Натянув веревку до отказа, я прижался к противоположной ледяной стене, крепко обхватив Джекстроу обеими руками (я услышал, как он вскрикнул от боли), и только сейчас вспомнил о его сломанной руке. Мне хотелось знать, долго ли мы сможем продержаться на этом конце перемычки, ведь он тоже неминуемо лопнет, не имея на другом конце никакой опоры. Но он каким-то чудом держался.
Мы оба прижались к ледяной стене, боясь пошевельнуться и почти не смея дышать, как вдруг я внезапно услышал крик боли. Это вскрикнула Елена, должно быть, когда ее перетягивали через край, она задела больное плечо. Но не Елена приковала к себе мой взгляд, а Коразини. Он стоял почти у самого края расселины, и в руке у него был мой пистолет.
Никогда я еще не испытывал такой досады, такого глубокого отчаяния, такой горечи и, если уж говорить совершенно откровенно, такого беспредельного страха. Случилась именно то, против чего я все время был начеку, то, чего я больше всего боялся, — что Джекстроу и я сможем одновременно оказаться в руках убийц. Но даже к этому страху примешивалась ненависть, ненависть к человеку, который так искусно все подстроил, ненависть к самому себе за то, что позволил себя так легко одурачить.
Даже ребенок понял бы, что все это было заранее запланировано. Серия снеговых перемычек подсказала Коразини идею. Дойдя до соответствующего места, слегка толкнуть Елену Флеминг, а то, что ее падение не случайность, было ясным как день, и можно наверняка рассчитывать, что либо Джекстроу, либо мне самому придется спуститься в расселину и помочь малышке, которая из-за сломанной ключицы не смогла бы сама обвязаться веревкой. Что Елена может сорваться и с перемычки, я думаю, тоже приходило Коразини в голову, но человек, имеющий на своем счету столько убийств, не станет беспокоиться из-за этого. Кроме раздражения, он наверняка ничего бы не почувствовал...
Итак, когда один из нас спустился бы на перемычку, а другой руководил бы спасательной операцией, тогда еще один легкий толчок, и все проблемы Коразини были бы решены. То, что случилось на самом деле, превзошло все его самые смелые ожидания, я сыграл ему на руку самым наилучшим образом.
С пересохшим ртом, чувствуя, как на ладонях моих сжатых рук проступает пот, а сердце бьется, как падающий молот, я с отчаянием ждал, каким способом он нанесет последний удар, как вдруг рядом с ним появился преподобный Смолвуд и, простирая руки, что-то сказал ему. Слов я не расслышал. Со стороны маленького священника это был акт мужества, но акт беспомощный и безнадежный. Я увидел, как Коразини переложил пистолет в левую руку, а правой ударил Смолвуда по лицу, и услышал, как тот упал на лед. После этого Коразини, угрожая пистолетом, заставил остальных отойти от расселины и шагнул к перекинутым через расселину доскам. И тут я понял, как он собирается с нами разделаться. Зачем тратить две пули, если все, что нужно, это столкнуть концы досок с края расселины. Обрушатся ли эти доски, весом в сто фунтов каждая, на наши головы или просто снесут остаток перемычки, совершенно несущественно. Важно, что меня с ними неразрывно соединяет нейлоновая веревка и, когда доски рухнут, я полечу в бездну тоже, сорвав остаток нашего хрупкого моста и увлекая за собой Джекстроу, где нас неминуемо ждет смерть.
У меня мелькнула отчаянная мысль схватить веревку, которая все еще была на плече Джекстроу, но я тут же ее отверг. На то, чтобы высвободить ее из ремней, ушли бы секунды, а у меня их не было. Оставался лишь один способ, не суливший мне ничего хорошего. Подпрыгнув, я мог бы в одну секунду ухватиться за веревку гораздо выше, и увеличивающийся вес помешал бы Коразини столкнуть доски ударом ноги, а пока он возился бы с ними или всаживал в меня пули, кто-нибудь, например Веджеро, мог бы схватить его сзади. По крайней мере, это дало бы Джекстроу один слабый шанс на спасение.
Я завел локти за спину, согнул колени и замер в этой нелепой позе, так как в этот самый момент сверху, разматываясь, спустилась веревка и ударила меня по плечу. Я взглянул наверх и увидел улыбающегося Коразини.
— Ну вы, пара чудаков, выбирайтесь наверх! Или вы собираетесь проторчать там весь день?
Бесполезно пытаться описать бурю мыслей и чувств, бушевавшую во мне те девяносто секунд, за которые меня и Джекстроу подняли наверх и мы оказались на твердом льду. От надежды — к неверию, от бурного облегчения — к уверенности в том, что Коразини играет с нами в кошки-мышки, — таков был диапазон чувств, и ни одно из них не длилось больше нескольких секунд. И даже уже стоя на твердой тропе, я не знал, что думать, подавленный ощущением безграничного облегчения, радости и страшной усталости. Меня сильно трясло, и, хотя Коразини и заметил это, он не подал виду. Подойдя ко мне, он протянул мне мой пистолет рукояткой вперед.
— Вы несколько беспечны по отношению к своему арсеналу, док. Я уже давно знаю, где вы держите эту штуковину. Но зато это оказалось для меня весьма полезным в последние несколько минут.
— Но... но почему?..
— Потому что в Глазго меня ждет отличная работа в кресле вице-президента, — отрезал он. — И я ценю возможность занять это кресло в один прекрасный день.— Не сказав больше ни слова, он отвернулся.
Я понял, что он имел в виду. Я понял, что мы обязаны ему жизнью. Коразини, как и я, был твердо убежден, что кто-то подстроил этот инцидент, и не нужно было долго думать, чтобы догадаться, кто именно.
Первая моя мысль была о Джекстроу. Он — со сломанной рукой, это сильно затрудняло мое положение и могло сделать нашу задачу просто невыполнимой. Когда я снял с него парку, достаточно было одного взгляда на неестественное положение его левой руки, чтобы увидеть, что, хотя Джекстроу и имел все основания думать, будто сломал руку, в действительности это был вывих локтевого сустава. Он безропотно и с бесстрастным видом вытерпел все мои манипуляции с рукой, но широкая белозубая улыбка, сразу осветившая его лицо после операции, красноречиво говорила о его чувствах.
Я подошел к Елене, сидевшей в санях. Она все еще дрожала после перенесенного потрясения. Мисс Денсби-Грегг и Маргарет Росс всячески старались успокоить ее. Я подумал, что, пожалуй, первый раз в жизни мисс Денсби-Грегг кого-то утешает.
— Побывали на краю гибели, девочка? — сказал я Елене. — Ну ничего, теперь все в порядке... Может, сломали еще одну косточку, а? — Я старался говорить в шутливом тоне, но звучало это не очень убедительно.
— Нет, доктор Мейсон... — Она глубоко и судорожно вздохнула. — Не знаю, как мне благодарить вас и мистера Нильсена...
— И не пытайтесь, — посоветовал я. — Лучше скажите, кто вас толкнул?
— Как вы сказали? — Она недоуменно посмотрела на меня.
— Вы же хорошо меня слышите, Елена. Говорите, чья это работа?
— Да-да, меня толкнули, — неохотно ответила она. — Но это вышло нечаянно. Я знаю, что нечаянно.
— И все-таки, кто? — настаивал я.
— Это я ее толкнул, — вмешался Солли Ливии. Он нервно сжимал и разжимал руки. — И как сказала молодая леди, это вышло нечаянно. Кажется, я вроде как споткнулся. Кто-то наступил мне на пятку и...
— Кто наступил вам на пятку?
— Зачем так кричать, — кротко возразил он, сколько я ни пытался скрыть холодное недоверие, которое прозвучало в моем голосе. — Зачем бы я стал делать такие вещи?
— Вот вы мне это и объясните, — сказал я и, повернувшись, пошел прочь, предоставив ему смотреть мне вслед,-
На моем пути возник Веджеро, но я проскочил мимо него и направился к тягачу. На санях я увидел преподобного Смолвуда, который сидел, прикладывая окровавленный платок к губам. Коразини приносил ему свои извинения.
— Я очень сожалею, ваше преподобие, искренне и глубоко сожалею. Я ни на одну минуту не думал, что вы один из них, но я не мог допустить у себя за спиной никаких случайностей. Надеюсь, вы меня понимаете, мистер Смолвуд?
Мистер Смолвуд понял и простил его, как и подобает истинному христианину. Но я не стал слушать, чем закончится их разговор. Я хотел пересечь гряду с наименьшей потерей времени и по возможности до полной темноты. Теперь я знал, что мне нужно сделать, и как можно скорее, но я не хотел делать этого, пока мы находимся на скользкой тропе, на краю этой проклятой расселины.
Мы совершили переход через гряду без дальнейших происшествий и, прежде чем в небе угасли последние отголоски сумерек, достигли того места, где начинается длинный и почти незаметный спуск, тянувшийся на тысячи футов по направлению к чистым ото льда скалам на побережье Гренландии. Здесь я остановил тягач, коротко переговорил с Джекстроу, попросил Маргарет Росс разморозить банку мясного фарша для нашего запоздалого полдника, и едва я успел осмотреть Малера, находящегося в бессознательном состоянии, и Мари Ле Гард, снова перебравшуюся в кузов, как ко мне подошла Маргарет Росс. В ее темных глазах была тревога.
— Эти банки, доктор Мейсон... с мясным фаршем. Я не могу их найти.
— Что? Они должны быть где-то близко, Маргарет. — Я впервые назвал ее по имени, но все мои мысли сосредоточились на другом, и до меня дошло, что я сказал, только когда я заметил промелькнувшую на ее губах улыбку. Если ей это не понравилось, то она хорошо это скрывала. Впрочем, последнее предположение меня не беспокоило, я был рад, что она улыбнулась. Я впервые видел ее улыбку, преобразившую ее лицо, но сказал своему сердцу, что сейчас не время для всяких сантиментов. — Пошли посмотрим.
Мы посмотрели и ничего не нашли. Банки действительно исчезли. Это был повод, которого я ждал. Джекстроу был рядом со мной, загадочно глядя на меня, в то время как мы склонились над санями. Я утвердительно кивнул.
— Зайдите с тыла!
Я подошел к кузову тягача, где собралась вся компания, и встал так, чтобы хорошо видеть всех, а в особенности Вед-жеро и Ливина.
— Ну вот, — сказал я. — Вы слышали, наши последние банки с мясом исчезли. Но они не просто исчезли, их кто-то украл. И этот кто-то лучше бы сознался. Я все равно узнаю.