– Давай. Я с удовольствием. Пойдем.
Они встают со скамьи. Мышцы болят, ноги и руки ноют от усталости. Их остывшие тела утратили гибкость. Они больше часа носились на жаре из стороны в сторону, а после вдруг перестали двигаться, и от такого резкого охлаждения кажется, что кровь загустела в жилах и застоялась в самых неожиданных местах. Они выходят через калитку в заборе, ступают на прохладную траву. Все вокруг мягко покачивается, словно колышется на волнах. Трава щекочет лодыжки, они шагают так близко друг к другу, что временами локти их с глухим звуком сталкиваются. По земле стелются густые тени деревьев, крики ворон постепенно стихают. Плитка под ногами сменяется голубоватым гравием, а затем и вовсе желтой землей. Вскоре они ступают в тень от здания лодочной станции, и воздух сразу становится прохладнее.
Озеро лежит перед ними необъятной мерцающей пеленой, простираясь до самого полуострова и дальше, к противоположному берегу.
Далеко на горизонте можно рассмотреть несколько яхт, мысленно дорисовав их очертания. Они проходят мимо лодочной станции. Дверь открыта, и видно, как мускулистые парни старательно натирают корпуса лодок губками и тряпками – смывают тину и полируют дерево. Из динамиков радиоприемника несется какая-то ритмичная песня. Воздух здесь, у самой воды, тяжелый и мутный от влаги.
Они поворачивают влево, в противоположную от дома Уолласа сторону. Сквозь листву деревьев и кустарников проглядывает голубая поверхность озера. Под ногами скрипит песок. Порой красной, белой или синей вспышкой мимо проносится велосипедист. В какой-то момент Коул подходит к Уолласу вплотную и кладет голову ему на плечо. Некоторое время они так и идут. Уоллас обвивает рукой его талию. Все имеющиеся у него в запасе слова кажутся сейчас ненужными, неспособными помочь Коулу в его беде. Он уже сказал все, что мог. На душе и так мерзко из-за того, что он разбередил другу рану, довел его до такого состояния. Тело у Коула горячее и влажное, но пот постепенно остывает, высыхает, и обнимать его на ходу становится проще.
– Я не думал, что будет так, – признается Коул. – Не представлял, что это так трудно.
– Что именно?
– Когда я только приехал, мне все время было жутко одиноко. Винсент остался в университете Миссисипи. А я был тут совсем один. И скучал по нему до смерти. Думал, когда мы снова поселимся в одном городе, станет проще. И все наладится.
– Не наладилось?
– Нет, – Коул утирает нос запястьем. – Нет, не наладилось. Ну, то есть поначалу да. Классно было снова быть вместе. Но, не знаю… Все уже не так.
– Ты и сам уже не тот, – замечает Уоллас.
– В каком смысле?
– Ну просто мы никогда не остаемся такими же, как были. Постоянно меняемся.
– Может быть, – соглашается Коул.
Деревья остаются позади, и справа открывается вид на заросли желтой травы, между которыми проглядывает темная вода. Эта узкая заводь давно превратилась в болото. По траве деловито шныряют цапли, а на берегу греются на солнышке большие серые гуси. Из воды, словно клык или коготь какого-то прячущегося на глубине животного, торчит черный остов погибшего дерева. Над головами кружат серые чайки, и Коул разглядывает их, откинув голову и приставив руку козырьком к глазам.
– Слушай, если все так трудно, может, это что-то да значит?
– Просто мы столько времени на эти отношения потратили. Столько любви, столько крови в них вложили. И тут появляется Роман, и все летит к ебеням.
– Какое он вообще ко всему этому имеет отношение?
– Ну, знаешь, как бывает. Винсент пригласил их с Клаусом на ужин. Мы начали обсуждать отношения, моногамию, каково это – быть квирами. Смех, да и только. Мы вообще-то не квиры, мы геи.
Уолласа вовсе не удивляет, что Коул уже в который раз принимается доказывать, какие они с Винсентом нормальные, совершенно обычные геи. Для него это привычная тема. Понятно, Коул терпеть не может Романа. Мало того, что тот француз и красавчик, так еще и обладает харизмой, способной даже благочестивых мальчиков из Миссисипи убедить, что им нужны открытые отношения. А ведь они столько сил потратили, стараясь уверить окружающий мир, что они не явились прямиком из Содома и Гоморры, что они нормальные и верят в традиционные ценности. Коул не понимает, чего ради теперь сдавать назад и ударяться в гедонизм.
Уолласу все это известно. Люди делают то, что хотят, даже если не должны этого делать, даже если знают, что так поступать не стоит. Жажда брать, брать и брать, стремление захватить побольше заложены в человеческой природе. И однажды обязательно вырвутся наружу.
Коул не замечает, что он замолчал. Над озером, охотясь за мошками, проносится стайка птиц, вздымая рябь на воде. Уоллас подбирает камень и швыряет его в желтые заросли осоки. В воздух вспархивает дюжина птичек, крылышки у них серо-коричневые, а тела вытянутые, как наконечники стрел. Коул раздраженно рычит.
– И вот пьем мы кофе после ужина, – продолжает он свой рассказ. – И тут Роман поворачивается к Винсенту и говорит: «Знаешь, нет ничего лучше, чем трахать кого-нибудь на глазах у своего парня», – Коул пытается изобразить французский акцент, но получается у него так жутко и нелепо, что Уоллас едва удерживается от смеха. Тот пузырится внутри и рвется наружу. – Можешь себе представить? Этот гребаный гомик говорит такое моему бойфренду. При мне! Прямо вот так берет и говорит.
– Интересно, правда ли это, – замечает Уоллас. – Правда ли, что ему это так уж нравится.
– Я не позволю своему парню трахаться с кем-то у меня на глазах. Он вообще ни с кем трахаться не должен. Кроме меня.
Уоллас прикусывает кончик языка, который сегодня и так уже едва себе не отгрыз. И проглатывает рвущиеся наружу слова. О том, что человек не становится твоей собственностью только потому, что ты его любишь, только потому, что у вас отношения. Люди есть люди, и принадлежат они только сами себе, или по крайней мере так должно быть. Он вдруг понимает, что и Миллер вправе делать, что хочет и с кем хочет. Просто он ревнивый по натуре. А любовь штука эгоистичная.
– А что на этот счет думает Винсент?
– Ну, потом, когда этот мудак ушел, мы обо всем поговорили. Моем посуду, и тут он оборачивается ко мне и спрашивает: «Малыш, как тебе то, что сказал Роман?» Я так взбесился, Уоллас. Просто, на хрен, рассвирепел.
– Так чего все-таки хочет сам Винсент?
– Я сказал ему, что не в восторге от этой идеи. А у него сделалось такое лицо. Просто… В общем, это надо было видеть, Уоллас. У него был такой вид, как будто он опоздал на автобус или на поезд. Или как будто он пришел не на тот берег озера и ждет, вернется ли за ним лодка, – у самого Коула вид теперь грустный и злой. Видимо, нахлынули воспоминания о том вечере. – И я сразу догадался, что он выкинет нечто подобное. Установит на телефон приложение и начнет в нем шариться.
– Но сказал-то он что?
Коул слизывает соль с верхней губы. Смотрит на воду, на траву, вздыхающую под порывом ветра.
– Спросил: «Разве ты не хочешь узнать?..»
– Узнать что?
– А это все, – смеется Коул. – Конец. Вот что он мне сказал: «Разве ты не хочешь узнать?..» Уоллас, скажи, что мы, на хрен, теряем из-за того, что мы вместе? Не знаешь, случайно? Что именно мы теряем?
Уоллас сходит с тропинки, садится на корточки, а затем опускается на землю, поросшую короткой травкой. Коул садится рядом, потом откидывается на спину, растягивается на земле и прикрывает лицо рукой. Мир во всей своей необъятности спокоен и тих. Даже птицы замерли на ветвях деревьев. Из желтых зарослей осоки, стрекоча, выползает кузнечик. И тут же попадает в клюв цапли. Та ходит по траве, выгибая шею и высматривая насекомых своими огромными глазами. Жукам эти глаза, наверное, кажутся невероятно огромными, просто гигантскими. А сам жук для них крошечный, почти неразличимый, но заметить его в зарослях они все же способны. Цапля щелкает клювом, и кузнечик становится частью ее организма. Коул снова вздыхает.
– Я просто хочу, чтобы все было, как раньше. Как в Миссисипи. Мы тогда строили планы на будущее, но ничего подобного в них не было. Мы всегда хотели только друг друга.
– Планы меняются. Это не значит, что они плохие или несостоятельные. Это просто значит… что тебе захотелось чего-то другого.
– Но я не хочу ничего другого. И никого другого. Я хочу Винсента, – упрямо твердит Коул. Уоллас выдирает пучок травы, и в земле остается ямка. Голос у Коула срывается. Здесь, у воды, воздух прохладнее, но дневной зной все еще не спал, он тут, невидимый, льнет к коже.
– Я знаю, Коул. Но ведь ты его не потерял. Вы по-прежнему вместе. И у вас все еще может получиться.
– А если он больше не хочет быть со мной? Что, если он нашел кого-то другого?
– Не подавай судьбе дурных идей, – собственные слова поражают Уолласа, потому что это не его присловье, так всегда говорила бабушка. Внезапно она вдруг встает у него перед глазами. Стоит на кухне, у стола, замешивает тесто на кукурузный хлеб и напевает себе под нос. Уолласу моментально становится дурно, от воспоминаний кружится голова.
– Ничего не могу с собой поделать. Вся моя жизнь – сплошная дурная идея.
– Это неправда, – возражает Уоллас и ссыпает травинки Коулу на живот. – У тебя есть парень. А у многих из нас и того нет.
– Но мой парень ищет себе нового парня.
– Ты не можешь этого знать. Ты у него не спрашивал.
– А тебе оно зачем? В смысле, приложение?
– Да так, чтоб убить время. Ну, может, удовлетворить любопытство.
– А тебе хоть раз случалось подцепить там кого-нибудь? – Коул убирает руку от лица и смотрит Уолласу в глаза. Тот качает головой. В этом вся суть. Он ни разу не встречался ни с одним парнем из приложения.
– Я тот неуловимый Джо, который на хрен никому не нужен, – отвечает он.
– Это неправда.
– О, ну тогда подкинь мне адресочки тех, кто мной интересуется.
– Нет, серьезно. Ты симпатичный. Умный. И добрый.