– Надо признать, – говорю я, – что твой лучше.
– Не занимайся самоуничижением, – говорит он. – Есть люди, обладающие прирожденным талантом к искусству оставлять отпечатки на снегу. И я – один из них.
Я закатываю глаза, а потом осторожно наступаю на середину его ангела, где не останется отпечатков ног. Наклонившись вперед, я рисую нимб на том месте, где была его голова.
– Вот, – говорю я. – Теперь это искусство.
Но, стоя в снегу, я совершила типичную для новичков ошибку. Я повернулась к нему спиной. И, когда я распрямляюсь, он запускает в меня снежком.
Тряхнув головой, я очень медленно, не торопясь сама леплю снежок.
– Ты не сделаешь этого, – говорит он, его голос выдает легкий страх.
– Ты сам начал.
– Успокойся. То, что ты собираешься сделать, неправильно, – говорит он.
– Да? А что ты сделаешь? – спрашиваю я, неторопливо приближаясь к нему и наслаждаясь недавно обретенной властью.
– Я… – произносит он, но потом молниеносно бросается ко мне, выбивая снежок из моей руки. Не долетев до земли, тот падает мне на ногу.
– Ты ударил меня моим собственным снежком! – говорю я.
Я леплю другой снежок и бросаю его в Джесса. Он попадает ему в шею, я объявляю войну.
Джесс бросает один снежок мне в руку, а другой – в макушку. Я попадаю ему прямо в грудь. Убегая, я вижу, как он лепит огромный снежок.
Я бегу и бегу, а потом спотыкаюсь на снегу и падаю. Собравшись с духом, я ожидаю удара снежком. Но когда я открываю глаза, то вижу, что Джесс стоит прямо рядом со мной.
– Перемирие? – спрашивает он.
Я киваю, и он забрасывает последний снежок куда-то далеко.
– Как насчет жаркого огня и теплого пледа? – спрашивает он.
На этот раз я отвечаю без колебаний:
– Я – за.
Согревшись, мы с Джессом направляемся к стопкам книг и фильмов, много лет хранящихся в хижине. Это книжки в бумажной обложке, из супермаркета, до того потрепанные, что даже переплеты истерлись. Здесь есть DVD-диски начала 2000-х годов и даже несколько видеокассет.
Мы выбираем старый фильм и пытаемся включить телевизор. Он не реагирует.
– Это я что-то забыл или телевизор сломался? – спрашивает Джесс.
Я оборачиваюсь и смотрю, включен ли телевизор в розетку. Включен. Но после того, как я нажимаю разные кнопки, ничего не происходит.
– Он сломался, – говорит Джесс. – Могу поспорить, он давно сломался, но никому не приходило в голову включить его.
– Тогда почитаем книгу, – говорю я, направляясь к стопке книжек в бумажных обложках. – Я пришла к выводу, что это замечательный способ для того, чтобы провести время. – Разглядывая корешки книг на полке, я замечаю детективный роман, о котором никогда не слышала, читая Джона Гришэма и Джеймса Паттерсона. Я вытаскиваю его. – Почему нам не почитать вот это?
– Вместе?
– Я почитаю тебе, ты почитаешь мне, – говорю я. Джесс не в восторге от этой мысли.
Солнце садится, и, хотя холод нам здесь не грозит, Джесс подбрасывает в камин дрова. Он находит под баром старую бутылку красного вина, а я достаю из кухонного шкафа две баночки с конфитюром.
Сидя у окна, мы пьем вино.
Мы вспоминаем те случаи, когда мы были безумно счастливы вместе, и смеемся над теми, когда были безумно несчастны. Мы говорим о нашей любви, как два человека, обсуждающих только что увиденный фильм, при этом надо сказать, что мы говорим о ней, прекрасно зная, как все закончится. Теперь все наши воспоминания слегка изменились, приобретя горьковато-сладкий привкус.
– Ты всегда была рассудительной, – говорит Джесс. – Всегда останавливала нас в шаге от того, куда не следовало заходить.
– Да, а ты всегда придавал мне смелости, позволяя делать то, что я хочу, – говорю я. – Не уверена, что мне хватило бы духу сделать и половину того, что я сделала, если бы ты не верил в меня, не провоцировал меня.
Мы говорим о нашей свадьбе – о церемонии возле маяка, о нашей маленькой шалости здесь, о приеме неподалеку отсюда. Я говорю Джессу, что мои воспоминания об этом дне не омрачены тем, что случилось потом. Что, когда я думаю об этом, они по-прежнему приносят мне только радость. Что я благодарна за это, независимо от того, чем все закончилось.
Джесс говорит, что не знает, согласен ли он со мной. Он говорит, что воспоминания об этом дне навевают на него грусть, что в сравнении с будущим они кажутся до боли наивными, что ему жаль того Джесса, не знавшего, что ждет его впереди. Для него тот день, когда он полетел на вертолете, – напоминание о том, что он мог бы не потерять. Но потом он говорит о надежде на то, что однажды сможет отнестись ко всему так же, как и я.
– Если мне когда-нибудь удастся согласиться с твоей точкой зрения, – говорит Джесс, – я обещаю, что найду тебя, и мы поговорим.
– Мне бы очень хотелось этого, – говорю я. – Мне всегда хотелось знать, как у тебя дела.
– Да, было бы неплохо, если бы я всегда мог легко отыскать тебя.
– Да, – говорю я, – я не собираюсь никуда уезжать.
Пламя затухает, и Джесс идет к камину, шевелит кочергой дрова, дует на них. Он поворачивается ко мне, камин, где теперь ровно горит пламя, снова загудел.
– Как ты думаешь, ты когда-нибудь поехала бы учиться в Лос-Анджелес, если бы не я? – спрашивает он.
– Возможно, – говорю я. – А может, и нет. Я знаю, что не была бы там так счастлива без тебя. И без тебя я также не стала бы слушать курс по туристической литературе. И я определенно не провела бы целый год в Сиднее или много месяцев в Европе, если бы со мной не было тебя. Думаю, я многого никогда не совершила бы – хорошего, плохого, прекрасного, трагического, как ни назови. Думаю, мне на многое не хватило бы храбрости, если бы не ты.
– Иногда я размышляю о том, уступил ли бы я уговорам родителей, подталкивавших меня к продолжению тренировок, если бы не встретил тебя, – говорит он. – Ты была первым человеком, которому было наплевать, хороший ли я пловец. Первым человеком, полюбившим меня таким, как есть. Это… это изменило мою жизнь. Правда.
Повернувшись, он пристально смотрит на меня.
– Во многом благодаря тебе я понял, зачем я живу, кто я, – говорит он.
– О, Джесс, – говорю я с такой нежностью и любовью, что у меня сердце кровью обливается, – это меня не было бы без тебя.
Тогда Джесс целует меня.
Вроде бы поцелуй как поцелуй. Но раньше он никогда так не целовал меня. В нем грусть, и любовь, и тоска, и страх, и покой.
Когда мы наконец отрываемся друг от друга, я понимаю, что я слегка опьянела, а Джесс, возможно, просто пьян. Бутылка пуста, и когда я опускаю свой бокал, то случайно опрокидываю ее. За глухим звуком безошибочно увлекающей за собой все подряд и ударяющейся об пол бутылки белого вина не слышится грохота, как бывает порой. С чувством благодарности я поднимаю неразбившуюся бутылку и стаканы.
Думаю, что пора перейти на безалкогольные напитки.
Я приношу нам воду в стаканах и напоминаю ему о книге.
– Ты правда хочешь, чтобы мы почитали вместе? – спрашивает он.
– Все или ничего.
Джесс соглашается и приносит с дивана пледы и подушки. Мы ложимся на пол, поближе к огню. Я открываю книгу, которую заранее положила рядом с собой.
– Приключения Кола Крейна, совершенные им не по своей воле, – начинаю я.
Иногда по утрам в воскресенье я читаю в детских группах, в своем магазине. Я стала увереннее, читаю на разные голоса и стараюсь оживить повествование. Но сейчас я не делаю ничего подобного. Сейчас это я сама. Я читаю книгу любимому человеку.
К сожалению, это очень скучная книга, до смешного скучная. Женщин здесь называют дамами. Мужчины пьют виски и неудачно каламбурят. С трудом прочитав пять страниц, я передаю ее Джессу.
– Тебе придется прочитать это. Я не могу, – говорю я.
– Нет, – говорит он, – давай. Я ждал несколько лет, чтобы услышать твой голос.
Итак, я продолжаю читать дальше. К тому моменту, когда мне начинает резать глаза от огня, я, против своего желания, увлекаюсь тем, что происходит в усадьбе, и с удивлением для себя обнаруживаю, что хочу, чтобы Кол Крейн наконец поцеловал Дафну Монро.
Джесс соглашается прочитать вторую половину, а я, закрыв глаза, кладу голову ему на колени.
Он читает тихим и спокойным голосом. Я слушаю рассказ о превратностях судьбы, слушаю, как слетают с его губ слова.
Когда проходит около часа, как он читает, я сажусь и, взяв книгу из его рук, кладу ее на пол.
Я знаю, что я собираюсь сделать. Я знаю, что это последний раз, когда я делаю это. Я знаю, что я хочу, чтобы это запомнилось. Долгие годы у меня не было возможности попрощаться с ним. Теперь, когда она у меня есть, я знаю, что я хочу сделать именно это.
Поэтому я целую его так, как целуют людей, когда что-то начинается. Я через голову стягиваю с себя рубашку. Расстегиваю ширинку на джинсах Джесса. Я льну к нему всем телом. В последний раз я почувствую его тепло, в последний раз я посмотрю на него, когда он окажется подо мной, обхватив меня руками за талию. В последний раз я скажу, что люблю его, опуская ему на живот свои бедра и касаясь его груди.
Он всегда смотрит только на меня. Я вижу, как его взгляд скользит по моему телу, наблюдая за мной, принимая меня всю целиком, стараясь запечатлеть в памяти.
Я ощущаю его взгляд. По-настоящему ощущаю. Он лелеет меня и доставляет мне наслаждение.
Никогда никому не позволяйте говорить, что самая романтическая пора любви – это ее начало. Самая романтическая пора – это когда вы знаете, что все должно закончиться.
Не знаю, осознавала ли я когда-нибудь себя в подобный момент так, как осознаю в это само мгновение, когда занимаюсь любовью с мужчиной, которого когда-то считала родственной душой, который, как я теперь знаю, создан для кого-то другого и для чего-то другого, создан для того, чтобы построить свою жизнь где-то еще.
Его глаза никогда не казались мне такими пленительными. Его тело подо мной никогда не казалось таким надежным. Я провожу ладонью по шрамам на его теле, сплетаю пальцы своей левой руки с пальцами его правой руки. Я хочу, чтобы он понял, как он прекрасен для меня.