– Как ты?
– Я тоже в порядке, – говорю я. – Я слегка потрясена всем, что происходит. Так странно видеть его. Я не знаю, что с этим делать. – Я объясняюсь расплывчато, так как боюсь все свести на нет. Я боюсь доверять одному чувству больше, чем другому. Я честно не знаю, как подобрать слова, даже если серьезно отношусь к некоторым из них.
Сэм слушает и кивает. А затем делает глубокий вздох и спрашивает о том, о чем ему, на самом деле, хочется узнать. Ясно, что первые два вопроса были разминкой, а теперь начинается игра.
– Ты его целовала?
Смеется он, что ли? Как часто мужчины видят предательство в наших поступках, а не в чувствах.
– Нет, – говорю я, тряхнув головой.
Сэм мгновенно успокаивается, но мне становится хуже. Я обхожусь отговорками. Джесс даже не попытался поцеловать меня, поэтому я не знаю, позволила бы я ему поцеловать себя или же поцеловала бы я его в ответ. Но я тем не менее ставлю это себе в заслугу, словно я устояла. Мне стыдно.
– Я бы понял, если бы ты поцеловала его, – говорит Сэм. – Я знаю, что… полагаю, мои слова…
Я жду, пока он договорит, но он обрывает фразу. Просто умолкает, словно ему не по силам попытаться облечь свои мысли в слова.
Я понимаю, что он чувствует.
Сэм снова включает горелку и продолжает делать сэндвичи.
– Ты – в безысходной ситуации, – говорю я. Я хочу, чтобы он знал, что я понимаю, что он переживает. Но я никогда не могла бы понять этого по-настоящему, разве не так? Я не представляю себе, что значит сейчас быть на его месте.
– Ты тоже, – говорит он.
Мы оба играем в одну и ту же игру. Мы хотим дать понять, что мы разделяем чувства друг друга, но дело в том, что мы теперь – по разные стороны баррикад и смотрим друг на друга, пытаясь представить, какой теперь будет наша жизнь.
Я наблюдаю за тем, как он прищуривает глаза, как от напряжения во всем теле расправляются его плечи. Я наблюдаю за тем, как Сэм намазывает масло на хлеб.
Возможно, я понимаю его лучше, чем мне кажется.
Сэм готовит своей невесте сырный тост, волнуясь из-за того, что она может оставить его.
Ему страшно потерять любимую женщину. Чаще всего на этом свете люди боятся именно этого.
– Давай я помогу тебе, – говорю я, делая шаг вперед в направлении сковородки и беря лопаточку из его рук.
Я мастерски орудую лопаткой.
Я не слишком хорошо разбираюсь в том, чем сдобрить невыразительный суп, и не имею никакого представления о том, какой сыр с чем сочетается. Но покажите мне недожаренный омлет, и я переверну его с легкостью прирожденного шеф-повара.
– Продолжай намазывать маслом, а я переверну, – говорю я.
Он улыбается, и, честно говоря, это производит не меньшее впечатление, чем солнце, пробивающееся сквозь тучи.
– Ладно, – говорит Сэм. – Он с удвоенной силой намазывает масло на ломтик хлеба. Масло такое желтое.
До того как мы с Сэмом встретились, я хранила пачки дешевого масла в холодильнике, и когда мне нужно было сделать тост, я отсекала его крохотными кусочками и тщетно старалась распределить холодное месиво по горячему тосту, как женщина в надоевшей сценке из рекламного ролика.
Когда мы с Сэмом поселились вместе, он привез совсем маленький фарфоровый контейнер и поставил его на столешницу, когда я открыла его, мне показалось, что в лужице воды плавает перевернутая вверх дном чашка с маслом.
– Что, черт побери, это такое? – спросила я его, включая тостер. Сэм убирал бокалы в кухонный шкаф и, услышав мои слова, рассмеялся и посмотрел на меня.
– Это французская масленка, – сказал он, слезая со стула-стремянки, которым обычно пользовался, и выправляя коробку для бокалов. – Масло хранят в верхней части, а на дно наливают холодную воду, поэтому масло остается охлажденным, но легко размазывается. – Он сказал это так, словно это всем известно, словно одна я такая дура.
– Я исколесила всю Францию, – сказала я, – и никогда не видела ничего подобного. Почему масло такое желтое? Это какой-то сорт высококачественного натурального масла?
– Это обыкновенное масло, – сказал он, хватая другую коробку и начиная выгружать ее содержимое в выдвижной ящик для столового серебра.
– Это не обыкновенное масло! Я взяла в руки верхнюю часть масленки, чтобы продемонстрировать ему, словно он спятил. – Обычное сливочное масло – светло-желтого цвета, это масло желтое-желтое.
– Я услышал только, что сливочное масло – желтое-желтое.
Я засмеялась.
– Думаю, мы с тобой говорим об одном и том же, – сказал он. – Масло – желтого цвета.
– Признайся, что с этим маслом что-то не так, – сказала я, делая вид, что учиняю ему допрос. – Признавайся сейчас же.
– Это – не «Land O’Lakes»[15], если ты об этом.
Я рассмеялась ему в лицо.
– «Land O’Lakes»! Мы с тобой кто, Билл и Мелинда Гейтс? Я покупаю масло в сетевом магазине. Оно носит точно такое же название, что и супермаркет, где я его покупаю.
Сэм вздохнул, поняв, что попался, и признался:
– Это совершенно натуральное, экологически чистое масло без гормонов и растительных жиров.
– Вот это да, – проговорила я, реагируя так, словно сражена наповал. – Ты думаешь, что знаешь человека…
Взяв масленку из моих рук, он гордо положил ее на столешницу, словно говоря, что она получила официальное признание в нашем доме.
– Может, оно и стоит вдвое дороже обычного масла, но как только ты попробуешь его, больше никогда не будешь есть обычное масло. И оно станет для тебя привычным.
После того как мы полностью распаковали кухонную утварь, Сэм взял хлеб и отрезал от него два ломтя. После чего он положил их в новенький тостер. Когда хлеб поджарился, я увидела, с какой легкостью он намазывает на ломти масло. А потом, откусив кусочек, я вытаращила глаза от изумления.
– Классно, – сказала я.
– Понимаешь? – спросил Сэм. – Кое в чем я прав. Теперь я собираюсь уговорить тебя завести домашнего питомца.
Это был один из тех моментов моей жизни после исчезновения Джесса, когда я не думала о нем. Я без ума была влюблена в Сэма. Мне нравилось его пианино, мне нравилось это масло. Несколько месяцев спустя мы взяли из приюта котов. С Сэмом моя жизнь менялась к лучшему, и мне было интересно узнать, чему еще он научит меня. Я наслаждалась, предвкушая, каким ярким будет мое будущее вместе с ним.
Теперь же, наблюдая за тем, как он кладет на стоящую передо мной сковородку куски хлеба с равномерно намазанным на них маслом, мне отчаянно хочется просто любить его – недвусмысленно и безоговорочно – так, как тогда, так, как любила до того, как узнала, что Джесс возвращается домой.
Мы были так счастливы вместе, когда никто никому не морочил голову, когда та часть моей души, которая любила Джесса, была, к счастью, вытеснена и аккуратно упакована в коробочку, хранившуюся в уголке моего сердца.
Сэм передвигает шипящие ломти хлеба по сковороде, а я предлагаю нечто невообразимое.
– Как ты думаешь, может быть, мы могли бы поговорить об этом позднее, а не сегодня вечером? Если бы мы сделали вид, что я провела обычный день в книжном магазине, а ты, как всегда, давал уроки, стало бы все так же, как прежде?
Я надеялась, что Сэм скажет мне, что в жизни так не бывает, что мое предложение наивно, или эгоистично, или же ошибочно. Но он этого не делает.
Он только улыбается, а потом кивает. Едва заметно, а не эмоционально и не с облегчением. Его кивок не означает ничего вроде «Я думал, ты никогда не попросишь об этом» или же «Конечно, хорошая идея», скорее, он означает «Я понимаю, почему ты решила сделать эту попытку, и я согласен». Потом он берет себя в руки, и у меня мгновенно создается впечатление, что он готов притвориться вместе со мной.
– Итак, Эмма Блэр, готовься переворачивать тосты, – говорит он, накрывая сэндвичи сверху ломтями хлеба.
– Готова и не возражаю, – отвечаю я, держа наготове лопатку.
– Давай! – говорит он.
И ловким движением руки я переворачиваю сэндвичи, приготовленные на ужин.
Сэм включает горелку, чтобы довести до готовности суп.
Он берет две миски и две тарелки.
Затем достает из холодильника одну банку пива для себя, а другую протягивает мне. Я подхватываю ее. Холодная банка приятно освежает, и мне почему-то приходит в голову, что благодаря пиву этот вечер может стать таким же, как все предыдущие.
Скоро мы оба садимся и едим. За нашим обеденным столом вместо стульев стоят скамейки, что позволяет Сэму сидеть так близко ко мне, как только это возможно, наши бедра и плечи соприкасаются.
– Спасибо, что приготовил ужин, – говорю я. Я целую его в щеку, возле уха. В этом месте у него родинка, и я как-то сказала ему, что она для меня – мишень. Я в нее целюсь. Обычно, когда я целую его туда, он в ответ целует меня под глазом. Веснушки за родинку. Но сейчас он этого не делает.
– Спасибо, что перевернула тосты, – говорит он. – Никто не умеет переворачивать их лучше, чем ты.
Сэндвич расплавился изнутри и хрустит по краям. Суп – сладкий и чуть пикантный.
– Честно говоря, я не знаю, что я больше люблю, вот это или твою жареную курицу, – говорю я.
– Ты говоришь смешные вещи. Никакой томатный суп никогда не сравнится с жареной курицей.
– Не знаю! – говорю я, окуная сэндвич в соус. – Это блюдо просто восхитительно. Такое приятное и успокаивающее. А сырный тост – просто чудо…
Сэм бросает ложку в суп, по столу разлетаются брызги. Опустив руки, он смотрит на меня.
– Как я могу притворяться, что у нас все в порядке? – говорит Сэм. – Я бы предпочел сделать вид, что все иначе. Я хочу, чтобы все было иначе, но… это не так.
Я беру его за руку.
– Я не могу говорить о супе и о сыре, и… – Он закрывает глаза. – Эмма, ты – любовь всей моей жизни. Никогда и никого я не любил так, как тебя.
– Я знаю, – говорю я.
– Понимаешь, все нормально, если я для тебя – не то же самое. То есть это ненормально. Все совсем ненормально. Но я знаю, что справлюсь, если все это закончится тем, что ты в конце концов скажешь мне правду. Это понятно?