Сегодня вечером…
Сегодня вечером я должна была вернуться домой, к Сэму.
Когда мы едем по извилистым проселочным дорогам, ветер усиливается, я понимаю, что сама точно не знаю, куда направляюсь. Я съезжаю на обочину ухоженного участка дороги, переключаюсь на нейтральную передачу и дергаю ручку ручного тормоза, но оставляю включенным обогреватель. Отстегнув ремень безопасности, я поворачиваюсь и смотрю на него.
– Расскажи мне обо всем, – говорю я. Мне тяжело смотреть на него, хотя только на него мне и хочется смотреть.
Где бы он ни был, что бы он ни делал, что бы ему ни пришлось вынести. Кожа у Джесса задубела, чего не было до того, как он уехал. Мимические морщины стали резче. Я размышляю, не оттого ли у него морщинки вокруг глаз, что он вглядывался в даль, высматривая, не придет ли кто-нибудь ему на спасение. Я размышляю, поранил ли он только мизинец, не скрываются ли у него под одеждой другие увечья. Я знаю, что за наружностью наверняка скрывается гораздо больше.
– Что ты хочешь узнать? – спрашивает он.
– Где ты был? Что произошло?
Джесс выдыхает, это верный знак того, что именно на эти вопросы ему не хочется отвечать.
– Как насчет того, чтобы описать ситуацию вкратце? – спрашиваю я.
– Как насчет того, чтобы поговорить о другом? О чем-нибудь совершенно другом?
– Прошу тебя, – говорю я, – мне необходимо знать.
Джесс смотрит в окно, а потом поворачивается ко мне:
– Если я сейчас расскажу тебе, то потом ты пообещаешь, что не будешь больше спрашивать об этом? Вообще никогда?
Я улыбаюсь и протягиваю ему ладонь.
– Ты сам предложил мне сделку.
Взяв мою ладонь, Джесс не отпускает ее. От его ладони исходит тепло. Я вынуждена сдерживать себя, чтобы не коснуться его тела. А потом Джесс открывает рот и говорит:
– Что ж, начнем.
Когда вертолет упал, Джесс понял, что, кроме него, никто не выжил. Он уклонился от того, чтобы объяснить мне, как он это понял, он не желал говорить о катастрофе. Он сказал только, что на борту был надувной спасательный плот с неприкосновенным запасом на случай аварии, в том числе с питьевой водой и продуктами, что спасло ему жизнь и позволило продержаться несколько недель, пока он не доплыл до суши.
Суша, так он в целом описывает то, куда попал. Это было скальное образование посреди моря, в пятьсот шагов от одного края до другого. На самом деле, это был даже не островок, не говоря уже об острове, но с одной его стороны находился ступенчатый склон с узкой береговой полоской. Джесс знал, что его унесло далеко от Аляски, потому что вода была спокойной, а солнце палило безжалостно. Сначала он планировал оставаться там столько времени, сколько потребуется для того, чтобы отдохнуть, почувствовать твердую почву под ногами. Но вскоре понял, что плот прохудился, когда его прибило к скалам. Он почти полностью сдулся. Джесс был обречен.
У него почти закончилась вода и провизия была на исходе. С помощью старых бутылей от воды он собирал дождевую воду. Он обследовал скалы в поисках каких-либо признаков растений, но нашел только песок и камни. Затем он придумал, как ловить рыбу.
Несколько раз он ошибался. Он съел маленькую рыбку, от которой его вырвало. Он выпивал воду быстрее, чем наполнялись бутыли. Он также нашел устриц и мидий, которые водились на берегу, а во время одного нескончаемого ливня ему удалось набрать недельный запас воды, что позволило ему заранее подготовиться к любым неожиданностям. В полдень, когда палило солнце, он подвешивал сдувшийся плот между скал и спал в тени. Скоро он выработал довольно надежный распорядок дня.
Джесс ел сырую рыбу, ракушки и пищевые концентраты, пил дождевую воду и прятался от солнца. Он чувствовал себя уверенно. Ему казалось, что он сможет продержаться столько, сколько необходимо, пока мы не найдем его.
Но потом, спустя несколько недель, он понял, что мы никогда не отыщем его.
Джесс сказал, что у него был срыв, а потом, после срыва, на него снизошло прозрение.
Именно тогда Джесс начал тренироваться.
Он понимал, что не сможет провести остаток жизни в одиночестве на маленьком клочке скалистой породы в Тихом океане. Он знал, что единственный путь спасения для него – это то самое, чему его обучали с детства.
Он начал плавать на дальние дистанции.
Он считал свои гребки и с каждым днем плавал все дальше и дальше.
Сначала он плавал медленно, чувствовал слабость и уставал так, как никогда.
Но потом, через несколько месяцев, он смог заплывать далеко в океан. Он чувствовал себя уверенно и однажды окреп до такой степени, что поплыл в открытый океан и уплыл так далеко, как наметил себе.
Ему потребовалось два года для того, чтобы натренировать необходимую выносливость и набраться мужества. Случались мелкие неудачи (его обожгла медуза) и крупные (он увидел акулу, на протяжении нескольких недель кружившую вокруг скал). Но потом он наконец был готов отправиться в путь.
Он одолел океан, потому что знал, что умрет, если не поплывет.
Концентраты давно закончились, устрицы иссякли. Половина плота была оборвана и унесена ветром. Он испугался, что больше не сможет набраться сил, а, напротив, ослабнет.
Начался ливень, благодаря которому он собрал дневной запас воды. Джесс напился вволю и сумел привязать несколько бутылей к спине, используя обрывки плота.
А потом он вошел в воду.
Надеясь найти помощь или попытаться умереть.
Он точно не помнит, сколько времени провел в океане, и потерял счет своим гребкам. Джесс сказал, что уверен в том, что прошло менее двух дней, когда он увидел корабль.
– И вот тогда я понял, что все кончено, – говорит он. – Что со мной все будет в порядке. Что я возвращаюсь домой, к тебе.
Он так ни разу и не упомянул о своем мизинце. За весь свой рассказ, когда он говорил обо всем, он ни разу не упомянул о том, что лишился половины пальца. И я не знаю, что делать, потому что дала согласие больше не спрашивать его ни о чем. Я было открыла рот, чтобы сказать, что я знаю то, чего мне не следует знать, но он оборвал меня, и я усвоила урок. На этом разговор закончился.
– Я каждый день думал о тебе, – говорит он. – Я скучал по тебе все эти годы.
Я начинаю что-то говорить в ответ, а потом понимаю, что не уверена в том, что говорю правду. Я всегда думала о нем, до тех пор, пока однажды не поймала себя на мысли, что реже вспоминаю о нем. И после этого я стала вспоминать его чаще, но… это, на самом деле, не одно и то же.
– Ты всегда жил в моем сердце, – наконец говорю я, потому что знаю, что это правда. Абсолютная правда.
Не важно, сколько времени мы прожили вдвоем, Джесс и я, не важно, кажется ли нам, что мы понимаем друг друга, я не уверена, что смогу когда-нибудь понять ту боль, которую он испытывал, живя в одиночестве посреди океана. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь по-настоящему оценить отвагу, которая понадобилась ему для того, чтобы уплыть в открытый океан.
И хотя я ни в коей мере не ставлю наши переживания на одну доску, я не думаю, что Джесс сможет понять, что значит поверить, что любовь всей твоей жизни умерла. А потом сидеть напротив нее в своей машине на обочине дороги.
– Теперь твоя очередь, – говорит он.
– Моя?
– Расскажи мне обо всем, – говорит он. В ту самую минуту, когда я слышу его слова, я понимаю, что ему известно о том, что я помолвлена. Ему все известно. Судя по явной осведомленности, которая ощущается в его голосе, судя по взгляду его сосредоточенных глаз, словно говорящих «вот оно», можно сказать, что он все понял по-своему.
Или же он заметил мое кольцо с бриллиантом.
– Я помолвлена, – говорю я.
А потом Джесс вдруг начинает хохотать. Он как будто расслабился.
– Что? Почему ты смеешься? Что в этом смешного? – спросила я.
– Потому, – говорит он, улыбаясь, – что я думал, что ты уже замужем.
Я ощущаю, как внезапно мое лицо расплывается в улыбке так, что я даже не могу сказать, откуда она в точности взялась, откуда она явилась.
А потом я начинаю смеяться и игриво поддеваю его.
– Это практически то же самое! – говорю я.
– О нет, не то же самое, – отвечает он. – Нет, это совершенно другое дело.
– Я собираюсь выйти замуж за другого мужчину.
– Но ты еще не вышла.
– Ну и что? – говорю я.
С ним всегда было так легко разговаривать. Или, возможно, это просто оттого, что я всегда умела с ним разговаривать.
– Я говорю, что я провел последние три с половиной года своей жизни, всей душой надеясь на то, что опять увижу тебя. И если ты думаешь, что тот факт, что ты с кем-то помолвлена, помешает мне вернуть нашу жизнь в прежнее русло, то ты, черт побери, обезумела.
Я смотрю на него и сначала продолжаю улыбаться, но вскоре возвращаюсь к реальности и улыбка исчезает. Я обхватываю голову руками.
Я собираюсь всем причинить страдание.
В машине становится так тихо, что не слышно ничего, кроме гула мчащихся мимо нас по дороге автомобилей.
– Все сложнее, чем ты думаешь, – наконец говорю я.
– Эмма, послушай, я все понимаю. Ты должна была жить дальше. Я знаю, что любой поступил бы так же. Я понимаю, что ты считала меня…
– Погибшим. Я думала, что ты умер.
– Я знаю! – говорит он, придвигаясь ко мне и беря меня за руки. – Не могу представить себе, как, должно быть, тяжело тебе было. Я не хочу представлять себе этого. Все эти годы я знал, что ты жива, я знал, что должен вернуться к тебе. И я понимаю, что тебе было неизвестно об этом. Мне так жаль, Эмма.
Я посмотрела на него и увидела, что у него, так же как у меня, выступили слезы на глазах.
– Мне так жаль. Ты представить себе не можешь, как мне жаль. Я никогда не должен был так поступать. Я никогда не должен был покидать тебя. Ничто на земле, ни один опыт, который я мог бы приобрести, не стоит того, чтобы потерять тебя или причинить тебе боль так, как сделал это я. Я привык ночью лежать без сна и думать о тебе. Я провел так многие часы, дни, правда, я думал о том, как ты, должно быть, страдаешь. Думал о том, как больно, должно быть, тебе, и моей матери, и всем моим родным. И это почти убивало меня. Сознание того, что люди, которых я любил, как тебя, Эмма, горюют обо мне. Мне так жаль, что из-за меня тебе пришлось пережить все это.