— Старший помощник — это все же неплохо.
— Ну да, — качает головой, не поднимая взгляда. — А дальше что? Через несколько лет, возможно, директор местного отделения. Если очень повезет. И все. Потолок.
Пожимаю плечами:
— Хороший такой потолок. Деньги, положение. Можно и свое дело запустить.
Гномы потянулись в новый свет, едва узнали про рудники. Побороли страх большой воды, перебрались целыми племенами и скоро подгребли под себя и банки, и перевозки, предоставив трудиться на рудниках людям.
— С этой работой на свое времени не хватит. — Выпрямившись, гном одергивает манжеты и, ослабив галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки. Я едва сдерживаю неуместную улыбку: нарядился же! И все ради того, чтобы в этом костюме и начищенных туфлях сигануть с вершины скалы-тролля.
В воздухе чувствуется приближение зимы: днями тепло, но сумерки дышат стужей, и по утрам блестит на траве сахарный иней. В прозрачном воздухе особенно ярким кажется аромат смородиновой настойки: сладость с нотками горечи. Я за стойкой, кутаюсь в плед. Напротив — костюм, а из костюма на меня смотрит молодой гном: густая борода, яркие голубые глаза, а лицо круглое, как у ребенка.
— Я опоздал, понимаете? Опоздал. Когда все начинали, выбрал не тот путь. Не ухватил, когда было можно, не урвал своего, не подсуетился. И теперь все. Теперь я — никто. Сами понимаете, начинать дело в этом возрасте… Надо было раньше, много раньше.
— Тебе вроде пятьдесят восемь, а не пятьсот.
Хмыкает, качает головой: мол, что ты можешь знать, если сама держишь малюсенький придорожный бар на отшибе, живешь в одиночестве, без мал-мала-меныпе по лавкам, и вообще — женщина… Ну-ну.
Плед волочится за мной по полу, я рассматриваю ряды коробочек: пряжки, броши и кулоны, разложенные на полках в мастерской. Светильник не зажигаю. Солнце еще не село, и лучи его заглядывают в окно, вспыхивают бликами на камнях. Где-то стучит, стучит тревожно, словно бьются крылья…
Что же выбрать? Задумчиво покусывая палец, иду вдоль полок, всматриваюсь… и вздрагиваю, услышав гулкий стук, словно кто-то изо всех сил швырнул на пол жестянку.
Он не ушел — наверное, не решил окончательно, в какую сторону. И задержался, чтобы стукнуть мой почтовый ящик. В котором тут же всполошились письма-бабочки.
— Костюм жалко, — усмехаюсь и протягиваю ему пряжку. — Держи! На память.
Он хочет что-то ответить: сарказм, колкость. Но беззвучно закрывает рот. Квадратная черненая пряжка лежит на его ладони. Золотые линии узора складываются в рисунок: чудо-юдо с головой росомахи сидит, скрестив ноги, будто джинн, и, улыбаясь клыкастой пастью, бережно держит в ладонях сияющий комочек. Может, прячет свое сердце от невзгод, а может, оберегает чужое.
— Зачем? — Голос звучит растерянно и звонко, как у мальчишки.
Я пожимаю плечами, складываю его пальцы, чтобы спрятать пряжку в широкой ладони. И, отвернувшись, ухожу.
Не хочу видеть, в какую сторону он пойдет.
— Здесь нет имени. — Я поднимаю голову, встречаю взгляд светлых глаз. Они смеются надо мной. — Кто ты?
— Может, догадаешься?
— Ты сказал, я мешаю тебе работать. Значит, ты… ты…
Не могу произнести это вслух.
Тот, кто готовился встретить у подножия скалы их, завернувших по дороге ко мне. И ушедших в обратную сторону с расписными камнями и гравированными пряжками в ладонях.
Он стоит напротив, глаза — две льдинки.
Перевожу дыхание.
— Я знаю, кто ты.
— Вот как?
— Те, которые идут к скале и останавливаются здесь… Они выбирают жизнь. Но вряд ли из-за меня. Видимо, им просто еще рано.
— Всем рано. — Вздыхает. Холод во взгляде сменяется усталостью. — Ты спасаешь их, одного за другим. Нечаянно, буднично. А кто спасет тебя?
Он обходит стойку, и теперь, когда между нами нет преграды, я кажусь себе маленькой и беспомощной. Нужно сделать хоть что-нибудь, шагнуть навстречу, крикнуть, но я не могу себя заставить и лишь сильнее вжимаюсь спиной в полки на стене. Звенит, звенит, что-то падает, рассыпается осколками у моих ног. Смешиваются запахи: смородина, мята, бессмертник… горькие нотки бузины и сладкая акация.
Гость подходит ко мне, наклоняется, поднимает мокрый конверт и, развернувшись, идет прочь. Спрыгивает с веранды. Неужели уходит? Нет: он достает из почтового ящика крылья бабочек… эти чужие, непрочитанные письма. Возвращается.
— Я хотел бы увидеть вашу мастерскую, Майя.
— Н-нет.
Вцепившись в барную стойку, я едва переставляю ноги. Ветер шелестит свежей листвой, но кажется по-зимнему холодным. Гость идет к двери. Я пытаюсь заступить ему дорогу, но встречаю взгляд и… Расправляю плечи, выпрямляюсь.
— Вы всерьез собираетесь меня не впустить, Майя?
— Нет. Но я вас не приглашаю.
Дверь отворяется в сумрак прихожей. Захожу. Размеренные шаги за спиной — ему приглашение и не нужно.
Снег еще не растаял на ее плечах, и сама она, ссутулившись в кресле, сейчас похожа на сугроб. Волосы закрывают лицо, пальцы с обломанными ногтями впиваются в виски.
— Ууууу…
По рукам вьются огненные узоры, прячутся в широких рукавах. Под волосами вспыхивает неукрощенное пламя. Драконица раскачивается из стороны в сторону, воет, словно волколак. И не замечает, как расплескиваются ее видения, как накрывают случайную собеседницу, стоящую за стойкой бара… Я вижу резвящихся в закатном небе драконов: красную самку и ярко-синего детеныша. Солнце пронизывает разноцветные облака, слепит… И я вижу другое.
Зеленые холмы. Ветер в лицо. Мои ноги в стремени. Маленькие руки обнимают меня.
— Скорей, скорей!
И заливистый смех. Я пришпориваю кобылу, и мы несемся, несемся навстречу ветру, все быстрей и быстрей! И смех за моей спиной, и маленькие ручки!.. А потом — все вздрагивает, переворачивается. Серый камень, темные пятна на нем. Свет под моими пальцами вспыхивает и беспомощно гаснет. Темно. Тихо.
— Ууууу…
Драконица все так же раскачивается и сжимает виски, ее низкий вой пробирает до костей вернее, чем холод.
— Ууууу…
Племя драконов поселилось в этих краях лет двадцать назад, по их меркам — совсем недавно. Жили по привычке старыми знаниями и приметами, не принимая нового, не замечая, что в иных землях даже небо иное. Чужое. Неизведанное.
Ее сыну было четыре года — совсем еще малыш-несмышленыш, но летать драконы учатся рано. Небо в тот день было чистым. Никто не смог предсказать грозу.
Мне нечего сказать. Но надо, надо… И я начинаю спрашивать: какой он был, что любил, в какое время родился, как научился летать. Она отвечает сквозь слезы, потом, выбравшись из своего сугроба, вспоминает, как учила сына охотиться, таская овец у местных фермеров. Говорит, сбивается, плачет, вытирает лицо то рукавом, то краем накинутого на плечи пледа, и снова говорит, говорит…
Я не рассказываю «у тебя еще будут дети» и другие странные и страшные вещи. Мы разворачиваем память, рассматриваем каждое мгновение, словно драгоценный камень, бесценное сокровище, которое надо сперва извлечь из бархатной коробочки, протереть, покрутить на свету, любуясь бликами и переливами.
Она плачет. Улыбается и плачет. А за калиткой густеют сумерки.
— Ничего, я дойду, правда, — говорит напоследок. — Ты береги себя, ведьма.
И я до рези в глазах всматриваюсь в ее силуэт: он истончается и тает на фоне теплых городских огней.
Сегодняшняя гостья тоже унесла с собою мой камень: без росписи, гладкий, черный. С ярко-голубой прожилкой в середине, похожей на упавшую в колодец звезду.
И свой унесла.
— Эта русалка с младенцем хорошо смотрелась бы на том камне со звездой, помнишь? — Он стоит у стола, перебирая мои эскизы. В рассеянном свете силуэт гостя кажется размытым, словно вот-вот исчезнет. Дунуть на него, взмахнуть полотенцем — и рассеется облачком сажи.
Но мне недостает смелости взмахнуть. Я слишком хорошо знаю: никуда он, этот гость, не денется. И все же ругаю себя за то, что даже не попробовала…
— Тот камень я отдала.
— Ты нарисовала на нем русалку?
— Нет. Роспись его бы испортила.
Он хмыкает, пожимает плечами. Листы бумаги на столе шуршат под его пальцами. И шуршат конверты, сложенные небрежной стопкой тут же, на углу. Лежат неподвижно — и шуршат, шуршат, постукивают негромко: так рвутся из них на волю кем-то написанные строки.
— А это что? — Гость поднимает двумя пальцами камень с незаконченной росписью — тот, над которым я работала, когда он пришел. — Красиво. Подаришь мне, когда закончишь?
Вместо того чтобы сказать «нет», я неожиданно признаюсь:
— Давно с ним вожусь. Что-то пока не получается.
— Любопытно. — Он вертит камень, глядя, как переливаются на свету прожилки в нем и скупые контуры птицы. — Это ведь феникс, верно? Он обязательно получится. Как только ты прочтешь эти письма.
Шуршат. Крыльями бабочек. Перьями недорисованного феникса. Стопка конвертов на углу стола. Мой гость не смотрит на них — небрежно одергивает куртку, идет к двери. Я бросаюсь наперерез, чтобы заступить ему дорогу дальше — в пустующую спальню, куда я каждый день забываю дойти, уснув на топчане в мастерской. Но он направляется к выходу. Сдергивает со стойки рыжую шляпу, надевает. Спускается с веранды. Задержавшись на несколько мгновений, стучит пальцем по стенке пустого почтового ящика. Оборачивается.
— Я вернусь.
Молчу вслед.
Я знаю.
— Я видел, что ей плохо, но она сказала: все в порядке, иди. И я ушел. Не потому, что поверил, а потому, что очень хотел поверить.
Длинные волосы по плечам — мерзлыми сосульками. Острые скулы, острый подбородок, острые локти и колени. Он весь такой — длинный и острый, как щепка. Сидит, уставившись в одну точку. Легкий запах спиртного, но паренек трезв как стеклышко. И почти так же прозрачен.