— Вот и прекрасно! — сказал Коразини, улыбаясь.— Принято единогласно. Я также думаю, что мы бы двигались быстрее, если бы, скажем, мистер Веджеро и я сменяли вас за рулем. — Он поднял руку, как бы отклоняя возможный протест. — Любой из нас может быть тем, кого вы ищете. Фактически мы оба могли бы оказаться этими людьми, если это двое мужчин. Но если я — один из убийц и ничего не знаю ни об Арктике, ни о том, как тут надо передвигаться и как управлять этим чертовым тягачом, и не замечу трещину, если только не провалюсь в нее, то разве не ясно как Божий день, что я не совершу ничего до тех пор, пока не окажусь в районе побережья? Вы согласны?
— Согласен, — ответил я. И не успел я умолкнуть, как послышался кашляющий треск и рев двигателя, который Джекстроу старался вновь вернуть к жизни. Я взглянул на Коразини.
— Ладно, — сказал я. — Ступайте туда. Можете там получить первый урок по искусству вождения.
В это утро мы двинулись в путь в половине восьмого при условиях, которые можно было бы назвать почти идеальными. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило воздух над ледовой равниной, ни один, даже самый крохотный, клочок облака не омрачал сине-серого небосвода, звезды казались до странности далекими, бледными и нереальными сквозь паутину мерцающих ледяных иголочек, наполнявших небесное пространство и бесшумно опускавшихся на замерзший снег. Но даже несмотря на это видимость была превосходной. Мощные фары тягача освещали путь ярдов на триста впереди, разрезая тьму и делая мрак по обе стороны пути еще темнее и непроницаемее. Мороз был сильный и час от часу крепчал, но, казалось, наш тягач бежал от этого еще быстрее.
Нам положительно везло. Не прошло и пятнадцати минут, как мы тронулись, когда из темноты вдруг вынырнул Балто и побежал рядом с санями, стараясь громким лаем привлечь внимание Джекстроу. Тот в свою очередь просигналил нам, чтобы мы остановились. Сигналом служили быстрые вспышки красного и зеленого света на приборной доске. Спустя две-три минуты он вынырнул из темноты и, усмехаясь, сообщил, что Балто обнаружил дорожный флажок.
Это уже само по себе было хорошей новостью, так как означало, что взятый нами вчера вечером курс был правильным и что мы следуем по верному пути. Еще важнее было то, что если этот дорожный флажок был первым из целой серии, то мы могли обойтись без штурмана в санях, и это значило, что Джекстроу и я можем поочередно отдыхать в кузове, и даже немного поспать, если только вообще можно было заснуть в этой жалкой, холодной деревянной надстройке. И действительно, обнаруженный Балто флажок был первой вехой в почти непрерывной линии указателей, которые должны были вести нас на протяжении этого бесконечного дня, так что начиная с восьми утра Веджеро, Коразини и я вели машину по очереди, а сенатор, преподобный Смолвуд и Солли выполняли обязанности наблюдателей. Их доля, пожалуй, была самая неприятная, но они безропотно переносили ее, оттаивая в немых мучениях по прошествии своего часового дежурства.
Вскоре я предоставил явно компетентному Коразини управляться с тягачом на свой страх и риск, перебрался в кузов и попросил сенатора присоединиться к Коразини. После этого я осмелился нарушить самое строгое правило, касающееся этих старых тягачей, — не разжигать огня, когда они на ходу. Но даже самые суровые правила соблюдаются лишь до того момента, когда их нарушение становится настоятельной необходимостью. Такой момент и настоятельная необходимость были сейчас налицо. Я заботился не о тепле и комфорте для пассажиров, и даже не о потребности приготовить горячую еду: видит Бог, нам не из чего было варить ее, а исключительно о жизни Теодора Малера.
Даже приняв предложение Коразини, мы не могли обеспечить необходимое для него питание, а то, что мы могли ему дать, не составляло систематической диеты. Самое большее, что мы могли сделать для его спасения, да и то под вопросом, заключалось в сохранении его жизненных сил и энергии. Всякая работа и всякое движение исключались, ему необходим был полный покой. Вот почему я велел ему забраться в спальный мешок и лечь на раскладушку. Сверху я накрыл его еще парой толстых одеял. Но даже без движения он не смог бы бороться с цепенящим холодом, и ему пришлось бы непрерывно дрожать, а это истощило бы его внутренние резервы так же быстро, как самые энергичные движения. Значит, ему нужно было тепло, тепло от печки и от горячего кофе, который я приказал Маргарет подавать ему по крайней мере через каждые два часа. Малер бурно протестовал против всех этих мер, принятых ради него одного, но в то же время он сознавал, что единственная возможность выжить — это выполнять все предписания. Тем не менее я думаю, что главным фактором, заставившим его в конце концов принять эти условия, были не столько мои медицинские доводы, сколько авторитет общественного мнения.
На первый взгляд, неожиданная и страстная заинтересованность всех пассажиров в благополучии Теодора Малера казалась необъяснимой. Но только на первый взгляд. Не нужно было иметь особой проницательности, чтобы понять, что истинной движущей силой было не бескорыстие, хотя известная доля его тоже имела место, а эгоистическое чувство. Малер представлял собой не столько страдальца, сколько желанную возможность отвлечься от собственных мыслей и подозрений, избавиться от напряжения, от бесконечной скованности, которая наложила свою парализующую руку на всю компанию и не отпускала ее на протяжении последних двенадцати часов.
Эта скованность, тяжелая и неприятная, привела в конце концов к расколу пассажиров на крошечные группы. Общие разговоры прекратились, за исключением тех случаев, когда этого требовали крайняя необходимость или элементарные правила вежливости.
Мари Ле Гард и Маргарет Росс, зная, что они не находятся под подозрением, в основном держались вместе. Так же вели себя Веджеро и Солли Ливии, мисс Денсби-Грегг и Елена. То, что сутки назад казалось бы нелепым и невозможным, стало теперь неизбежностью: виновные или невиновные, они, по крайней мере, точно знали свое положение по отношению друг к другу и могли доверять одна другой. Конечно, они, как и все другие, могли доверять Мари Ле Гард и Маргарет Росс, но того, что Мари Ле Гард и Маргарет, в свою очередь, не могли доверять им, было достаточно, чтобы предотвратить всякие попытки более непринужденного общения.
Что же касается Коразини, преподобного Смолвуда, сенатора и Малера, то каждый держался обособленно.
При таких обстоятельствах было естественным, что все обрадовались появившейся возможности разговаривать о том, что не имело отношения к мучившей всех проблеме и помогало хотя бы слегка облегчить взаимное общение.
Ни за одним моим пациентом не ухаживали так, как собирались ухаживать за Малером.
Едва я успел наладить нашу печку, работающую на жидком топливе, как меня окликнул Веджеро, сидевший у брезентового полога.
— Там происходит что-то очень занятное, док. Посмотрите.
Я подошел и выглянул наружу. Далеко справа, точнее, на северо-западе, высоко над горизонтом начинала пульсировать, то вспыхивая, то бледнея, огромная бесформенная масса света, захватывающая почти четверть небесного купола, усиливаясь, сгущаясь и распространяясь все выше с каждой минутой. Сначала это казалось каким-то свечением в небе, но потом оно приняло более определенные очертания и какой-то повторяющийся рисунок.
— Аврора, — сказал я. — Северное сияние. Никогда не видели, мистер Веджеро?
— Не видел. — Он покачал головой. — Изумительное зрелище, верно?
— Ну, это! Это еще пустяки. Только самое начало. Потом оно станет как занавес. Бывают разные рисунки: лучи, полосы, короны, арки, но это занавес. Самая грандиозная из всех форм.
— И часто это бывает, док?
— При такой погоде, как сейчас, довольно часто. Порой несколько дней подряд. Я имею в виду, когда тихо, холодно и ясно. Хотите верьте, хотите нет, но вы сможете так привыкнуть к этому зрелищу, что перестанете его замечать.
— Не верю! Это изумительно! — повторил он. — Просто изумительно. Не замечать, говорите вы? Я лично надеюсь, что мы будем это видеть каждый день. — Он усмехнулся. — А вы можете не смотреть, док.
— Ради вашего же блага, вы бы лучше надеялись на что-то другое, — угрюмо заметил я.
— То есть?
— А то, что во время северного сияния радиосвязь фактически невозможна.
— Радиосвязь? — Он наморщил лоб. — А что мы теряем? Ведь радиоприемник на станции разбит, а ваши друзья с каждой минутой становятся все дальше. Вы не можете связаться ни с вашей станцией, ни с вашими друзьями?
— Нет. Но мы можем связаться с нашей базой в Аплавнике, когда подойдем ближе к побережью, — сказал я и в следующее же мгновение проклял свой длинный язык. До сих пор я об этом не думал, но, как только слова были произнесены, сообразил, что это надо было держать про себя. Шансы на то, что в Аплавнике будут слушать в нужное время и на нужной волне, были весьма невелики, но все-таки это была какая-то надежда. Мы могли бы послать им предупреждение и попросить о помощи задолго до того, как убийцы нанесут удар. И вот теперь, если Веджеро один из них, он позаботится о том, чтобы вывести радио из строя прежде, чем мы окажемся в зоне радиосвязи с базой в Аплавнике.
Я обругал себя болтливым идиотом и исподтишка взглянул на Веджеро. При свете лампочки над головой и слабых отблесках северного сияния я отчетливо видел его лицо, но оно ничего мне не говорило. Он вел себя так, будто ничего особенного не произошло, и при этом не переигрывал. Легкий кивок головой, движение чуть сжавшихся губ, поднятые брови, даже талантливый профессиональный актер не сыграл бы лучше. Я тут же подумал, что среди нас есть два поистине превосходных актера. Но ведь если бы он вообще никак не среагировал на мои слова, мне бы показалось это вдвойне подозрительным. А может быть, наоборот, естественным? Если Веджеро один из преступников, то наверняка он подготовился к разговору со мной и не мог быть застигнут врасплох. Я решил не ломать над этим голову и отвернулся, но во мне начало все больше укрепляться подозрение насчет Веджеро, правда, в свете моих предыдущих столь «обоснованных» подозрений это скорее гарантировало невиновность последнего. Эта мысль наполняла меня горечью.