Мари Ле Гард, обаятельная, неунывающая, теперь превратилась в старую больную женщину, слабеющую с каждым часом. В ее попытках сохранить веселость в те минуты, когда она бодрствовала, так как большую часть времени она спала, было что-то вымученное, почти отчаянное. Они стоили ей слишком больших усилий. И я ничем не мог ей помочь. Ее время кончилось, пружина ее жизни ослабла, как слабеет пружина в старых часах. Еще один-два таких дня, и она погибнет.
Солли Ливии, закутанный и замотанный так, что виден был только один глаз, имел вид настоящего страдальца. Но в этот день я не мог испытывать к нему никакого сочувствия.
Маргарет Росс дремала возле печки, но я быстро отвел глаза в сторону: даже смотреть на это худое, бледное лицо было физически больно.
Среди всех мистер Смолвуд был просто чудом. Но я с досадой подумал, что вот еще один пример, доказывающий, насколько ошибочно было мое предположение. Вместо того чтобы первым пойти ко дну, он весьма убедительно доказывал, что будет последним. Три часа назад, когда я был в кузове, он притащил из саней свою сумку, и, когда он ее открыл, я успел заметить сложенные в ней черную сутану и красно-пурпурный капюшон священника. Он вынул библию, надел очки со стальными наушниками и переносицей и уже несколько часов читал, приспособившись, как мог, к слабому верхнему свету. Он держался спокойно, непринужденно, хотя и настороже, и, казалось, был способен продолжать в том же духе еще долгое время. Как врач и ученый, я не очень-то предавался размышлениям на теологические темы и мог лишь предположить, что мистера Смолвуда каким-то образом поддерживало нечто такое, в чем остальным из нас было отказано. Я мог ему только позавидовать.
В этот вечер мы остановились около восьми, отчасти ради радиопереклички с Хилкрестом, а отчасти для того, чтобы дать Хилкресту возможность скорее догнать нас. Предлогом для остановки был якобы слишком сильный перегрев двигателя, тем более что к вечеру температура воздуха стала неуклонно повышаться. Но несмотря на то, что она поднялась почти на 20 градусов, все равно было очень холодно, а из-за недостатка пищи и физической усталости мы страдали от мороза почти так же, как и раньше.
Было очень темно и очень тихо, воздух словно застыл в неподвижности. Далеко на юго-западе виднелись неровные очертания горной цепи, протянувшейся на сто миль. Нам предстояло пересечь ее на следующий день. При свете луны, еще скрытой от наших глаз, эти скалы казались неприступными вершинами, мерцавшими смутно-белым кристаллическим блеском.
Я выключил мотор, обошел тягач и сообщил находившимся в кузове об остановке. Потом попросил Маргарет Росс разогреть еду: суп, сухофрукты, одну из оставшихся четырех банок говяжьего фарша, попросил Джекстроу наладить антенну, потом вернулся к тягачу, наклонился к радиатору и стал выливать из него воду в жестяную банку. За день антифриз оказался в настолько разбавленном состоянии, что я был уверен — не пройдет и получаса, как вода в радиаторе замерзнет и почти наверняка разорвет его.
Думаю, что бульканье льющейся в банку воды помешало мне расслышать шаги за спиной. Как бы то ни было, я услышал их лишь в последний момент, но и тогда у меня не возникло никаких подозрений. Я выпрямился и обернулся, чтобы взглянуть на подошедшего, но слишком поздно. Какое-то расплывчатое пятно в темноте, потом яркая вспышка белого света и боль от сильного удара в лоб, чуть повыше очков над правым глазом, — все это в одно мгновение слилось воедино. Я полностью вырубился, потеряв сознание еще до того, как рухнул на снег.
За этим легко могла последовать смерть. Мне ничего не стоило перейти из бессознательного состояния в тот глубокий парализующий сон, от которого при почти восьмидесятиградусном морозе я мог бы и не проснуться. И тем не менее я все-таки проснулся, хотя и медленно, с болью и неохотой, так как меня разбудили чьи-то настойчивые и энергичные руки.
— Доктор Мейсон! Доктор Мейсон! — Я смутно понял, что это голос Джекстроу и что он поддерживает мою голову и плечи на согнутой руке. Он говорил тихо, но как-то особенно многозначительно. — Проснитесь, доктор Мейсон... Ну вот и хорошо. Осторожно, доктор Мейсон!
С трудом преодолевая головокружение и опираясь на сильную руку Джекстроу, я сел. Жгучая боль, подобно скальпелю, пронзила мою голову, и я почувствовал, что опять все сливается у меня перед глазами. Я сознательно, почти насильно стряхнул наползавшие на меня тени и сквозь туман взглянул на Джекстроу. Я видел его лишь смутно: на какой-то момент я подумал, что повредил зрительный нерв, когда падал в снег. Боль в затылке была так же мучительна, как и в лобной части, но я быстро понял, что мне мешает кровь, сочившаяся из пореза на лбу. Застывая на морозе, она склеивала веки правого глаза.
— Никакого понятия насчет того, кто это сделал, доктор
Мейсон? — Джекстроу не из тех, кто задает глупые вопросы типа «что случилось?».
— Никакого... — Я с усилием поднялся на ноги. — А у вас?
— Безнадежно. — Я скорее почувствовал, чем увидел в темноте, как он пожимает плечами. — Как только вы остановили тягач, из кузова вышли трое или четверо. Куда они пошли, не знаю, я в это время налаживал антенну.
— Радио, Джекстроу! — Ко мне вернулась способность соображать.— Где рация?
— Не беспокойтесь, доктор Мейсон, она у меня, — угрюмо ответил Джекстроу. — Здесь... Можете сказать, зачем?
— Не могу... впрочем, да. — Я сунул руку во внутренний карман парки, потом с удивлением посмотрел на Джекстроу.— Он здесь. Они его не забрали.
— Ничего не пропало?
— Кажется, нет. То есть постойте, одну минуту, — медленно проговорил я и обшарил карман парки, но безуспешно. — Газета... Я взял газетную вырезку из кармана полковника Гаррисона. Ее нет.
— Газетная вырезка? И что в ней было, доктор Мейсон?
— Вы спрашиваете у самого круглого идиота в мире, Джекстроу. — Я тряхнул головой в приступе горького отчаяния, но тут же содрогнулся от сильной боли. — Я даже не прочитал ни строчки из этой чертовой заметки.
— Если бы прочли, — философски заметил Джекстроу, — вы бы, вероятно, знали, почему они ее у вас похитили.
— Да, но какой в этом смысл? — недоумевая, спросил я. — Откуда они знают, может быть, я десять раз читал ее.
— Думаю, они знают, что вы ни разу не прочли ее, — медленно произнес Джекстроу. — Если бы вы прочитали, они бы догадались об этом из каких-нибудь ваших слов или поступков, которых они в этом случае могли бы ожидать. Но так как ничего этого не случилось... Ну, короче, они знают, что пока в безопасности. Видимо, для них эта заметка имела значение, иначе бы они не решились на такой отчаянный шаг. Очень жаль. Не думаю, доктор Мейсон, что вы когда-нибудь снова увидите эту газету.
Пять минут спустя рана на лбу была промыта и перевязана. На вопрос Веджеро я свирепо ответил, что налетел на фонарный столб, и отказался отвечать на какие-либо дальнейшие вопросы. Мы с Джекстроу занялись рацией. На нашу перекличку мы опоздали, но, как только я подключил приемник к антенне, я тотчас же услышал позывные Джесса.
Я откликнулся и без всякого предисловия спросил:
— Какие новости из Аплавника?
— Тут два пункта, доктор Мейсон. — Хилкрест взял у Джесса микрофон, и даже искаженный микрофоном голос поразил меня какой-то однотонной бесстрастностью: так иногда говорит человек, стараясь сдержать свой гнев. — Аплавник связался с кораблем ее величества «Тритоном», авианосцем, идущем к проливу. «Тритон» держит связь с британским правительством и военно-морским министерством. По крайней мере, я так понял. Вот что они ответили на ваши вопросы: во-первых, список пассажиров самолета еще не получен, но из газет известно, что среди них есть следующие лица: Мари Ле Гард, звезда музыкальной комедии, Сенатор Хофман Брустер из Соединенных Штатов и некая мисс Филлис Денсби-Грегг, довольно известная фигура в лондонском высшем свете.
Пункт первый не очень меня волновал. Мари Ле Гард с самого начала была вне подозрений. Мисс Денсби-Грегг, а в связи с ней, видимо, и Елена Флеминг, стояли в моем списке под очень слабым вопросом, а насчет человека, который действительно был или просто назывался сенатором Брустером, я давно уже пришел к заключению, что его участие в убийствах маловероятно.
— Во-вторых, — продолжал Хилкрест, — военно-морское министерство не может или не хочет сказать, почему пилотов заставили посадить самолет, но, насколько я понимаю, была слишком важная причина. В Аплавнике предполагают, уж не знаю на каком основании, возможно, это инспирировано официальными лицами, что кто-то из пассажиров имел при себе нечто чрезвычайно важное, требовавшее абсолютной секретности. Не спрашивайте меня, что это было: микрофильм, формула или нечто, что можно было доверить только памяти. Это звучит фантастически, но только это и приходит в голову. Вполне вероятно, что обладателем этого секрета был полковник Гаррисон.
Я посмотрел на Джекстроу, а он — на меня. Человек, который только что пытался меня прикончить, пошел на отчаянный шаг. Теперь я понял, что действовал вслепую против человека или нескольких человек намного умнее и опытней меня. Они знали, что Джесс даже не мог надеяться починить наш передатчик, поэтому они поняли, что я непосредственно говорил с Хилкрестом. Они знали с моих собственных слов, что наше портативное радио действует при нормальных условиях не дальше чем на 150 миль, так что Хилкрест, скорее всего, говорил со мной с нашей станции МГГ или даже с какого-нибудь более близкого пункта.
Я сказал им также, что Хилкрест и его четверо сотрудников вернутся на станцию не раньше чем через две-три недели, значит, их досрочное возвращение можно объяснить только каким-то чрезвычайным и непредвиденным обстоятельством. Догадаться, какого рода должно быть это обстоятельство, было не трудно, а вывод, что я просил Хилкреста выяснить причину аварии, напрашивался сам собой. Кроме того, о проницательности убийц свидетельствовала их догадка, что, кто бы ни был человек, знавший о причине аварии, оп будет всячески уклоняться от уточнения подробностей, и они похитили у меня единственный ключ, который помог бы мне установить эти детали, а также, теперь я был уверен в этом, помог бы установить личность убийцы. Но теперь было слишком поздно плакать над разлитым молоком.