Может, именно к этой культуре он и должен примкнуть? Влиться в темную воду настоящей жизни? Он вспоминает, как Эдит с дружелюбной улыбкой наклонялась к нему в своем кабинете, за окошком которого лежал огромный голубой мир, и убеждала, что он должен очень серьезно подумать над тем, чего хочет от жизни. Вспоминает ее голос, такой ласковый, пугающе ласковый. Он может остаться в ее лаборатории, может остаться в аспирантуре. Может жить за толстым стеклом, наблюдая, как настоящая жизнь бурлит по другую сторону. Остаться будет очень легко – никаких усилий с его стороны, только склонить голову, покорно, словно в молитве, и позволить худшему пронестись над ней.
Зачем вырываться на свободу и становиться, как эти рыбки, как те одутловатые люди на пристани, движимые единственным желанием – дожить до завтрашнего дня? Жизнь их представляет собой не что иное, как чистейший биологический процесс, естественный инстинкт сопротивляться смерти, тянуть лямку из одного дня в другой, и время их утекает бессмысленно, как вода.
Но остаться в аспирантуре, остаться на том же месте – это все равно что признать: все его усилия вписаться в здешнее окружение оказались тщетны. Это означает, что всю последующую жизнь ему предстоит плыть против течения по реке человеческой жестокости. Больно сознавать, что в таком случае ему придется навсегда спрятать ту часть себя, что сейчас пульсирует и корчится, живая, ту, что торчит как-то боком, как кривой зуб, ту, что напоминает новый орган, остро осознающий конечность своего существования.
«Остаться здесь и страдать или уйти и сгинуть», – думает Уоллас.
Он обмакивает рыбное филе в кляр и опускает его в кипящее масло. Оно трещит, брызжет и лопается пузырьками. Уоллас обжигает кончик пальца, но боли почти не чувствует. В сковородке плавают уже четыре кусочка рыбы – формой они напоминают вылепленные из глины человеческие фигурки.
Миллер по-прежнему сидит, облокотившись на стойку. Он натянул на голое тело шорты и один из тех свитеров, что Уолласу велики. На нем он кажется какой-то детской кофточкой. Подбородком он опирается на руки, на спине под свитером четко выступают позвонки. Лицо у него сейчас совсем мальчишеское.
Уоллас быстро обжаривает кусочки филе, переворачивает, как только зазолотятся, чтобы они получились хрустящими, но не сухими и не подгоревшими. А после они едят горячую рыбу, склонившись над бумажными полотенцами, вгрызаются в мягкую, белую, исходящую паром плоть. Уоллас предлагал подождать, пока остынет, но Миллер, забыв о хороших манерах, жадно набрасывается на еду, торопливо жует и причмокивает. По пальцам его стекает жир. Уоллас слизывает его, и Миллер в упор смотрит на него блестящими от желания глазами. Они едят, сидя рядом на стойке, соприкасаясь бедрами, едят, потому что, когда рот занят, можно не разговаривать. К тому же, о чем им говорить?
И такой могла бы быть его жизнь, – думает Уоллас. Есть с Миллером рыбу посреди ночи, смотреть, как сереет край неба над крышей соседнего дома. Такой могла бы быть их совместная жизнь – делить на двоих каждое мгновение, передавать их из рук в руки, чтобы хоть немного облегчить адскую тяжесть от необходимости переживать все в одиночку. Наверно, именно по этой причине люди и сходятся. Чтобы разделить время. Разделить ответственность за связь с миром. Жизнь кажется чуть менее ужасной, когда можно на минуту остановиться, забыть обо всем и переждать, не беспокоясь, что тебя смоет потоком. Люди хватают друг друга за руки и держатся из последних сил, держатся, зная, что, когда силы иссякнут, можно будет без страха разжать пальцы, потому что другой их не разожмет.
Рыба получилась очень вкусная – горячая, сочная, солоноватая, маслянистая. Он посыпал ее перцем и слегка сдобрил уксусом – этой фишке в свое время научил его отец. В те годы, когда они еще жили вместе, работала в семье мать, а отец на всех готовил. В те годы он угощал Уолласа самыми разными деликатесами. В те годы он и научил его успокаиваться едой, предлагая то розовые маринованные яйца, то нарезанные кусочками клубнику, манго и папайю. Ведь именно с отцом он впервые попробовал все эти кислые, покрытые пушистой кожицей фрукты; отец выкладывал их на бумажную тарелку, а потом они вместе ели, сидя на заднем крыльце под солнцем, от которого кожа их приобретала оттенок глины. Как Уоллас мог об этом забыть? О том, как липли к пальцам кусочки сладкого манго, какими терпкими на вкус оказывались кругляшки киви, как отец учил его правильно выбирать фрукты в магазине – чтобы не слишком твердые, но и не переспелые, чтобы кололись в ладонях.
Миллер предлагает Уолласу последний кусок рыбы. И тот, откашлявшись, качает головой.
– Нет, все нормально, – говорит он. – Сам доедай.
Слезает со стойки, моет руки над раковиной. Миллер наблюдает за ним. Уоллас чувствует, как взгляд скользит по его телу в поисках чего-то. И улыбается.
– О чем ты думаешь? Ты сейчас словно за миллион миль отсюда.
– Нет, я здесь, – отвечает Уоллас. – Где-то в этом мире.
Миллер смеется, сам же Уоллас может думать лишь о том, что сказал чистую правду, он где-то в этом мире. Одновременно и тут, в своем теле, в одной комнате с Миллером, и где-то еще; как будто все мгновения его жизни слились в одно – вот это, текущее; как будто все они к нему и вели. Он где-то в этом мире, во всех его точках, где уже побывал и где ему еще только предстоит побывать. Да, думает он, именно так.
Миллер слезает со стула, подходит ближе и становится у него за спиной, обнимает. Прижимается животом к спине Уолласа. Уоллас чувствует его – всего, целиком.
– Я тоже где-то в этом мире, – говорит Миллер.
– Вопреки всем твоим стараниям, – замечает Уоллас.
– Это еще что значит?
– Ничего. Так просто, надо же было что-то ответить.
– Считаешь, я хочу умереть?
– Нет, не считаю. А может, и считаю. Я об этом как-то не задумывался.
– Тогда зачем ты это сказал?
Уоллас обдумывает его вопрос. Сует пальцы под кран, вода становится все горячее, обжигает ладони. Миллер давит на него сзади, так что край столешницы впивается в бедра.
– Зачем ты это сказал? – снова спрашивает он низким грудным голосом. И крепче вцепляется ему в плечи, снова берет в захват. Тело Уолласа, словно водой, дюйм за дюймом заполняется жидким страхом. Кожа на ошпаренных руках уже зудит.
– Не знаю, – отвечает Уоллас, и Миллер сильнее давит ему на горло. – Не знаю.
– Мне это не слишком нравится, – говорит он, царапая Уолласу затылок колючим подбородком.
– Прости, – отзывается Уоллас.
– Я стараюсь быть в этом мире, – продолжает Миллер. – Стараюсь. Очень стараюсь. Это несправедливо с твоей стороны.
– Верно, – соглашается Уоллас. И выключает воду. Мокрые ладони пульсируют. Кожа на них раскраснелась. Миллер наваливается на него всем весом и упирается подбородком в нежное податливое местечко между лопатками. Уоллас испуганно вскрикивает от боли.
– Завтра понедельник, – говорит Миллер.
– Уже сегодня, – возражает Уоллас, он словно плавает внутри собственной кожи. – Он уже наступил.
– Точно, – кивает Миллер и отпускает Уолласа. Теперь он снова может дышать. – Хочешь кое-куда со мной сходить?
– Куда? – спрашивает Уоллас. И вытирает пальцы, дыша медленно и глубоко.
– На озеро.
– Сейчас ночь. Даже утро почти.
– Не хочешь идти, так и скажи.
– Ладно, я пойду.
– Ты не обязан.
– Все нормально, – говорит Уоллас.
Они обуваются и выходят в прохладную сырую ночь. На горизонте вздымается полоска серого света, словно новый мир восстает из старого. Воздух, кажется, можно потрогать руками. Уоллас натянул шорты, свитер и разношенные мягкие кеды. На Миллере тоже шорты и грубые ботинки, при каждом его шаге в темноте бледной вспышкой мелькают километровые ноги. Они бредут вдоль по улице, потом – мимо сгрудившихся у берега домов и, наконец, выходят на спускающуюся в воду лестницу.
– Давай, – подгоняет Миллер замешкавшегося на верхней площадке Уолласа. Он уже на первой ступеньке и смотрит на него снизу вверх. – Идем же.
– Что мы будем делать в воде? – спрашивает Уоллас. – Я не умею плавать.
– Не умеешь плавать? – удивляется Миллер. – Ты же с Мексиканского залива. Из штата с настоящими пляжами.
– Я не умею плавать, – повторяет Уоллас. Мать не разрешала ему учиться. Рядом со школой был бассейн, в котором детям до семи лет давали бесплатные уроки. Он умолял мать отпустить его туда, позволить попробовать. Но она лишь велела перестать канючить, сказала, что его нытье отвратительно.
От какого-то темного внутреннего континента отделяется воспоминание и всплывает на поверхность. И Уоллас видит Миллера. Тот сидит на краю пирса в голубых купальных шортах. Он слегка обгорел. Длинный мускулистый торс. Темные волосы, широкий красный рот. Лукавая улыбка. «Можешь меня намазать? Полить бальзам на раны?» Яркий влажный запах алоэ. Бальзам от солнечных ожогов холодит ладони. Плеск озерной воды, чей-то звенящий в воздухе смех. Толстые белые облака на горизонте, густо поросший зеленью полуостров вдалеке. Миллер разворачивается к нему, во впадинке под горлом блестит капелька воды. И улыбается еще шире. Прольешь бальзам на мои раны?
– Я тебя научу, – говорит Миллер, подается вперед и хватает Уолласа за руку. – Иди ко мне, я научу тебя плавать.
Уоллас глядит на серую колышущуюся массу воды, на зияющую под ее поверхностью черноту. Там, вдалеке, за полуостровом, вода уже начинает поблескивать под первыми рассветными лучами. Обрамляющие берега темные изгороди трепещут на ветру, словно крылья слетевшей к воде стаи птиц.
– Хорошо, – соглашается Уоллас, не вырывая руки. Миллер тянет его вниз, они спускаются по скользким бетонным ступеням. Погружаются в воду все глубже и глубже, и, наконец, Уоллас оказывается в открытом озере. Миллер, двигаясь легко и плавно, утягивает их подальше от берега. Его длинные руки и ноги уверенно разрезают толщу воды.