Кока на траулере любили, Никодим был человек незлобивый, дело свое знал, а если жаловались, что еда не по вкусу, не огрызался, а выправлялся — особенность редкая у судовых куховаров. К тому же над ним можно было подшучивать, он не лез сразу в бутылку, а сам старался отшутиться.
Больше других к коку приставал боцман. Прохор все интересовался, почему Никодим не женится и с женщинами не дружит. На судне он хоть среди братвы, а на берегу один да один. И волку одиночество надоедает, а чем кок хуже волка? А если невесты никак не присмотрит, так дело это поправимое. Сойдем на берег, кину глазом направо, налево, разок, другой свистну, пожалуйста, получай полдюжину невест первой статьи. Все будет на месте, что требуется — ручки, ножки, туфельки, помада на губах, перманент с маникюром…
— Не надо! — рубил Кабанюк. Он был маленький, толстенький, беловолосый, светлоглазый и с таким густым басом, что, услышав его впервые, кто пугался, а кто хохотал: кок не говорил, а гудел как из бочки. — Знаю твоих невест. Оторви да брось. Мне не подойдут.
— А какие подойдут? Нездешних красавиц ищешь?
— Красоты особой не ищу.
— Тогда чего тебе надо? — приставал Прохор. — Объяви свои требования в смысле разных там женских кондиций…
— Настоящей женщины ищу — одно требование.
— Настоящей женщины? — ужасался боцман. — Побойся хоть морских чертей, если бога не боишься! Никодим Кабанюк — и настоящая женщина! Да одними нарядами она тебя пропечет, допечет и упечет! Тощим дымком в трубу уйдешь! Бери стоящую, а не настоящую. Разница невелика, я как эксперт по этой части вполне гарантирую…
— Не балабонь, — остановил боцмана тралмастер. — Дай человеку по хорошему высказаться. — Никаноров любил разговор обстоятельный, без перескакиваний и выкриков.
— Да пойми, чего он ищет? — не унимался боцман. — Парню под тридцать, скоро его седина прошибет!
— Неважно, что седина, — постановил тралмастер. — Седина в бороду, а бес знаешь куда? Давай, Никодим, выкладывай, что это за народ такой — настоящие женщины?
Кок с готовностью изложил свое понимание женщины. Провести себя он не даст. Подведенные бровешки, да рыжий перманент, да бюст на четыре кило — этим его не возьмешь! Вот пусть она так полюбит, чтобы и дня без него не могла прожить, тогда другой поворот. Только при такой любви и будет она ему настоящей женщиной.
Кабанюк говорил со странной для него запальчивостью. Кок словно спорил со всеми и нападал на всех. Никаноров, при каждом случае доказывавший, что основой семейного счастья являются хорошие заработки мужа, лишь шумно вздохнул — крыть было нечем.
Прохор пробормотал:
— Так, конечно, кто же спорит? Но где найти хорошую женщину? Всякие по тротуарам ходят, по личикам не разглядеть, кто она по натуре.
Кок согласился, что по тротуарам ходят всякие женщины и что по лицам, тем более по нарядам, не узнать женской сущности. Но у него, оказывается, был точный метод поиска настоящей женщины. Он с торжеством изложил его слушателям. И хоть говорил Кабанюк с прежней серьезностью и убежденностью, его прерывали насмешливыми репликами. «Травля», прерванная на время душевным признанием, снова возобновилась.
Метод кока был доступен каждому. На берегу Никодим брился, мылся, надевал праздничный костюм и шагал в парк. Здесь в аллее выслеживал косячок девиц, подсекал под локоть крайнюю — крайние посмирнее центровых, те слишком красивые — и, естественно, языком работал, как рыба хвостом. Вечерок проходил коллективно под танцы и мороженое. А на другой день планировалось самостоятельное свидание с новой знакомой, кино, снова прогулочка и ресторан. В ресторане, между двумя рюмками с портвейном или другим, что послаще, Никодим начинал объяснение: надоело одиночество, хотел бы жениться на полную жизнь до старческого гроба, да ни одной пока не попадалось настоящей, вы первая, затронувшая мое сердце. А девушки, с торжеством объявил кок, все без исключения такой конструкции, что вмиг слабеют при словечке «женитьба», а когда еще слышат, что на всю жизнь, так вообще еле дышат. И тут надо брать быка за рога. Выйдя из ресторана, крепче прижимай к себе ее руку и начинай генеральное испытание: Танечка или Манечка, или, короче, Катенька тянуть резину не будем, завтра с утра в загс, а в обед подаю заявление, чтобы навечно списали на берег. И тут она раскрывается, какая есть.
— При всем народе бросается тебе на шею? — насмешливо поинтересовался боцман.
— Пока не бывало, — не стал врать кок. — Но зачем же на берег, говорит. На что жить будем? Береговые, сами знаете, сколько подмолаживают. Ах, так, говорю, вам от меня, стало быть, аттестат нужен да всякие подарочки, юбочки, чулочки, кофточки? А есть я самолично или нету меня возле вас, вам горести мало? Нет, говорю, любовь на этой основе получится мелкая, а не глубинная. И, естественно, расстанемся.
— Метод хороший — чтоб ничего не вышло, — констатировал при общем хохоте боцман.
— Еще получится, — предсказал кок. — Зато и жену добуду свою, а не для приятелей. Чтоб только меня знала, а я только ее.
После разговора о женщинах стали крутить картину. Володя еще не приобрел морской привычки по десятку раз смотреть один и тот же фильм. Цепляясь за леера, он пробрался по качающейся палубе в кубрик и повалился на койку. В каюту заглянул Кожемякин и спросил:
— Один, что ли?
— Сам, по-моему, видишь, что больше нет никого, — хмуро ответил Володя.
Кожемякин уселся за стол и вздохнул.
— Погода! И сколько еще такая шебутня продлится? В дурачка сыграем?
— Не хочется.
— Тогда иди в салон. Одному на койке валяться — самое гиблое дело.
— В салоне «Насреддин в Бухаре». Сколько раз уже видел!
Кожемякин внимательно посмотрел на молодого матроса.
— Сдавать ты что-то начал. Похудел, лицом темнеешь. Может, нездоров?
— Здоров, как бык.
— Значит, затосковал. Обычное наше дело, особенно к концу рейса. Одно скажу — крепись. И Прохору с Алексеичем не поддавайся, они тебе душу на бок свернут.
— Никому я не поддаюсь, — вяло возразил Володя. — И не вижу, чем конец рейса отличается от начала. Может, разъяснишь?
Кожемякин разъяснил, что для неопытного рыбака весь рейс на один цвет, а тот, кто поисходил меридианы с широтами, различает оттенки. Послушать ребят в начале рейса — о чем только не говорят! И о политике, и о литературе, и какое у кого дома хозяйство, и как проводили отпуск, и как сдавали экзамен, если кто заочник, и какое место займет «Балтика» в футбольном чемпионате, и кто самый сильный в мире шахматист… А месяца через три все разговоры вокруг двух вопросов — какой за рейс заработок привезем на берег и что на берегу поделывают наши подруги.
— Не вижу плохого в таких разговорах.
— Смотря как разговаривают, Володя.
— Разговаривают как надо, Трофимыч. Что кого интересует, о том и толкуют.
Кожемякин улыбнулся И снова покачал головой. От долгой разлуки с семьями ребята дуреют. Тоска так за душу берет, что всякая блажь одолевает. Постоянно думаешь о своих на берегу, воображение разыгрывается. А если кто хорошее чувство сохраняет, так высказать боится — еще засмеют! Ведь вот странность: кто сквернословит о женщинах, страхи насчет наших подруг расписывает — того не одернут, чуть не молодечеством это считается. А попробуй сказать нежное, ласковое, любовное о том, кого любишь — вроде бы оголяешься при посторонних, самому как-то стыдно. А по душе рыбаку одно дорого — вера в подругу, в ее любовь, ее верность, в то, что соединены не от рейса к рейсу, а навечно — пока живы. И не будь такой веры, кто бы пошел в моря, на долгие разлуки, на тяжкую работу.
— Ладно, Трофимыч, — сказал Володя. — Все это философия. Философии я не люблю. Я спать буду. Ты уж меня извини.
Кожемякин ушел. Из салона возвратились Прохор и Никаноров. Володя притворился, что спит, чтобы не вступать в новые беседы’ Боцман и тралмастер улеглись на свои койки и дружно захрапели. К Володе сон не шел. Дело было не в буре, швырявшей судно. Плохая погода случалась и раньше. Володя за три океанских рейса привык засыпать в любую морскую шебутню, так презрительно именовали на судне затянувшиеся штормы. Он лежал на своей койке и думал о опоре боцмана с коком. И у того и у другого был свой метод обращения с женщинами, но оба они не нравились Володе. Еще меньше привлекала теория пожилого мастера — сводить все к деньгам. В рассудительных объяснениях моториста Володя не хотел и разбираться. У Кожемякина все было заранее светло и благопорядочно. В душу Володи вползла темная тревога, такую тревогу, порожденную долгой разлукой и нехорошими беседами с товарищами, тепленькими уговорами не усмирить. «Сладок больно, голубенький какой-то!» — раздраженно думал Володя о мотористе.
Ворочаясь на койке, Володя вспоминал три года, проведенные в совхозе. Как все было там просто, никаких расставаний, никаких опасений! Он спросил себя — а, может, бросить море? Списаться навечно на берег, как намеревается кок? Он молчаливо запротестовал против этой мысли. Море бросить он не мог. С раннего детства он стремился в океан, только здесь был простор душе. Он вспомнил слова их капитана: «Море — это широкое поле нашей деятельности». Да, но тогда остается неразрешимой извечная моряцкая проблема: он — здесь, Надя — там. Он — то нашел дело своей душе, а Надя? Не надоест ли ей вечное одиночество? Она молода, молодость требовательна. Может, и прав Прохор? Непрерывно дергать за нервы, угрозой ухода держать возле себя — вот его метод, скверный, конечно, но есть ли более надежный? Кок ищет настоящую женщину, коку под тридцать, никого он не нашел. И, возможно, не найдет. И тогда прав боцман, а не он. И уж, во всяком случае, не моторист!
За переборками бушевало море. Траулер клало то направо, то налево. Рев ветра заглушал все звуки. Вещи прыгали в штормовых загородках, как испуганные мыши. Володе казалось, что кто-то хватает его за ноги и тащит вниз, то, натужась, бросает вверх, стараясь ударить головой в подволоку. Все это были мелочи, обычная морская жизнь — пустяки в сравнении с непогодой на душе.