь. И, открыв коробочку, показываю ей подвеску на кожаном шнурке.
— Что это? — Гостья подается вперед, поймав подвеску пальцами, рассматривает фигурку на темном авантюрине: тонкая, в развевающихся одеждах, она идет вверх по склону горы, прямо к солнцу.
— Это ты, — присаживаюсь напротив. — Знаешь, многие великие люди нашли свой путь тогда, когда юность уже осталась позади. Может быть, ты из таких? А может, и ждать долго не придется? Тебе нужна самая высокая гора и самый яркий свет. А что, если твой свет просто еще не зажегся? Может, он загорится завтра, а может, лет через десять. Главное, что он будет именно твой. И сейчас ты просто собираешься с силами, чтобы в нужное время быть готовой.
— Красиво. — Глаза моей гостьи щурятся, прячут отражение мыслей. — Ты рисовала? Вот почему живешь на отшибе…
Ну да. Здесь мне не мешают. Сюда не приходят любители поучений. Не заглядывают те, кто лучше меня знает, как жить. Только те, кто видит лишь одну дорогу — на вершину серой скалы. Они уже не стремятся причинять добро всем без разбору: самим нужна помощь.
— Еще налить? — спрашиваю.
Она рассеянно кивает. И, накрутив на палец кожаный шнурок, внимательно, жадно вглядывается в фигурку на авантюрине.
Рука замерла, я едва не выронила стакан.
— Вы знаете мое имя?
— Разумеется. — Он усмехнулся и, откинув со лба слишком длинную челку, пригубил настойку — будто глоток солнца сделал. Зажмурился от удовольствия. — Да, теперь я понимаю, почему они остаются. Интересный вкус. И совсем не похоже на лекарство.
Я промолчала. Ветер дохнул, принеся характерное постукивание. Звук приближался, укачивая, убаюкивая. Я уже открыла веранду после зимы, и за спиной гостя видно было долину, в которой прилег отдохнуть туман, свернулся клубком, будто сытый кот. Поезд выехал из-за серого бока скалы и нырнул в этот туман: только видно мелькание вагонов, и отчетливо слышен во влажном воздухе перестук колес.
Мой гость, обернувшись через плечо, смотрел, как выныривают из густой дымки и прячутся вагоны, а потом повернулся ко мне.
— Вам не кажется, что здесь прохладно для посиделок? Может быть, вы пригласите меня в дом?
Я покачала головой: не приглашаю в дом никого из них. Этого тоже.
Он тихо засмеялся и задумчиво сощурил светлые глаза:
— Что вы там прячете, Майя?
— Не люблю чужих в мастерской.
— Ну-ну. Может, у вас на чердаке — восковые куклы с булавками в глазах? Или скелет орка в чулане?
— Все может быть.
— Или целый ящик непрочитанных писем.
Шорох: словно крылья бабочек, запертых в банке.
— Письма приходят прежним жильцам. Не думаю, что мне стоит их читать.
— Странно. Мне показалось, что на конвертах — ваше имя. Вот, к примеру, на этом…
Он поднял шляпу и… нет, не бражник. Узкий прямоугольный конверт с цветочными марками. Он свежий, марки не успели побледнеть, но имена адресата и отправителя расплылись кляксами: наверное, с ним попали под дождь.
— Вскрывать чужие письма непорядочно.
— Да бросьте, Майя! На нем ваше имя! Посмотрите!
И тычет мне этот конверт! Пячусь, пытаясь оказаться как можно дальше, упираюсь спиной в полки. Бутылки звенят тревожно, вот-вот посыплются мне на плечи. А гость разжимает пальцы. Мне кажется, этот конверт, будто брошенный умелой рукой нож, сейчас вонзится мне в грудь, и я сжимаюсь в ожидании… Но вместо этого он жабой плюхается мне под ноги.
— Майя, прочтите имя! — В голосе звенит металл. Буквы расплываются чернильными пятнами.
Никто.
Они все, так или иначе, говорят именно это.
И стремятся гармонизироваться с этим «никто». Перестать быть. Потому что никто, как и ничто, существовать не может — это слишком сложно для нашего разума… или же слишком бессмысленно.
— Мне уже пятьдесят восемь, а я все еще никто! — В деловом костюме, щегольском, в тонкую полоску, начищенных туфлях, на которых заметна осевшая пыль. С золотисто-русой бородой, по гномьему обычаю заплетенной в косу и украшенной драгоценной заколкой. Он привалился к стойке, опустив голову на руки. — Я все забросил, все, кроме работы! На долгие-долгие годы! А дослужился до старшего помощника! В пятьдесят восемь лет — старший помощник! И это здесь, в глуши! У других в этом возрасте свое дело: банки, рудники… А я? Всего лишь клерк. Пусть и рангом повыше других клерков, но все равно: просто гном в костюме. Никто.