Лейвез ступил через порог спальни в гостиную, привычно поморщился при виде обветшалых, давно не белённых стен. Прислуги он не держал – скудных средств едва хватало, чтобы не протянуть ноги самому, так что приводить в порядок жилище было некому. Да и незачем: дочерей у вдового тортильера не было, а оба сына не вернулись из похода против островных варваров, который молодой император сдуру затеял пять лет назад.
Лейвез скрежетнул зубами от злости, как бывало всякий раз, стоило вспомнить ту безрассудную авантюру. Архипелаг лежал в сотне дней морского пути от южного побережья. Решение отправить туда тортилью в сезон штормов было безумством. Но сопляк жаждал славы, ему непременно нужно было совершить нечто, от чего отказался десяток предшественников. До островов панцирники не добрались, назад вернулся хорошо если каждый четвёртый, остальных поглотила пучина.
Старик выбрался на крыльцо, с минуту постоял недвижно, глубоко втягивая в себя свежий, хранящий ещё ночную прохладу воздух. Солнце уже выглядывало одним глазком из-за горной гряды, стремительно слабели утренние сумерки, во дворе тянула вверх стебли буйная некошеная сорняк-трава.
Лейвез окинул привычным взглядом окрестности. Засеянную кормовыми растениями равнину, с юга упирающуюся в побережье и обрывающуюся у горных подножий с севера, востока и запада. Полтора десятка невысоких прибрежных холмов. Лепящиеся к их склонам жилища, пожалованные покойным императором особо отличившимся в сражениях ветеранам – панцирникам, тортерам и тортильерам. Некогда жилища именовались виллами, но сейчас назвать так обветшалые, с прохудившимися стенами и крышами постройки не поворачивался язык. Со сменой императорской власти о ветеранах забыли. Казна отказала в выплате содержания. Добрая треть стариков уже перемерла. Остальные доживали свой срок и до сих пор не протянули ноги с голоду лишь потому, что выручал питомник.
Лейвез спустился с крыльца и зашагал к питомнику вниз по склону, по пути приветствуя приложенной к сердцу ладонью спешащих туда же, куда и он, ветеранов.
Ночная смена уже закончила труды – четыре десятка стариков ждали у массивных ворот, врезанных в высоченный, в три человеческих роста, частокол. Мрачные, немногословные, неприхотливые. Отчаянно храбрые, бывалые, видавшие виды воины. Уволенные в отставку и забытые за ненадобностью.
Поселение догорало. Проложенные паклей и политые огненной водой, постройки запылали быстро, будто пламя таилось где-то внутри них и только и ждало, когда его освободят.
Ликха сидела поодаль, на пригорке, у тлеющего бревна, под кору которого запихала несколько клубней потата. Она уже очистила копье от крови и теперь отдыхала, рассеянно давя на себе блох.
Воительницы бродили по пепелищу, методично добивая раненых. В первую очередь мужланов – увечные мужланы были ни на что не пригодны, только зря жрали мясо да выли по ночам от боли и тоски. То ли дело те, кого сами женщины выхолостили или лишили конечностей. Такие знали, что это может быть только началом, и готовы были на все, лишь бы от тела не отсекли новый кусок.
Риина-дубинщица ловко дробила черепа утыканной острыми камнями палицей. Ликха слышала, как она заливисто смеялась и предлагала товаркам пари, что разобьет очередную башку с первого удара. На пари никто не соглашался – слишком хорошо знали Риину. Она гордо хмыкала, раздувала ноздри и шагала дальше, по пути пиная ногами мертвецов.
Дайна-лучница тащила за собой истошно орущую, упирающуюся бабу. На щеке Дайны алели три свежих царапины – явно не боевые ранения. Ликха понимающе хмыкнула: Дайна, как обычно, пыталась зазвать бабу в племя. Жестами тщилась растолковать, чем женщины отличаются от баб. Имперка, как обычно, не понимала.
Женщины-воительницы были единственно стоящими созданиями в этом мире. Лучшими из всех существ, порождённых на свет. Их предназначением было бесстрашно драться, воевать и гибнуть в сражениях.
Хилые, не способные держать оружие бабы были разве что ходячими утробами для вынашивания потомства. Их презирали и терпели лишь потому, что племя нуждалось в новых воительницах. Обращались, правда, с бабами намного лучше, чем с мерзкими вонючими мужланами, не достойными жить на воле. Мужланов держали лишь для осеменения или развлечения юных воительниц, отрабатывающих на них боевые навыки.
Редко какая из пленных баб прислушивалась к Дайне и примыкала к племени. И ни одна не задерживалась дольше чем на год-другой: помирали от болезней, гибли родами или просто сбегали. Их никто не держал: в племени каждая выбирала свой путь. Выбор, впрочем, был невелик – стать воительницей или же подстилкой для осеменителей. Иногда кости беглянок, выбеленные ветром и дождями, находили годы спустя во время очередного похода. Их даже не хоронили – покоиться в земле достойны были только женщины. Дохлые мужланы и бабы годились разве что в пищу падальщикам и мясным червям.
Дайна наконец потеряла терпение. Она подтащила истошно верещащую бабу к высохшему, скрюченному деревцу, зло вытерла кровь с ранок на лице и выдернула из-за пазухи нож. Женщины замерли. Даже Риина-дубинщица перестала показывать остальным своё мастерство, и, опёршись на палицу, принялась наблюдать, как Дайна вспарывает воющей бабе брюхо. Внутренности вывалились наружу. Дайна наскоро смастерила из них петлю и повесила издыхающую бабу на сизых, скользких кишках.
Ликха вздохнула и легла на спину, устремив взгляд в небо, по которому медленно плыли пухлые, как имперские подушки, облака. Стать в племени своей ей так и не удалось. Несмотря на то, что она быстро выучилась всему необходимому. Управляться с луком и копьём, читать следы, отличать ядовитые травы от съедобных, печь в горячем песке саранчу и вялить мясо, заплетя нарезанные ломти в собственные волосы.
Она пробиралась на север долгие месяцы, днями хоронясь в лесных буреломах и звериных норах и передвигаясь исключительно по ночам. Несколько раз чудом избежала поимки. Едва не утонула, переплывая бурную реку, едва не подохла от укуса ядовитой гады. И наконец добралась. Узнали её сразу – по метке вокруг пупа, выколотой при рождении сдобренной соком синявки иглой. Это был племенной знак, который раз в год менялся и по которому определяли возраст каждой соплеменницы, а значит, и время, когда ей можно впервые лечь под осеменителя, если выберет для себя путь бабы. Воительницы не рожали – часть из них была бесплодна, другая лишала себя плодородия, сызмальства вводя в лоно стебли погибель-травы.
Ликхе метка, как выяснилось, оказалась ни к чему. Повитухи осмотрели её со всех сторон, ощупали, засунули пальцы в лоно, посовещались, мотая взлохмаченными седыми головами, и вынесли вердикт: пустышка. Это было славно и правильно. Не для того Ликха бежала из имперского плена, чтобы ложиться под мужланов и ходить вечно брюхатой. Ей предназначено было стать воительницей, и она ею стала, одной из лучших. И тем не менее не стала своей. Прожитые в неволе годы не прошли даром. Что-то осталось в Ликхе от этих лет, что-то чужеродное, немощное, слабое, и соплеменницы это чуяли.
Повитухи говорили, что раньше, очень давно, в племени рожали все женщины. Но потом духи смилостивились. Самым сильным они подарили бесплодие, прочим – искусство плодородие в себе умертвлять. Приплода хватало и от баб. Правда, младенцев-мужланов убивали сразу. Выкармливать их, не зная, выйдет из младенца сильный, с мощным торсом, толстыми ногами и твёрдым стержнем мужлан или хилый немощный задохлик, смысла не было. В приграничных поселениях осеменителей хватало с лихвой.
Неподалёку от Ликхи раздался топот, в нос шибанули пыль и гарь. Она приподнялась, опираясь на локтях, недовольно морщась и чихая. Три копейщицы гнали перед собой стадо мужланов Покрытые кровавой коркой и копотью, те шли, пошатываясь, еле перебирая заплетающимися ногами. Не от слабости – от позора, стыда и предчувствия скорбной участи – такие вещи Ликха умела определять чутьём.
Часть мужланов, самых крепких, с полными ядрами и внушительными стержнями, пустят на осеменение. Оставшихся выхолостят и заставят работать. Провинившимся наказание будет одно – за каждый проступок виноватого лишат куска тела, и так будет, пока не добьются полной покорности. Мужланам это не особо повредит – в конце концов, осеменять баб можно без рук и ног, а таскать тяжести – без языка и глаз. Если издохнут – не беда, вокруг стоянок племени всегда много голодных падальшиков.
Ликха проводила взглядом пленных и снова перевернулась на спину. Задумываться о привычных вещах ей почему-то было тягостно. Расправа над пленными не дарила радости, а вызывала скорее брезгливость. Ликха так и не рассказала соплеменницам о своей жизни в имперском плену. И потому, что не могла подобрать правильных слов, и оттого, что побаивалась говорить откровенно. К примеру, о том, что мужланы бывают не только вонючие и трусливые, а есть среди них сильные и отважные – точь-в-точь как лучшие из воительниц. Или о том, что не обязательно страшиться дикого зверья и истреб-лять его. Что с лютым зверем можно дружить, и он будет служить тебе верой и правдой, надо только знать, как правильно с ним обращаться. А ещё о том, что сгинуть в бою зачастую бывает не почётно, а попросту глупо.
Огонь, кровь и смерть, и опять огонь, кровь и смерть, и снова. Воевать было необходимо, потому что тех, кто не воевал, неминуемо порабощали. На том стоял мир. На том ли?.. Лесной пожар уничтожают встречным огнём, и останется лишь мёртвое пепелище. Вышедшее на войну грозное племя встречают другой силой, и тогда…
– Йиииихак! – протяжный крик кликальщицы выбил Ликху из раздумий. – Йиииихакка!
Это был знак ко всеобщему сбору. Воительницам, пьяным от битвы, победы, смертей и крови, пора было возвращаться в родные края.
В отличие от людей питомцы недостатка в уходе не знали. Ни исполинские, свирепые и норовистые боевые панцеры, ни покладистые и послушные ездовые, ни те, которые плохо поддавались дрессуре и потому откармливались на убой.