Поселения, жмущиеся к тракту по обеим его сторонам, выглядели не так, как десяток-другой лет назад. То и дело таращились на путников пустыми глазницами заколоченных досками окон брошенные дома. Жилые прятались за частоколами и плетнями, ворота в них были наглухо заперты, а не традиционно распахнуты настежь в знак того, что обитателям желанны и приязненны гости. Свитые на крышах гнёзда приносящих в дом удачу и счастье птиц пустовали, хотя до перелётного сезона было ещё далеко. Засеянные поля чередовались с заросшими осотом и чертополохом. Стада однорогов, некогда тучные и многочисленные, казалось, поредели. Случившиеся в пути встречные в беседы не вступали – хмурились, отводили взгляды и спешили как можно скорей разминуться.
– В чём дело? – спросил Лейвез на исходе вторых суток пути, когда убедился, что картина всеобщего упадка и запустения, если и меняется, то лишь к худшему. – Я не узнаю мест, через которые не раз проезжал и в которых не раз останавливался, когда был молод.
Императорский гонец долго молчал, насупившись. Затем вытянул плетью коня и добавил ему пятками по бокам. Жеребец обиженно заржал, но прибавил ходу, догнал панцера и пошёл с ним вровень.
– Между нами, тортильер, – буркнул всадник. – На мне камзол имперской расцветки. Встречные крестьяне, купцы и ремесленники, по-видимому, принимают меня за сборщика податей. Законы, принятые его величеством по части обложения податями, в народе не популярны. В восточных областях год назад был бунт. Его подавили, но всё идёт к тому, что вот-вот бунт вспыхнет на западе.
– Бунтар-ри, – подала голос сидящая на левом плече тортильера птица-пересмех. – Дер-рьмо. Слава импер-ратору!
– Не понимаю, – вскинулся Лейвез, пропустив птичью реплику мимо ушей, – на что уходят подати?
Гонец его величества хмыкнул, пожал плечами.
– Это лучше увидеть собственными глазами, чем принимать на слух. До столицы трое суток пути. Скоро узнаешь.
За сутки до цели, на закате, на безлюдный, зажатый по обеим сторонам лесом тракт вышли волкари. Жеребец под императорским посланником шарахнулся, встал на дыбы. Испуганно вскрикнул вцепившийся в гриву всадник.
Старый Лейвез осадил ездового, привстал, огляделся. Волкари были тощими, поджарыми, явно голодными. Три десятка голов прямо по ходу и столько же позади.
– Нам конец? – с едва скрываемым ужасом в голосе спросил посланник. – Конец, да? Скажи мне, старик!
Тортильер не ответил. Он легко, по-молодецки спрыгнул с панциря на землю. Покачнулся на дрогнувших, потерявших былую силу ногах, но устоял. Медленно, но твёрдо ступая, двинулся вперёд, туда, где, припав к земле, готовился к атаке тёмно-серый с рыжими подпалинами вожак. В десяти шагах от него Лейвез остановился, присел на корточки.
– Ко мне, – тихо, едва слышно позвал он. – Иди сюда, я сказал. Живо!
В глазах волкарьего вожака полыхнул жёлтый огонь. Жестокий нрав, свирепость и голод боролись в нём сейчас против навязываемой извне чужой воли. Властной, не-одолимой, исходящей от существа, не боявшегося готовых разорвать глотку зубов и когтей. Вожак попятился – чужая воля и бесстрашие одолевали. Свирепость и злость оттеснялись на задворки звериного сознания, уступая место первобытному страху перед неведомой высшей силой. Волкарь заскулил, тонко, просительно, будто был не матёрым вожаком стаи, а слабосильным полугодовалым кутёнком.
– Ко мне, я сказал! – повысил голос старый тортильер.
Волкарья воля сломалась. Злобный нрав увял, уступив место послушанию и покорности. Поскуливая, вожак потрусил на зов. Вильнув хвостом, высунул шершавый язык и осторожно лизнул протянутые к нему пальцы.
– Хорошо. Теперь пошёл вон!
Волкарь взвизгнул от обиды, что не сумел услужить. Развернулся и припустил в лес, уводя за собой стаю. Старый Лейвез поднялся на ноги.
– Вот и всё, – буркнул он. – А ты говорил «конец».
– Как тебе это удалось? – В голосе императорского гонца звучали теперь почтение и восторг. – Как ты смог это проделать, старик?!
Лейвез хмыкнул в ответ и, цепляясь за панцирные наросты, полез ездовому на спину. Он мог бы рассказать этому молокососу, как однажды в походе высланный в разведку тортильерский разъезд атаковала выскочившая из-за бархана пара пустынных левиев-людоедов. И как с маху заскочил на панцирь гривастый самец. И как взревел и совершил то, что считалось почти невозможным, верный секач. С ходу встал на задние лапы, как жеребец на дыбы, готовый опрокинуться навзничь, чтобы раздавить незваного гостя. И как это не понадобилось, потому что левий уже не помышлял нападать. И как ластилась к ногам и мяукала, вымаливая пощаду, левица.
Ничего Лейвез, однако, рассказывать не стал.
– Звериное слово, – вместо этого проворчал он. – Тортильеры владеют им.
Он мог бы добавить, что звериным словом, спечёнными в единый шмат бесстрашием и волей, владеют далеко не все тортильеры, а лишь самые сильные, самые искусные из них. Рядовой панцирник мог отвадить тайгера или падальшика. Возглавляющий панцерный клин тортер мог упросить парящего в небе сокоря спуститься и усесться ему на предплечье. Но подчинить себе стаю диких свирепых зверей, принудить её действовать в своих интересах умели лишь избранные. Лейвез был лучшим из них, и в тортильеры покойный император произвёл его именно поэтому. Должность тысячника, командующего двумя десятками панцерных клиньев, досталась Лейвезу вместе с чином.
– Что это за урод? – Мать-предводительница, сморщив нос, рассматривала существо, которое Ликха бережно держала в руках.
Существо действительно было уродливо – небольшое, облезлое, с длинной мосластой шеей, оно неуклюже копошилось, разевая шишковатый клюв в недовольном клекоте.
– Я думаю, это дактиль, – нежно сказала Ликха, с неожиданной для себя любовью глядя на уродца. – Птенец. Совсем маленький. Гнездо, наверное, сорвало ветром, и оно рухнуло вниз. Там были ещё птенцы, все дохлые, только этот живой.
Предводительница отшатнулась в страхе. Затем, прищурившись, вгляделась в птенца.
– Прикончи его, – посоветовала она. – В пищу он не годится, жёсткий, да ещё и воняет. Лучницы как раз вернулись с охоты, принесли клыкаря. А этого надо убить, а то вырастет и сам нас сожрёт.
Дактили были некоронованными правителями мира. Ни человек, ни зверь не мог справиться с исполинской крылатой смертью, когда дактиль камнем падал с небес на высмотренную добычу. Даже свирепые, лютые, селящиеся в горных пещерах драгоны в ужасе разбегались и прятались при виде парящего в небе чудовища.
– Ты не понимаешь. – Ликха пальцем почесала птенцу голое пузо, и тот довольно захрюкал. – Имперцы знают звериное слово. Лишь поэтому они управляют панцирными чудовищами. Не страхом, не лаской управляют, а словом.
– Слыхала про это, – кивнула предводительница. – Но ты прожила у них столько лет и так и не узнала этого слова.
Ликха виновато потупилась.
– Может быть, я ещё узнаю, – пробормотала она. – Можно, я оставлю птенца себе?
Мать-предводительница равнодушно пожала плечами:
– Оставляй. Только выкармливать этого урода будешь сама.
– Подъём! Вставай, др-ряхлая немощь! Подъём, я сказал! Стар-рый дур-рак.
Лейвез проснулся, едва не утонул в пуховых перинах, выругался про себя и наконец спустил ноги на пол. Птица-пересмех деликатно примолкла.
– Сам ты дур-рак, – привычно одёрнул птицу тортильер и поднялся на ноги.
В столице он провёл трое суток. Вдоволь насмотрелся на императорские нововведения – возводимые повсюду храмы, дворцы, арены и театры. С десяток раз с трудом отбился от наглых и настойчивых зазывал у дверей весёлых домов. От обилия заполонивших столичные улицы шутов, фокусников, музыкантов и нищих рябило в глазах. От вымаливающих наравне с нищими подаяние разномастных жрецов становилось муторно на душе.
Сегодня вечером Лейвезу предстояла аудиенция с императором. Ничего хорошего старый тортильер от неё не ждал. Он ясно понимал теперь, на что уходят подати и почему императорская казна пуста. А ещё не менее ясно понимал, какая угроза нависла над империей с севера.
Очевидцы, чудом унёсшие ноги обитатели сожжённых городов и окрестных поселений, клялись, что северные дикарки заключили союз с неведомой тёмной силой.
– Твари падали с неба, – исступлённо колотя себя в грудь, божился очередной детина с вытаращенными глазами и дрожащими от пережитого страха руками. – Огромные, похожие на разожравшихся до чудовищных размеров летучих дьяволов-нетопырей. Их крылья были столь велики, что заслоняли солнце. Они хватали целые дома, поднимали в воздух и обрушивали вниз. Они…
Лейвез, как правило, не дослушивал. В высшие силы он не шибко верил, ни в тёмные, ни в светлые, ни в какие. Понять, что именно произошло в северных пределах, помогла лишь взятая в плен дикарка.
– Она ничего не скажет, – уверял приставленный к каземату, в котором томилась пленница, стражник. – Её уже не раз пытали. Били, ломали рёбра, жгли калёным железом, но она не проронила ни слова, лишь смеялась, когда ей прижигали пятки. Тебе она тоже ничего не скажет, старик.
Лейвез пожал плечами и спорить не стал. Переступил казематный порог, запалил свечу, опустился на корточки и с полминуты пристально разглядывал скорчившуюся в углу, закованную по рукам и ногам дикарку. Плечистую, черноволосую здоровячку с круглыми злыми глазами и оставленными пыточными инструментами гнойными ранами по всему телу.
– Приветствую тебя, – закончив осмотр, на северном наречии сказал тортильер. – Меня зовут Лейвез. Я уничтожил сотни твоих соплеменниц. Давно, много лет назад. Одних я убил в бою. Иных подверг мучениям, а потом приказал казнить.
Пленница, с ненавистью глядя тортильеру в глаза, молчала.
– Возможно, я убил твою мать, – бесстрастно обронил Лейвез. – Возможно, бабку или старших сестёр. Хочешь, расскажу, как умирала предводительница племени, которую я оглушил пущенным из пращи камнем и взял в полон? Сначала мои панцирники насиловали её трое суток подряд. Потом отсекли ей соски и заставили их сожрать. Затем…