Я устал и был измучен, и я чуть не сказал ему, куда он может послать всех своих прихожан, но вовремя сдержался: ведь он ни в чем не виноват.
— В вашей библии имеется множество прецедентов, и вы знаете его лучше, чем я. Выпейте, и, право же, вы почувствуете себя намного лучше.
--- Ну, если вы так считаете... — Он взял стакан с такой осторожностью, как будто его поднес ему сам Вельзевул, но я не заметил и тени колебания в том, как ловко и быстро он распорядился его содержимым, а выражение, появившееся на его лице, нельзя было назвать иначе, как блаженным. Я перехватил взгляд Мари Ле Гард и уловил в нем веселые искорки смеха.
Преподобный отец был не единственным, кто обрадовался кофе. Обрадовались, конечно, и бренди. Только стюардесса пила ей ой кофе маленькими глотками и с потерянным видом; все же остальные быстро опустошили свои стаканы, и я решил, что не будет лишним «раздавить» еще бутылочку Мартеля». Во время паузы в разговоре я наклонился к раненому. Его пульс стал ровнее, а дыхание глубже. Я подложил и спальный мешок еще несколько грелок и затянул молнию До верха.
Он... ему лучше? — Стюардесса стояла так близко, что, выпрямляясь, я задел ее.
— Думаю, что лучше. Но шок от ранения и последующей тряски еще не прошел. — Я задумчиво посмотрел на нее, и во мне внезапно проснулось нечто вроде жалости к ней. — Вы много летали с ним, не так ли?
— Да. — Больше она ничего не сказала. — Как вы думаете, его голова...
— Об этом позднее. Дайте мне сначала взглянуть на вашу спину.
— Взглянуть на что?
— На вашу спину, — терпеливо повторил я. — И на плечи. У вас что-то болит. Я поставлю ширму...
— Нет, нет, со мной все в порядке! — Она отстранилась от меня.
— Это очень неразумно, дорогая! — Удивительно, как это Мари Ле Гард ухитрилась, не повышая голоса, придать ему такую ясность и звучность. — Он же действительно врач!
— Нет!
Я пожал плечами и взял стакан с бренди. Возможно, у нее действительно нет ничего серьезного, просто легкие ушибы и все.
Я повернулся и стал рассматривать компанию.
Странное это было сборище, чтобы не сказать больше, но, с другой стороны, ведь любая группа людей, одетых в легкие костюмы и платья, в мягкие фетровые шляпы и нейлоновые чулки, выглядела бы причудливо в чуждой им суровой обстановке нашей станции, где далее малейший намек на привольную жизнь безжалостно подавлялся или приспосабливался нами к тому, чтобы служить единственной цели — выжить.
Здесь не было ни кресел, ни даже стульев, никаких обоев, ковров, книжных полок, кроватей, портьер, даже окон. Наше помещение даже нельзя было назвать комнатой, скорее это была кабина, мрачная, утилитарная коробка, восемнадцать футов на четырнадцать. Пол был из неструганой желтой сосны. Стены состояли из нескольких слоев: нижнюю часть стен покрывал асбест, покрашенный в зеленый цвет, верхнюю часть и потолок — блестящий алюминий, предназначенный для того, чтобы отражать максимум тепла и света. Тонкая, никогда не исчезающая пленка льда покрывала стены до половины, почти достигая потолка в каждом из четырех углов, в местах, наиболее удаленных от плиты и поэтому самых холодных. В очень холодные ночи, такие, как, например, сегодняшняя, иней выползал и на потолок.
Из двух имеющихся выходов один вел через люк наружу, а второй, в противоположной стене, — в туннель из снега и льда, где мы держали продукты, бензин, масло, батареи, радиогенераторы, взрывчатку для сейсмологических и гляциологических исследований и еще тысячу и одну мелочь. Из этого туннеля отходил под прямым углом вспомогательный туннель, который становился все длиннее по мере того, как мы вырубали куски снега. Растопленный на плите снег превращался в воду, которую мы употребляли. В самом конце главного туннеля находилась наша примитивная туалетная система,
У одной из стен располагались спаренно, одна над другой. койки. Всего их было восемь. У противоположной стены разместились плита, рабочий стол, стол для радиопередатчика и стеллаж для метеорологических инструментов и аппаратов. Пространство рядом со входом з туннель было загромождено консервными банками и ящиками с продуктами, сейчас уже большей частью пустыми, которые мы периодически приносили из туннеля, учитывая долгий процесс размораживания.
Я оглядел все это хозяйство неторопливым и оценивающим взглядом, а потом стал разглядывать компанию. Контраст был столь разителен, что трудно было поверить собственным глазам. Вот они все тут, передо мной, и между ними против воли существует какая-то неразрывная связь. Разговоры умолкли, и все смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Сидя тесным полукругом вокруг плиты, они невольно прижимались друг к другу и дрожали от холода. Тишину нарушали лишь дребезжание чашек анемометра, доносившееся через вентиляционную трубу, слабые стоны ветра на плато и шипение лампы Кольмана. Я тихо вздохнул и поставил на стол пустой стакан.
Ну что же, судя по всему, какое-то время вы будете нашими гостями. Так что давайте познакомимся. Сначала мы представимся вам. — Я кивнул в сторону Джесса и Джекстроу, которые уже возились с передатчиком, предварительно взгромоздив его на стол. — Итак, слева - — Джозеф Лондон, из города Лондона, наш радист. ..
— В настоящее время безработный, — уточнил Джесс.
— Справа — Нильс Нильсен. Присмотритесь к нему хорошенько, леди и джентльмены. В эту самую минуту ангелы-хранители ваших страховых компаний, вероятно, молятся за его благополучие. Если вам удастся вернуться домой живыми и невредимыми, то этим вы будете обязаны, судя по всему, только ему. — Впоследствии мне суждено было не раз вс[Iоминать эти свои слова. — Вероятно, он знает лучше, чем любой другой человек на земле, что значит выжить на ледяном плато Гренландии.
— Мне казалось, вы называли его Джекстроу, — тихо сказала Мари Ле Гард.
— Это мое эскимосское имя, — ответил Джекстроу, с улыбкой обернувшись к ней. Он лишь сейчас скинул капюшон парки, и я увидел, с каким удивлением, правда вежливым, она смотрела на его светлые волосы и голубые глаза. Джекстроу словно прочел ее мысли. — Мои дед и бабка с одной стороны были датчанами. У большинства из нас, гренландцев, в наше время столько же датской крови, сколько и эскимосской.
Меня удивило, что он так легко говорит об этом. Очевидно, это была дань личному обаянию Мари Ле Гард. Он в равной степени и гордился своим эскимосским происхождением, и болезненно воспринимал всякие разговоры на эту тему.
— Подумайте, как интересно! — «Дорогостоящая» молодая дама сидела, откинувшись на своем ящике, обхватив руками обтянутое дорогим нейлоном колено, и ее лицо в точности выражало такую же вежливую снисходительность, какая звучала в ее тоне. — Первый эскимос в моей жизни!
— Не бойтесь, леди! — Улыбка Джекстроу стала еще шире, и мне стало как-то не по себе: за его почти неизменной эскимосской веселостью и добродушием скрывался взрывчатый темперамент, который он, вероятно, унаследовал от какого-нибудь далекого предка-викинга. — Это ведь не пристает.
Воцарившееся молчание едва ли можно было назвать дружеским, и я поспешил прервать его.
— А меня зовут Мейсон, Питер Мейсон. И я — начальник этой станции. В общих чертах вы знаете, что мы делаем на этом плато: метеорология, гляциология, изучение земного магнетизма, северное сияние, свечение атмосферы, ионосфера, космические лучи, магнитные бури и много других вещей, которые, я полагаю, вам так же мало интересны... — При этом я махнул рукой, как бы отметая от себя этот малоинтересный предмет. — Как видите, мы живем здесь не одни. С нами еще пять человек. Сейчас они перебрались еще севернее для полевых наблюдений. Должны они вернуться недели через три, после чего мы упакуем все наше имущество и покинем это место, пока не наступила зима и у берегов не замерз паковый лед.
— Пока не наступила зима? — Человек в клетчатой куртке недоверчиво уставился на меня. — Неужели здесь может быть еще холоднее?
— Конечно! Один исследователь по имени Альфред Вегенер в 1930—1931 годах остался здесь на зимовку. Милях в пятидесяти отсюда. Температура падала до 85 градусов ниже нуля — 117 градусов мороза. А как знать, может быть, это была еще теплая зима.— Я дал им время, чтобы переварить эту утешительную информацию, а потом продолжал: — Итак, мы представлены. Мисс Ле Гард... Мари Ле Гард не нуждается в рекомендациях. — Легкий шепот, вызванный удивлением, и повернувшиеся в ее сторону головы показали мне, что я был не совсем прав. — Но, боюсь, это все, что я знаю.
— Коразини, — отрекомендовался человек с рассеченным лбом. Белая повязка, сквозь которую уже начала проступать кровь, резко контрастировала с его черными волосами. — Ник Коразини. Направляюсь в прекрасную Шотландию, как она именуется в туристских проспектах.
— Отдыхать?
— Увы, нет, — он усмехнулся. — Принять новую Глобальную компанию по производству тракторов под Глазго. Может быть, слышали?
— Слышал... Ну, мистер Коразини, вы здесь у нас будете на вес золота. У нас есть неисправный престарелый тягач, который приводится в действие только при помощи многократных атак четырехфунтового молота. Фирмы «Ситроен». Старая модель.
— Но как? — Он почему-то смешался. — Конечно, я могу попробовать...
— Мне кажется, что фактически вы уже много лет не прикасались ни к одному трактору, — прервала его проницательная Мари Ле Гард. — Не так ли, мистер Коразини?
— Боюсь, что так, — скорбно согласился тот. — Но в данной ситуации я охотно приложил бы к нему руку..
— У вас будут все возможности для этого, — пообещал ему я. Потом мой взгляд остановился на человеке, сидевшем рядом с ним.
— Смолвуд, — назвал себя священник. Он все время потирал свои худые, бледные руки, пытаясь согреть их. — Преподобный Джозеф Смолвуд. Делегат от Вермонта на Международную генеральную ассамблею Униатской и Свободной объединенных церквей в Лондоне. Может быть, вы слышали, это наша самая значительная конференция за много лет.
— Нет, к сожалению, не слышал, — покачал я головой. — Но пусть это вас не огорчает. Мы получаем газеты лишь от случая к случаю. Ну а вы кто, сэр?