– Конечно, – наконец, чуть позже, чем следовало бы, находится Винсент. – Мы как раз об этом вчера и говорили. В жизни есть нечто более важное, чем учеба.
– Не начинай, – просит Коул.
– Вот ты, например, Уоллас, – Винсент наклоняется к нему через стол, и тот кренится. Вздрагивают бокалы. По воде в стакане Уолласа проходит рябь.
– Ты о чем? – спрашивает Уоллас. Голос у Винсента такой, словно он сейчас вытащит на всеобщее обозрение кролика из пустой шляпы.
– Ты же хочешь бросить аспирантуру. Хочешь уйти. К тому же у тебя недавно отец умер. Вот он, другой ракурс.
Все оборачиваются к Уолласу, взгляды их стучат о кожу, как игрушечные пульки.
– Ну, это все-таки не одно и то же.
– А по-моему, то же самое, – не соглашается Винсент и продолжает свою мысль: – Уоллас вчера сказал, что ненавидит аспирантуру. Просто ненавидит. Это же ужасно, бедный парень. И вот он говорит: «У меня умер отец, и я хочу бросить университет». Понимаете? У него отец умер, и он понял, что оставаться тут незачем. Такие события ведь многое меняют.
– Правда? – Уоллас с ужасом понимает, что произнес это вслух. Он говорит, уставившись в стол. С губ срывается хриплый шепот. – Они многое меняют? А что именно?
– В общем-то… Все, – криво усмехается Винсент. – То есть, если бы мой отец умер… Я был бы раздавлен.
Уоллас кивает. Под потолком что-то монотонно шипит. Теперь, когда все замолчали, звук этот слышен очень отчетливо. «Что это, интересно», – думает Уоллас. Будто бы что-то утекает наружу сквозь узкую щель.
– Да, это меняет все, – наконец выдает он. И улыбается, смеется даже. Вечно он лыбится, идиот безмозглый, всем довольное одноклеточное. В уголках глаз собираются морщинки. Все за столом расслабляются. И только Роман хмурится.
– Это правда? Ты хочешь уйти?
Уолласу тут же приходят на ум три французских глагола: partir, sortir, quitter[7]. В школе он четыре года изучал французский. А потом еще в колледже столько же. Но говорить по-французски за пределами кабинета иностранных языков всегда стеснялся. Однако там, в колледже, он сдружился с ребятами из Северной Африки, с которыми вместе играл в теннис. И вот их он иногда – в приливе отваги – решался расспросить по-французски об их увлечениях, об их родных краях и семьях. В той компании был один парень, Питер, пару раз они с Уолласом едва не переспали. Прощаясь с ним, Питер всегда употреблял это слово – quitter, говорил: «Je quitte». И сейчас оно вдруг вспоминается Уолласу. Так и рвется с языка, но он его не пускает. Это личное слово. Слово Питера.
– Я бы не сказал, что хочу уйти, – хмыкает Уоллас. – Скорее я об этом подумывал.
– Но зачем? А как же перспективы для… темнокожих?
– Что за перспективы для темнокожих? – спрашивает Уоллас, хотя и понимает: другие сочтут, что он нарывается. Они и так уже смотрят на него оценивающе, отмечая, как напряглись его предплечья, руки, уголки рта. Как опасно он прищурился.
– Ну, – пожимает плечами Роман. – Докторская даст тебе отличные перспективы, хорошую работу, блестящее будущее. А без нее… сам знаешь, что говорит статистика.
– Очаровательно, – отзывается Уоллас.
– К тому же в твое обучение уже столько денег вложено. Бросить будет как-то неблагодарно.
– То есть я должен остаться из благодарности?
– Нет, конечно, если чувствуешь, что не тянешь, действительно, лучше уйти. Но тебя сюда приняли, зная о твоих слабых сторонах, и…
– О моих слабых сторонах?
– Да. О твоих слабых сторонах. Не стану их называть. Ты сам все знаешь. Бэкграунд у тебя не самый благополучный. Понятно, что это не твоя вина, но уж что есть, то есть.
Уоллас ощущает на губах вкус пепла. Отрезает кусок запеканки и принимается вдумчиво его жевать. Слабые стороны у него определенно есть. Он не силен в биологии развития, хотя и старался в последние годы восполнить пробелы в знаниях. Еще поначалу ему не хватало практического опыта, но с этим он тоже разобрался. Однако Роман не об этих слабых сторонах говорит – не о том, что аспиранты-новички часто не представляют, что их ждет, и не могут разобраться в требованиях и правилах аспирантуры. Роман считает его слабыми сторонами недостаточно белую кожу и малую степень внешнего сходства с другими. От этих слабых сторон избавиться невозможно. Как бы он ни старался, сколько бы ни учился, какие бы навыки ни развил, для остальных, даже тех, кто неплохо к нему относится, он все равно останется лишь условно годным.
– Я задел твои чувства? – спрашивает Роман. – Но я просто хотел выразиться предельно ясно. По-моему, ты должен остаться. За тобой должок перед администрацией, согласен?
– Мне нечего тебе ответить, Роман, – с улыбкой произносит Уоллас. Лицо у него горит, руки трясутся. Он сжимает их в кулаки. На костяшках от напряжения выступают светлые пятнышки.
– Подумай об этом, – говорит Роман.
– Непременно, спасибо.
Эмма молча кладет голову Уолласу на плечо, заговорить она не решается. Никто из них не решается заговорить. Как и всегда. Молчание – их способ замять тему. Посидят несколько минут в тишине – и неловкость рассеется, улетучится в вечернее небо, как будто ее и не было. И помнить о ней будет только Уоллас. Вот что бесит больше всего. Что он единственный, для кого все это унизительно. Преодолевая тяжесть в груди, он медленно с трудом выдыхает. Роман что-то шепчет Клаусу на ухо, и они начинают смеяться.
– Эй, кто-нибудь, верните бутылку, – вежливо и в то же время резко выговаривает Лукас. Нэйтан, уткнувшись в телефон, смотрит результаты турнира по бадминтону в Сингапуре.
– Подойди да возьми, – отзывается Ингве, помахивая бутылкой в воздухе.
– Да дай ты ему ее, – фыркает Инид. – Господи.
Но Лукас уже встает, огибает стол и подходит к Ингве. Тянется к бутылке, но тут Ингве вскакивает на ноги.
– Не зевай, – смеется он, а Лукас начинает подпрыгивать, пытаясь дотянуться до вина. Он куда ниже Ингве. Тело у него ладное, мускулистое, а лицо как у мультяшного персонажа – круглое, большеглазое. Ингве отпрыгивает назад, Лукас наступает. Они будто исполняют какой-то танец.
Нэйтан поправляет очки на носу. И смотрит, как кружатся и выгибаются эти двое. В бутылке плещется вино. На столе стоит еще одна. Инид глаз с нее не сводит. Даже со стороны видно, как напряглась ее шея. Зоуи сидит, облокотившись на стол. Плечи у нее трясутся от смеха. Миллер смотрит куда-то ей за спину, и тут Зоуи оборачивается. Взгляды их встречаются. И Уоллас чувствует – вот она, та химия, что возникает между людьми, которых влечет друг к другу.
Ингве обхватывает Лукаса за талию и отрывает от пола.
– Прости, коротышка. Здесь наливают только тем, кто вот досюда дорос.
– Ингве, – бурчит Лукас. Но, не справившись с собой, заливается краской.
– Ну что за детский сад? – бросает Инид. Хватает вторую бутылку и грохает ею о стол. Та, однако, не разбивается. – Возьми эту.
Ингве опускает Лукаса на пол, и тот берет у него из рук вино. Ингве больше не дразнит его. Тяжело дыша, занимает свое место за столом. Нэйтан опускает глаза с той чопорной деликатностью, с какой люди обычно застилают колени полотняной салфеткой. Уоллас вдыхает сладкий густой аромат вина.
Коул нервно хихикает.
«Они все время смеются. Вот в чем дело», – понимает Уоллас. Это их способ существования. Смеяться и молчать, молчать и смеяться – и так по кругу. Это дает возможность плавно скользить по жизни, ни о чем не задумываясь всерьез. Ему по-прежнему не по себе, но постепенно неловкость рассеивается. Они с Винсентом ненадолго встречаются глазами. И Уоллас снова утыкается в тарелку.
Безвкусная, пресная, странная по консистенции, уродливая на вид пища белых. Уоллас ест. Сжимает зубы. Под кожей кипит ледяная ярость.
Роман и Винсент переглядываются. И Коул это замечает. Теперь все трое смотрят друг на друга.
Уоллас думает о Питере. О матери. Об отце. О Хенрике. О Дане.
– А вы, ребята, сегодня в теннис играли? – спрашивает Винсент. И банальность этого вопроса обнажает ярость Уолласа, сдирает с нее кожу.
– Да, отлично размялись, – отзывается Коул.
– Поболтали о том, о сем. Здорово было.
– Да уж, не сомневаюсь, – кивает Винсент.
– Так что, Винсент, ты вчера в приложении просто из любопытства лазил или искал, кого бы трахнуть? – спрашивает Уоллас, широко улыбаясь и сверкая зубами.
Все резко замолкают. Коул застывает. Роман оборачивается к ним. А Винсент слегка зеленеет.
– Что? – бормочет он. – Что ты сказал?
– Я вечером увидел тебя в приложении и подумал, ну… может, вы договорились об открытых отношениях? – спрашивает Уоллас так непринужденно, словно интересуется, идет ли ему футболка такого цвета. И переводит взгляд с Винсента на Коула. Произнести это оказалось легко, куда легче, чем сейчас у него на душе, потому что на самом деле ему хочется сдохнуть. И все же приятно, что в кои-то веки врасплох застали не его.
Коул под столом хватает Уолласа за колено и сжимает его крепко, до боли. И этого ощущения Уолласу почти достаточно, чтобы пережить происходящее. Голова раскалывается.
– Я… Я…
– Это правда, Винсент? – спрашивает Коул, не уличая Уолласа во лжи, поскольку для него – в отличие от Уолласа – выяснить правду жизненно важно.
– Я не… Я не хотел… Я…
– Вау, – Роман негромко хлопает в ладоши. – Рад за вас. Это здорово.
– Да, отлично, – убежденно кивает Клаус. – Мы вот ни разу не пожалели, что решились.
– Ты пользовался приложением? – Коул дает выход ярости и боли. И разворачивается к Винсенту вместе со стулом. – Мы же пока договорились только подумать об этом. Но ты уже это сделал, у меня за спиной? Почему?
Уоллас наблюдает за Винсентом очень внимательно. На лице его ярче, чем обычно, проступает затравленное, молящее о поддержке выражение. К нижней губе пристали крошки еды. Рот блестит от жира. Выпуклый лоб, нависающий над маленькими глазками, как защитный уступ, прорезают морщины. Есть люди, которые в момент шока становятся более открытыми, распахнутыми настежь, но Винсент не из их числа. Он, наоборот, уходит в себя, как будто бы делается меньше и тверже на вид. И Уоллас вроде как горд за него и в то же время разочарован, что не получил более впечатляющей реакции. «Все верно, Винсент, – думает он, – не показывай никому, что тебя в пот бросило». Но где-то глубоко внутри, в самой низменной части его натуры, начинает ворочаться гнев. Как так, он поквитался с ними, но не получил удовлетворения. Эта мерзкая, мелочная часть его сущности наслаждается происходящим, трепещет в предвкушении, и очень жалеет, что Винсент не оказался более взрывной натурой.