Я больше не мог сдерживаться и перешел на передачу.
— Почему, черт побери, вся эта суматоха? Можно подумать, что на борту этого самолета был сам президент Соединенных Штатов и половина королевской семьи Великобритании! Почему больше нет никакой информации с базы Аплавника?
Я подождал, и в микрофоне снова послышался голос Хил-креста.
— За последние сутки было невозможно связаться с ними. Теперь свяжемся, сообщим им, что нашли пропавший самолет и что вы на пути к побережью. У вас ничего нового?
— Нет... То есть поправка: один из пассажиров, Малер, оказался диабетиком в тяжелой стадии. Он в плохом состоянии. Радируйте в Аплавник насчет инсулина. Пусть получат в Готхобе.
— Будет сделано, — ответил микрофон, потрескивая. Затем долгая пауза, за время которой до меня доносилось слабое журчание разговора, потом снова послышался голос Хилкреста:
— Предлагаю вам возвращаться. У нас масса бензина, масса продуктов. Нас уже будет не двое, а восемь, и ничего не случится. Мы уже прошли сорок миль. — Я взглянул на Джекстроу, поймал быстрый прищур его глаз, красноречивый признак удивления и радости, что в точности соответствовало моим чувствам. А Хилкрест между тем продолжал: — .. .значит, вы от нас не более чем в восьмидесяти милях. Через пять-шесть часов мы могли бы встретиться.
Я почувствовал, будто меня поднимает огромная волна. Это было чудесно, это превосходило самые смелые надежды. Нашим мучениям и бедам придет конец... А потом это мгновенное чувство облегчения отхлынуло, как уходящая волна, и его место заняла холодная и трезвая рассудительность. Джекстроу покачал головой, я и без него понял, что нашим мучениям и бедам еще очень далеко до конца.
— Не выйдет, — радировал я в ответ. — Над нами висит злой рок. Как только мы повернем назад, убийцы перейдут к действию. Далее если мы и не повернем назад, они теперь все равно уже знают, что мы установили с вами связь, и будут действовать более отчаянно. Пожалуйста, следуйте за нами со всей возможной скоростью. — Я сделал небольшую паузу и продолжал: — Постарайтесь внушить базе в Аплавнике, что для нашего спасения существенно знать, почему этому самолету придают такое большое значение. Пусть выяснят список пассажиров и подлинность его. Это абсолютно необходимо, капитан Хилкрест! Не принимайте никаких «нет» вместо ответа. Мы должны знать.
Мы поговорили еще с минуту, но самое главное было уже сказано. Кроме того, даже за те короткие минуты, когда мне приходилось оттягивать вниз маску, мои потрескавшиеся и кровоточащие губы настолько онемели от мороза, что речь моя превратилась в неясное бормотание. Поэтому, назначив следующее «свидание» на восемь часов и сверив часы, мы распрощались.
Вернувшись обратно в кузов, мы сразу почувствовали, что вся компания просто сгорает от любопытства, но прошло не менее трех минут, мучительных минут, пока я и Джекстроу ожидали, чтобы кровь снова ожила в наших застывших от холода венах, прежде чем кто-либо отважился заговорить. Неизбежный вопрос задал сенатор, ныне весьма присмиревший и утративший свою вспыльчивость. Уже сам факт, что он заговорил первым, показал, как я думал, что он отнюдь не считал себя в числе подозреваемых. В сущности, он был прав.
— Установили связь с друзьями, доктор Мейсон? С полевой группой? — Голос его прозвучал нерешительно.
— Да... — Я кивнул. — Джесс, то есть мистер Лондон, просидел тридцать шесть часов, но все-таки починил радиоприемник. Связался с капитаном Хилкрестом, руководителем группы, и сумел наладить между ними релейную связь. — Я никогда в жизни не слыхал такого термина, но мне показалось, что он звучит вполне научно. — Хилкрест свертывает свои дела и отправляется вслед за нами.
— Это хорошо? — с надеждой спросил сенатор. — Я хочу спросить, сколько времени...
— Боюсь, что это только жест с его стороны, — перебил я его. — До нас ему по меньшей мере 260 миль. Ёго тягач ненамного быстрее нашего. (На самом деле он был втрое быстрей.) Пять или шесть дней, не меньше.
Брустер кивнул головой и не сказал больше ни слова. Казалось, он был разочарован, но, видимо, поверил мне. Я же спрашивал себя, кто же из них мне не верит, кто из них знает, что я солгал, потому что этот кто-то так основательно уничтожил все запасные конденсаторы и радиолампы, что починить наш передатчик, несмотря на всю опытность Джесса, было просто невозможно.
Долгий мучительный день, сплошь наполненный холодом, бесконечными страданиями и терзающим грохотом двигателя, который тащился, как смертельно раненный человек. Около двух тридцати, когда последний отблеск полудня угас, а в далеком холодном небе отчетливо выступили звезды, температура упала до самой низкой точки, до устрашающих семидесяти трех градусов ниже нуля. Именно теперь начали происходить необычные вещи: фонари, вынутые из-под парки, через минуту гасли, резина приобретала твердость дерева и трескалась тоже как дерево, пар изо рта превращался в плотное белое облако и окутывал голову того, кто решался вылезти из кузова, плато замерзло до такой небывалой степени, что гусеницы тягача скользили и сворачивали то в одну, то в другую сторону, оставляя на обледеневшей поверхности едва видимые, тонкие, как волоски, отметины. Собаки, спокойно выдерживающие пургу и бураны, которые могли бы убить человека, теперь скулили и завывали, безмерно страдая от этого ужасного мороза, и время от времени, подобно роковому голосу, возвещающему о близкой кончине мира, над ледяной равниной проносился как эхо глухой звук, а под гусеницами тягача содрогалась почва: это обширные площади снега и льда сжимались еще плотней в железной деснице леденящего холода.
Именно теперь тягач, как и следовало ожидать, начал причинять нам неприятности: удивительно, что этого не случилось раньше. Больше всего я боялся, что какая-нибудь металлическая часть, став хрупкой под действием холода, треснет или переломится.
К счастью, эта смертельная опасность нас пока обходила стороной. Но то, что происходило, было немногим лучше. Постоянной проблемой был лед в карбюраторе. Руль все время замерзал, приходилось отогревать его паяльной лампой. Но самые серьезные неприятности доставлял наш радиатор. Несмотря на то, что мы плотно обложили его утепляющим материалом, холод проникал сквозь утепление, словно это была папиросная бумага, и вызывал сжатие металла. В результате радиатор дал течь. К трем часам дня потеря воды достигла ужасающей степени. Я выделил для ног Малера несколько наших резервных грелок, распорядившись, чтобы вода из растопленного в ведрах снега шла исключительно для радиатора. Но даже с применением паяльной лампы, в добавление к теплу печки, растапливание смерзшегося снега — процесс удручающе медленный, и вскоре мы вынуждены были наливать в радиатор наполовину растаявшую снежную массу, а под конец просто набивать его снегом, лишь бы двигаться вперед. Все это было весьма плачевно, но особенно неприятным был тот факт, что из-за этих операций антифриз в радиаторе все больше разбавлялся водой, и, хотя у нас был небольшой резервный бачок, с каждой последующей остановкой вес его содержимого заметно убывал.
Уже несколько часов мы обходились без наблюдателя, и бремя этой обязанности легло на водителя, то есть на Джекстроу, Веджеро, Коразини и меня.
Из всех четверых Джекстроу был единственным, кто избежал травм, которые, как я знал, оставили бы неизгладимые следы в виде шрамов и повреждений ткани. Веджеро, на котором его профессия не оставила своей печати, явно шел к тому, чтобы быть отмеченным другим способом. Мы слишком поздно поставили ему холодный компресс на правое ухо, и теперь поврежденные ткани требовали пластической операции. У Коразини слишком долго оставались без лечения два пальца на ноге, и я знал, что это кончится хирургической палатой; а у меня, поскольку я больше других возился с двигателем, кончики пальцев превратились в кровоточащую массу, а ногти почернели и уже начали разлагаться.
Положение тех, кто оставался в кузове, было немногим лучше. У них уже начали проявляться первые физиологические симптомы воздействия холода: почти непреодолимое желание спать, вялое равнодушие ко всему, что происходит вокруг. Позже появляется бессонница, анемия, расстройство пищеварения, нервозность, которая может привести к безумию, если этот мороз продержится достаточно долго. Все это я видел всякий раз, когда после очередного дежурства за рулем возвращался в кузов, к мучительной процедуре восстановления кровообращения.
Много раз приходилось мне видеть одну и ту же картину. Сенатор сидел, сгорбившись в углу, настоящий мертвец, если бы не судорога, Бременами передергивающая его тело. Малер, по всей видимости, спал. Мисс Денсби-Fperjr и Елена лежали обнявшись. «Почти невероятное зрелище, — подумал я, — но ведь, исключая саму смерть, Арктика великий уравнитель». Я не очень-то верил во внезапное перерождение человеческой природы и почти не сомневался в том, что для мисс Денсби-Грегг возвращение к цивилизации будет вместе с тем возвращением к ее обычному «я» и что этот момент человеческой общности, объединившей ее и горничную, станет для нее всего лишь постепенно бледнеющим и досадным воспоминанием. Тем не менее, при всей моей неприязни к мисс Денсби-Грегг, я все же стал к ней добрее. Видит Бог, ее заботливо культивируемый снобизм, эта раздражающе беспечная и снисходительная убежденность в ее социальном превосходстве могли вывести вас из себя, однако за этим фальшивым фасадом скрывалась глубоко запрятанная способность к самоотверженности, которая отличает истинного аристократа. Хотя она постоянно жаловалась на мелкие неудобства, она молчала о том, что доставляло ей действительно большие страдания. В ней появилось какое-то стремление быть полезной, хотя оно и проявлялось порой несколько резко: как будто она немного стыдилась этого. Заботливое отношение к своей горничной, будучи, возможно, не более чем добротой феодала к вассалу, тем не менее граничило почти с нежностью. А один раз я видел, как она, вынув из сумочки зеркальце, некоторое время разглядывала следы разрушительного мороза на своем прекрасном лице, а потом положила зеркальце обратно в сумочку с жестом пренебрежительного равнодушия. Словом, мисс Денсби-Грегг стала для меня наглядным уроком, учившим не классифицировать людей на типы.