Я опустил край кителя, приведя его в прежний вид, повернулся и медленно пошел по проходу к последнему ряду кресел. Человек, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел в прежней позе, приткнувшись к спинке кресла. И суждено ему сидеть так Бог знает сколько веков.
Его китель был застегнут на среднюю пуговицу. Я расстегнул ее, не увидел ничего, кроме странного тонкого ремешка, перекинутого через грудь, и расстегнул пуговицы на сорочке... Вот, пожалуйста! Такая же маленькая и круглая дырочка, через которую пришла смерть, и с теми же следами пороха по краям, свидетельство того, что стреляли в упор. Следы пороха сосредоточились в верхней части раны, свидетельствуя о том, что пистолет был направлен сверху вниз. Интуитивно, но все еще будто во сне, я слегка наклонил тело вперед и увидел, где вышла пуля. Правда, это выглядело не как пулевое отверстие, а скорее как едва заметный разрыв ткани, который мог легко ускользнуть от внимания. А на спинке кресла я обнаружил крошечный разрыв в обивке. В тот момент я не увидел в этом какого-либо особенного скрытого значения. Да, по правде говоря, я и не был тогда в состоянии делать четкие выводы. Я вообще ничего не чувствовал, не почувствовал даже ужаса и отвращения при мысли, что кто-то хладнокровно свернул убитому шею, чтобы замаскировать истинную причину смерти.
Кожаный ремешок на груди человека придерживал фетровый чехол под мышкой. Я вынул маленький темный курносый пистолет, нажал на рычажок и вытряхнул на ладонь обойму. Она была полна: все восемь пуль были на месте. Я вложил обойму на место и сунул пистолет во внутренний карман парки.
На кителе было два внутренних нагрудных кармана. В левом, в футляре из тонкой кожи, я нашел еще одну обойму и тоже спрятал ее в карман. В правом кармане были только паспорт и бумажник. Фотография в паспорте соответствовала личности убитого, а паспорт был на имя полковника Г ар-рис она. Бумажник не содержал ничего особенно интересного: пара писем с оксфордским штемпелем, очевидно от жены, английские и американские банкноты и длинная вырезка из верхней части страницы нью-йоркской «Геральд Трибюн», датированной серединой сентября, то есть двухмесячной давности.
Я пробежал заметку глазами, светя на нее фонариком. В ней была помещена маленькая и довольно нечеткая фотография, запечатлевшая какую-то железнодорожную катастрофу: вагоны на мосту, конец которого обрушился в воду, лодки внизу. Я догадался, что заметка содержала отчет о недавнем случае, когда поезд, шедший из Элизабет, штат Нью-Джерси, рухнул с моста в реку. У меня не было настроения читать заметку, но тем не менее туманная мысль подсказала мне, что она каким-то образом может пригодиться.
Я аккуратно сложил заметку, собираясь присоединить ее к пистолету и запасной обойме, которые уже лежали во внутреннем кармане парки, как вдруг услышал резкий металлический звук, донесшийся из передней части темного безмолвного самолета.
Глава 5
Несколько секунд я сидел не шевелясь, как и сидевший рядом мертвец, неподвижно держа на полпути к карману застывшую руку. В настоящее время, оглядываясь назад, я могу объяснить свое тогдашнее состояние лишь тем, что слишком долгое воздействие холода притупило мой мозг, что вид зверски убитых людей потряс меня больше, чем я сознавал, и что замогильная атмосфера этого холодного, металлического морга повлияла на мой обычно трезвый ум чрезвычайно сильно. А возможно, сочетание всех этих трех обстоятельств разомкнуло шлюзы, и оттуда хлынула волна атавистических суеверий, таящихся в глубинах нашего сознания, страхов, у которых нет имен, но которые могут в один миг разорвать, как паутину, тонкий слой нашей цивилизованности и вызвать сумасшедший скачок адреналина в крови. Как бы то ни было, в то время мной владела одна мысль... нет, даже не мысль, а, скорее, не рассуждающая, но леденящая кровь уверенность: это один из убитых летчиков или бортинженер встал со своего места и направляется ко мне. Даже сейчас я помню свое жуткое смятение и охватившую меня безумную надежду: только бы это не помощник пилота, тот человек, который сидел справа, когда вдавившийся внутрь нос авиалайнера изувечил его до неузнаваемости.
Неизвестно, как долго просидел бы я в этом оцепенении, парализованный суеверным ужасом, если бы поразивший меня звук не повторился. Но я снова услышал его, то же странное царапание по металлу, а это могло означать только одно: кто-то двигался в темноте по кабине управления, натыкаясь на искореженные металлические части. И как легкое движение выключателя может в одно мгновение бросить комнату из непроглядной тьмы в сияющий свет, так и этот повторяющийся звук вернул меня в мир реальной действительности и разума из состояния суеверной паники. Я быстро опустился на колени, прячась за спинку переднего кресла. Сердце у меня бешено колотилось, что-то словно сжимало затылок. Но я быстро обрел себя, повиновался инстинкту самосохранения.
В том, что это было чувство самосохранения, я не сомневался ни минуты. Та, которая пошла на тройное убийство, чтобы достичь своей цели и сохранить все в тайне (я был совершенно уверен, что сейчас в кабине пилота находилась именно стюардесса: ведь только она одна видела, как я отправился к самолету), сможет пойти и на четвертое убийство. Она знает, что, пока я жив, ее секрет уже не секрет, а я сам так глупо вел себя, что она догадалась о моих подозрениях. И она не только собирается убить, у нее есть и орудие убийства: всего несколько минут назад я получил зловещее доказательство того, что у нее есть пистолет. Что может помешать ей пустить его в ход? Густо падающий снег заглушит звуки, а южный ветер отнесет звук выстрела далеко в сторону от нашего домика.
И тогда я понял, что должен бороться за свою жизнь. Возможно, это была просто мысль о четырех погибших, нет, о пяти, если считать второго пилота, или естественная реакция после панического страха, который я пережил минуту назад. А может, я вспомнил, что у меня тоже есть пистолет. Я выхватил его из кармана, переложил фонарик в левую руку, вскочил и побежал по проходу.
Тут сказалась моя неопытность в этой смертельной игре в прятки: только у самого выхода из кабины я, опомнившись, подумал, как меня было легко расстрелять в упор, прячась где-нибудь за спинками кресел, когда я пробегал мимо. Но в салоне никого не было, а когда я проскочил дверь, я успел заметить в кабине управления смутную темную фигуру, не более чем безликий силуэт. Эта темная фигура попала в свет моего фонарика: она выбиралась наружу через отверстие разбитого окна.
Я поднял пистолет. Мне даже не пришло в голову, что меня могут привлечь к суду за убийство бегущего человека, пусть даже преступника. И я нажал на курок. Но выстрела не последовало. Я снова нажал на гашетку, но, прежде чем я вспомнил о такой существенной детали, как предохранитель, отверстие в разбитом ветровом стекле уже было пусто. Я услышал, как кто-то спрыгнул в снег.
Проклиная свою оплошность и вновь забыв о том, какую прекрасную мишень я представляю собой в эту минуту, я высунулся из отверстия. И мне вновь повезло: я на мгновение увидел человеческую фигуру, она поспешно обогнула левое крыло и исчезла среди снега и тьмы.
Через три минуты я уже был внизу. Спрыгнул я неловко, но тотчас же вскочил на ноги и бросился вслед за убегавшей фигурой со всей быстротой, на какую был способен в неуклюжей меховой одежде.
Неизвестный бежал напрямик к нашему домику, следя за бамбуковыми указателями, я слышал топот ног по замерзшему снегу, видел свет фонарика, который бешено метался, устремляясь вниз и то освещая его ноги, то выхватывая из тьмы указатели. Никогда бы я не смог подумать, что стюардесса способна так быстро бегать, но тем не менее я уже догонял ее, когда внезапно бегущая тень метнулась влево. Туда же метнулся и луч ее фонарика. Я бросился за ней, ориентируясь по свету фонарика и по топоту ног. Тридцать ярдов, сорок, пятьдесят... Потом я остановился и замер на месте: свет фонарика впереди погас, и я больше не слышал ни звука.
Второй раз за этот вечер я проклял себя за безрассудство. Мне следовало бежать в сторону нашего домика и ждать, когда она туда явится: ни один человек не может надеяться выжить, оставаясь долго на открытом воздухе полярной ночи.
Но еще не все было потеряно. Сейчас нужно бежать обратно, повернувшись к ветру левой стороной, это наверняка приведет меня к бамбуковым указателям, не может быть, чтобы я проскочил между ними, не заметив их в свете фонарика. Я повернулся, пробежал несколько шагов и остановился.
Почему она отвлекла меня в сторону от обозначенной линии? Ведь не для того же, чтобы уйти от меня? На это она рассчитывать не может. Пока мы оба живы, мы связаны с нашей кабиной-домиком и рано или поздно встретимся там лицом к лицу.
Пока живы! Господи, какого же я свалял дурака и каким дилетантом проявил себя в этой игре! Ведь у нее только один способ избавиться от меня надежно и навсегда — убить меня! Она может пристрелить меня здесь, и никто об этом не узнает. А так как она остановилась первая и первая выключила фонарик, она, несомненно, знает мое местоположение гораздо лучше, чем я ее. А эти последние несколько шагов, которые я пробежал столь опрометчиво и неосторожно, дали ей еще более точные сведения о моем местонахождении. Возможно, она рядом и прицеливается, чтобы выстрелить.
Я включил фонарик и осветил лучом круг. Никого. И вообще ничего не видно. Только прикосновения холодных снежинок к моим щекам, да тихие стоны и жалобы южного ветра. К этому надо добавить слабый шорох ледяных кристаллов в их слепом скольжении по твердой, как железо, поверхности плато.
Я осторожно сделал пять-шесть шагов влево. Теперь фонарь у меня был выключен. Я просто спятил, включив его минуту назад: сам себя выдал, ведь луч фонарика виден издалека. Надеяться можно было лишь на то, что в густом снегопаде видимость сильно ухудшилась.
Откуда она будет стрелять? По ветру, тогда я, ослепленный летящим снегом, ничего не увижу, или против ветра, тогда ничего не услышу? «Наверное, по ветру», — решил я. Чтобы лучше слышать, я скинул капюшон парки, поднял на лоб очки и, не мигая, вглядывался в темноту из-