– Когда они ушли? Вообще, когда все ушли?
– Да вот недавно. Пока ты спал.
– Ага, точно, вы двое куда-то испарились, – вспоминает Ингве.
– Мне стало нехорошо, – говорит Уоллас.
Ингве смотрит не на него. А на Миллера.
– Так все было?
– Ага, и я был перед ним в долгу за прошлый вечер. Он же мне помог.
– Вы в последнее время прямо не разлей вода, – замечает Ингве.
– Я его ненавижу, – говорит Уоллас, и Ингве щиплет его за шею.
– Не ври. Совершенно незачем врать. Мы же друзья. Мы все здесь друзья.
– А Лукас здесь?
– Да, наверху, – машинально выпаливает Ингве, но тут же поправляется: – А, нет, он с Нэйтом.
В голосе его сквозит что-то – не грусть, назвать это грустью или сожалением было бы слишком просто. Нет, по тому, как он это произносит, по тому, как оборачивается к лестнице, чувствуется, что он убедил себя – Лукас там, наверху, мирно похрапывает, и каким-то чудом сам в это поверил. Этакий фокус, ловкость рук, но теперь, когда Ингве вывели на чистую воду, голос изменяет ему, садится, будто он вскидывает вверх руки, сдаваясь. Глаза его покраснели и влажно блестят. Радужка синеет, словно камешки или осколки льда в речной воде.
Неудивительно, что в доме так тихо.
Уоллас протягивает Ингве стакан, и тот с улыбкой берет его. Миллер сердито хмурится, но лицо его тут же разглаживается, словно он одергивает себя – да что за детский сад, пускай пьет. И Ингве, как приговоренный, осушает стакан до дна. А затем произносит:
– Ладно, я пошел спать.
– Хорошо, – отзывается Миллер. – Сладких снов.
Ингве произносит что-то по-шведски, наклоняется, целует Уолласа в щеку и уходит. Они сидят и слушают, как стучат на лестнице его шаги, раздаются через равные промежутки времени, постепенно становясь все тише, пока звук этот не сливается с остальными шумами дома. Миллер кивает на место возле себя, и Уоллас переползает к нему. Миллер, как раньше Ингве, натягивает на себя край его пледа.
Уоллас вытягивает ноги поверх ног Миллера, а тот накрывает рукой его колено.
– Ты меня бросил, – говорит Уоллас.
– Я оставил записку.
– Правда?
– Нет, – смеется Миллер.
– Ну, я все равно не смотрел.
– Хорошо поспал? – спрашивает Миллер. – Теперь тебе лучше?
– Да. И да, – заверяет Уоллас, несмотря на то что уже снова начал нервничать. – Я боялся, что отпугнул тебя.
– Нет, – отзывается Миллер. – Ты не можешь меня отпугнуть.
– А я вот в этом не уверен. Если ты в ужасе или типа того, это нормально. Я понимаю, что такое непросто переварить.
– Я не в ужасе, – говорит Миллер. Говорит, не глядя на Уолласа и накручивая на палец край пледа. Шея у него красная и щеки тоже. Его ребячество, та часть его натуры, что всегда сомневается, всегда мнется, сейчас видна, как на ладони. Уоллас целует его в плечо.
– Ладно, – говорит он. – Это хорошо. Я рад. Просто ты после ничего не сказал.
Он решает играть в открытую, кладет свою тревогу к ногам Миллера, чтобы тот либо признал ее, либо проигнорировал. Можно поверить Миллеру на слово, принять его заверения, что это молчание ничего не значило. Он не станет давить. Не станет допытываться. Будет беспечным. И спокойным.
Миллер не отвечает. Все так же смотрит в окутанный темнотой двор. Ничего, кроме смутных очертаний предметов, разглядеть там невозможно. Он сжимает ладонь в кулак, крупные твердые костяшки проступают отчетливее. Напряжение бежит вверх по руке, и вскоре Уоллас начинает чувствовать, как пульсирует его налитое плечо. Это не злое молчание. Вовсе нет. Но есть в нем что-то, что-то жесткое и неподатливое, какая-то становящаяся все отчетливее скованность.
Неужели это Уоллас в нем виноват? Неужели это он вызвал такую реакцию? Нужно было быть тверже, решительно отказаться рассказывать о своем прошлом. Нужно было держать рот на замке.
– Что ж, я, наверно, лучше пойду, – с напускной легкостью объявляет Уоллас. Миллер нашаривает его руку под пледом.
– Нет, оставайся. Поздно уже.
– Тут недалеко, – возражает Уоллас. – Я и так уже тебе надоел.
– Ничего подобного.
– Нет, надоел. А я этого не хочу. Не хочу быть обузой.
– Было бы здорово, если бы ты остался, – твердо говорит Миллер. – Я очень этого хочу.
– Это ты из вежливости. Не нужно. Все в порядке.
– Да вовсе нет, – не соглашается Миллер. – Это я из эгоизма. Я хочу, чтобы ты остался, – теперь Миллер смотрит на него. Что бы ни означало его молчание, сейчас в его взгляде и голосе столько искренности, что Уоллас смягчается. Миллер целует его.
– Ладно, – говорит Уоллас. – Я останусь.
Миллер берет его за руку, Уолласу нравится ощущать прикосновения его пальцев, их тепло, текстуру кожи. Он опускает голову Миллеру на плечо. Хочется спать, он бы с радостью вот так и вырубился.
– Если ты устал, можно подняться наверх.
– Нет, тут хорошо.
– Точно? Ты не обязан оставаться внизу из-за меня.
– Разве ты сам только что не просил меня остаться?
– Просил, но…
– Вот и ладно, – перебивает Уоллас. Миллер смеется. Тревога постепенно унимается, вместе с ней отступает и тошнота, и муторное подозрение, что он стал темой для сплетен. «Ты должен научиться доверять людям», – убеждает себя Уоллас. Не стоит думать, что каждый желает тебе зла.
– Прости, – помолчав, говорит Миллер. – За то, что я не нашелся, что ответить.
– Все нормально, – отвечает Уоллас. Он уже забыл о том, как тяжело ему далось это молчание. Уже переступил через боль. Уже выжил.
– Мне очень жаль, что с тобой такое случилось. И что я заставил тебя об этом рассказать.
– Ты не сделал ничего плохого. К тому же, мне кажется, я только и ждал, когда меня кто-нибудь спросит.
– Правда?
– Не знаю, – отвечает Уоллас. – Может, мы все только того и ждем?
– Вчера ночью, когда я рассказывал тебе про маму… Я не знал про твоих родителей… и того мужчину. Таким идиотом себя почувствовал, – признается Миллер.
– А, – говорит Уоллас. – Так вот из-за чего это все. Из-за того, что ты почувствовал себя идиотом. Понятно.
– Боже. Я не то имел в виду, Уоллас. Не то. Что ты такое говоришь.
– А по-моему, именно то, – возражает Уоллас, потому что просто не может удержаться, а еще потому, что такая уж у них с Миллером сложилась манера общения. Привычные упреки и препирательства как-то успокаивают. Миллер, крепко стиснув зубы, тяжело дышит. На крыльях его носа виднеются скопления черных точек.
– Чего ты от меня хочешь? – спрашивает он.
– Ничего. Я ничего от тебя не хочу.
– Ладно, хорошо, прекрасно, – сухо кивает Миллер. Снова откидывает голову, упираясь затылком в шкафчик. И закрывает глаза. – С тобой так трудно. Просто невыносимо.
– Тогда я лучше пойду домой.
– Если ты пытаешься заставить меня тебя выгнать – не дождешься. Хочешь уйти, иди. И не ищи себе оправданий.
– Ты только что сказал, что со мной невыносимо.
– Потому что это правда, – говорит Миллер. И крепко зажмуривается. Уоллас нажимает большими пальцами на его сморщенные веки. Такие теплые. Чуть влажные от того, что из приоткрытой двери тянет холодом с улицы, но теплые. Грудь у Миллера широкая. Рука Уолласа скользит вниз, к шее. Под кожей сильно, мерно бьется пульс. Не стоило ему так поступать. Уоллас это прекрасно знает. Незачем было пререкаться из-за пустяков, из-за чего-то невидимого.
– Если со мной так невыносимо, почему ты меня не вышвырнешь? – спрашивает он и забирается к Миллеру на колени. Садится верхом, всем весом навалившись тому на бедра. – Если со мной так сложно, просто скажи, чтобы я прекратил, – Уоллас нажимает пальцем на гладкий твердый хрящик под адамовым яблоком Миллера. Веки его мелко вздрагивают и мгновенно поднимаются, будто это Уоллас, надавив на горло, привел их в движение. Славная механическая игрушка. В одном месте нажмешь – в другом откроется. Миллер облизывает губы. И подается вперед, пытаясь дотянуться до лица Уолласа, но тот не дается. Сильнее давит ладонью на горло, чтобы Миллер ощутил его сопротивление. И чем настойчивее тянется вперед Миллер, тем крепче рука Уолласа сжимается вокруг его шеи. Они словно угодили в ловушку, как ни вывернись – все равно между ними остается небольшое расстояние. Миллер рычит. Уоллас чувствует ладонью, как он сглатывает.
И вдруг Миллер расслабляется. Все тело его обмякает, и Уолласа пронзает страх, что он сотворил чудовищную глупость. Он ослабляет хватку, и в то же – крошечное, как булавочная головка – мгновение Миллер внезапно перехватывает его запястья и тянет руки вниз, к животу, чтобы они придвинулись друг к другу вплотную. Уоллас моргает, и вот лицо Миллера уже совсем близко от его лица, так близко, что они соприкасаются носами, щеками и губами. Так близко, что Уоллас словно видит алые полумесяцы на внутренней поверхности век Миллера, так близко, что слышит ток крови в его теле и может случайно спутать его с собственным.
– Дешевый трюк, – шипит Уоллас, но высвободить запястья не может. Миллер держит его крепко. Он начинает вырываться яростнее, но Миллер все равно его не отпускает. Он выдирается изо всех сил, но все напрасно. Миллер сильнее. Однако чувство, которое Уоллас сейчас испытывает, – это не страх. Нет у него дикого противного привкуса страха. Это что-то другое, возможно, сожаление. Миллер смотрит на него из-под набрякших век.
– Если хочешь чего-то, попроси, – говорит он.
– Да пошел ты.
– Будь хорошим мальчиком.
Хорошим мальчиком.
– Я никогда не был хорошим.
– И я тоже, – отзывается Миллер.
– Да уж конечно, – говорит Уоллас, но тут лицо Миллера слегка мрачнеет, и он вспоминает, что тот ему рассказывал. О своей матери, о том, как между ними не все было гладко, а потом она умерла. – Прости. Я не то хотел сказать.
– О, нет, как раз то. Именно это ты и хотел сказать.
– Мы просто разговаривали.
– Просто разговаривали, – передразнивает Миллер. – Вот чем мы занимались. Кто бы мог подумать?