Мари Ле Гард тоже потеряла сознание, и когда я спотыкаясь нес ее на руках, то чувствовал, что это не более чем тщетный символический жест: если мы не найдем в ближайшие же часы крова, она никогда не увидит утра. Елена выбилась из сил через час после того, как тягач скрылся из вида: ее хрупкая натура не выдержала, и Джекстроу пришлось взвалить ее на плечо. Я не понимаю, как нам, обессиленным, истощенным, почти до смерти окоченевшим, удалось так долго нести их, даже с частыми остановками. Очевидно, Веджеро помогала его физическая сила, Джекстроу — его удивительное умение приспосабливаться к условиям, а мне — чувство ответственности, которое все еще жило во мне. Оно-то и поддерживало меня все эти долгие часы, когда мои руки и ноги уже отказывались служить.
Позади нас плелся сенатор Брустер, замкнувшись, часто спотыкаясь, иногда падая, но всегда поднимаясь и мужественно ковыляя дальше. В эти часы Брустер перестал быть для меня сенатором и вновь превратился в моего воображаемого «полковника Дикси», но не надменного, властного аристократа, а в воплощение давно канувшего в прошлое южного рыцарства. Снова и снова в ту жестокую ночь он настаивал, упорно настаивал на том, чтобы ему дали нести нашу ношу, и тогда, шатаясь под ношей, брел, пока не выбивался из сил. Несмотря на возраст, он был крепким человеком, но его сердце, легкие и кровеносные сосуды уже не могли сравниться с его мышцами. Вид его страданий вызывал все большую жалость. Налитые кровью глаза полузакрылись от изнеможения, лицо посерело и покрылось глубокими морщинами, и он дышал с болезненными, хриплыми звуками, которые я слышал даже сквозь вой ветра.
Несомненно, Смолвуд и Коразини сознательно обрекли нас на смерть, но они допустили одну ошибку: забыли о Балто.
Балто, как всегда, бегал без привязи, и они, когда нас бросили, то ли не заметили его, то ли просто забыли о его существовании. А Балто, должно быть, почувствовал что-то неладное, так как все время, пока мы были пленниками, он ни разу не приблизился к нам.
Но как только тягач скрылся из вида, он, петляя, вдруг появился из снежного облака и выступил в своей роли проводника — повел нас по направлению к береговому леднику. По крайней мере, мы надеялись, что Балто бежит по следам, оставленным тягачом, хотя эти следы уже глубоко занесло снегом. Веджеро не разделял этой уверенности. Несколько раз в эту ночь я слышал, как он бормотал: «Черт возьми, надеюсь, этот пес знает, куда ведет».
И Балто знал, куда он нас вел. Однажды, между полночью и тремя часами утра, он вдруг остановился, закинул голову и издал жуткий, протяжный волчий вой. Потом прислушался, будто ожидая ответа, но, если он что-нибудь и услышал, это было за пределами нашего слуха. Однако Балто был, по-видимому, удовлетворен, так как внезапно изменил направление и взял влево, в летящую вьюгу. По знаку Джекстроу, мы последовали за ним.
Три минуты спустя мы вышли к саням для собачьей упряжки. Возле них, свернувшись клубком, уткнув носы в брюхо и прикрыв морды длинными метелками хвостов, лежали две собаки. Их совсем занесло снегом, но они, видимо, чувствовали себя уютно: густой мех эскимосской лайки создает такую изоляцию, что при сорока градусах ниже нуля снег может лежать у нее на спине и не таять.
Собаки явно предпочитали свободу комфорту: они мгновенно вскочили и исчезли в вихрящейся мгле, прежде чем мы успели приблизиться. Нам остались только сани.
Я предполагаю, что, после того как Смолвуд отъехал от нас достаточно далеко, он отделался от саней и собак, как от лишней помехи, обрезав все постромки, привязывающие собак к саням, и, как угрюмо отметил я, забрав из саней все теплые вещи и магнитный компас. Он ничего не забыл. Предусмотрительность этого человека вызывала восхищение несмотря ни на что. Но моя ненависть к Смолвуду пылала, как холодное ровное пламя, мне так хотелось впиться пальцами в его тощее горло и не разжимать их.
Мы быстро связали обрывки постромок, переместили их на передок, устроили Мари Ле Гард, Малера и Елену на санях и снова тронулись в путь.
Конечно, нам пришлось самим тащить сани, но это не имело значения: облегчение, которое мы — Джекстроу, Веджеро и я — испытывали, было безмерным.
Но это продолжалось недолго.
Мы шли теперь по ровному и гладкому льду долины, ведущей к началу Кангалакского ледника, но наше продвижение было не быстрее прежнего. Ветер крепчал, его сила и скорость приближались к наивысшей точке. Вьюга выла, снег летел почти горизонтально, образуя дымящиеся вихри, сводящие видимость к нулю. Мы то и дело останавливались и цеплялись друг за друга, чтобы кого-нибудь не сбило с ног и не унесло в клубящуюся тьму. Несколько раз, ворочаясь в беспамятстве, Теодор Малер скатывался с саней. Наконец я сказал Брустеру, чтобы тот сел рядом и следил за ним. Сенатор бурно запротестовал, но был рад покориться моему распоряжению.
Я плохо помню, что было потом. Должно быть, я впал в забытье и продолжал брести с закрытыми глазами, едва переставляя словно налитые свинцом, окоченевшие ноги.
Я очнулся, когда почувствовал, как кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Это был Джекстроу.
— Хватит! — прокричал он мне. — Остановитесь, доктор Мейсон! Давайте переждем, пока все это не кончится. Иначе нам конец!
Я ответил что-то невразумительное, но Джекстроу принял это за согласие и начал оттаскивать сани к пологому склону в долину, под защиту сугробов, образовавшихся вдоль ребристых неровных мест в этой части долины. Не Бог весть какая защита, но все же вьюга и ветер стали менее ощутимы.
Мы сняли с саней наших больных и уложили их в жалкое укрытие под сугробом, и я готов был уже рухнуть рядом с ними, как вдруг до меня дошло, что кого-то не хватает. Прошло почти двадцать секунд, прежде чем я понял, что с нами нет Брустера.
— Боже мой! — воскликнул я вслед Джекстроу. — Мы потеряли сенатора! Я вернусь и поищу его. Я сейчас...
— Стойте! — Джекстроу схватил меня за руку, и я понял, что, если я буду упорствовать, он удержит меня силой. — Вы никогда не найдете дороги обратно... Балто! Бал-то! — Он еще что-то крикнул по-эскимосски, чего я, конечно, не понял, но что было совершенно ясно для нашего пса, так как тот мгновенно исчез, бросившись в сторону, куда указывала рука Джекстроу. Не прошло и двух минут, как собака вернулась.
— Балто нашел его? — спросил я Джекстроу.
Он молча кивнул.
— Давайте принесем сенатора сюда.
Балто указывал нам путь.
Но мы не принесли его, оставив там, где он лежал в снегу, лицом вниз. Он был мертв.
Вьюга уже набрасывала на него свой саван. Пройдет час, и здесь останется лишь безымянный холмик в безымянной белой долине. У меня слишком онемели руки, чтобы обследовать его, но и так все было ясно: достаточно было вспомнить тяжелое багровое лицо сенатора, когда я увидел его впервые. Полвека невоздержанности, когда он не отказывал себе ни в пище, ни в питье, ни в прихотях темперамента, сыграли свою неизбежную роль. Сердце ли, тромбоз ли — теперь это не имело значения.
Я не знаю, долго ли мы лежали там, все шестеро и Балто, прижимаясь друг к другу в поисках тепла, в забытьи или в дремоте, в то время как вьюжный ураган достиг своего крещендо, а затем вой его стал ослабевать. Когда я, весь закоченевший, проснулся, едва в силах пошевелиться, я потянулся за фонариком Джекстроу. Было ровно четыре часа утра.
Я посмотрел на остальных. Джекстроу бодрствовал: я был почти уверен, что он не смыкал глаз, следя, чтобы ни один из нас не перешел незаметно из состояния сна в то холодное оцепенение, из которого уже не пробуждаются.
Веджеро только что проснулся. В том, что мы трое выживем, я не сомневался. Елена была под вопросом. Семнадцатилетние, хотя и не такие выносливые, обычно обладают способностью сопротивляться и быстро восстанавливают свои силы, но Елена, казалось, утратила эту способность. После смерти хозяйки Елена замкнулась в себе, стала ко всему безучастной. Я догадывался, что эта смерть потрясла ее больше, чем мы предполагали. Мне казалось, что ей не за что благодарить свою хозяйку, которая не проявляла по отношению к ней ни доброты, ни внимания. Но с другой стороны, мисс Денсби-Грегг была для этой юной девушки единственным человеком, которого она хорошо знала и, будучи иностранкой, вероятно, смотрела на нее как на спасательный круг в чуждом, неведомом ей мире... Я попросил Джекстроу растереть ей руки, а потом повернулся, чтобы осмотреть Малера и Мари Ле Гард.
— Не нравятся они мне, — сказал Веджеро, глядя на них. — Каковы их шансы, док?
— Не знаю, — устало ответил я, — совсем не знаю.
— Не принимайте все это так близко к сердцу, док. Fie вы же виноваты. — Веджеро пытался успокоить меня. — Ваша аптека не слишком богато укомплектована.
— Вот именно. — Я слабо улыбнулся, потом кивнул в сторону Малера. — Послушайте, как он дышит. В обычном случае я бы сказал, что смерть наступит через несколько часов, но в отношении Малера боюсь сказать точно. У него есть воля к жизни, мужество, убежденность и все такое прочее... Но он не протянет и двенадцати часов.
— А сколько времени вы дадите мне, доктор Мейсон?
Я стремительно обернулся и пристально посмотрел на Мари Ле Гард. Ее голос был слабым, как шелестящий шепот. Она попыталась улыбнуться, но улыбка эта была больше похожа на жалкую гримасу, и ни в глазах, ни в голосе не было больше ни искры свойственного ей юмора.
— Слава Богу, вы пришли в себя! — Я нагнулся к ней, снял варежки и начал растирать ее замерзшие руки. — Это чудесно! Как вы себя чувствуете, мисс Ле Гард?
— А как я могу себя чувствовать? — спросила она с проблеском былой живости. — Не заговаривайте мне зубы, Питер! Так сколько времени вы даете мне?
— Ну, примерно еще тысячу премьер в старом добром «Эдельфи». — Нашим источником света был электрический фонарь, который мы воткнули в снег, и я наклонился так, чтобы мое лицо оставалось в тени и она не могла бы прочитать моих мыслей. — Серьезно, уже тот факт, что