Сказать, что ее визит меня смутил, мало. Анька попыталась что-то меня спросить, но слышно ее не было. Голос «Романтика» заглушал любые иные звуки.
Я опустил веник, делая вид, что меня застали в самый разгар уборки в доме, сделал несколько подметательных движений, потом бросил его в сторону и приглушил громкость магнитофона. Последнее я сделал с двойной целью: не выключил совсем, для того чтобы Анька продолжала напитываться настоящей музыкой и соответствующей эстетикой, а во-вторых, чтобы было ее слышно. Хотя изначальная уверенность в том, что ничего интересного она мне не скажет, присутствовала.
Анька деловито меня осмотрела и проследовала в комнату, взяла какое-то кукольное барахло, еще раз на меня пристально поглядела и сказала:
– А что это ты у себя на голове устроил переполох какой-то? Как будто из курятника вылез.
Она хихикнула и скрылась за дверью, вильнув своим широким боком. Ее слова не очень много для меня значили, но я и сам себе был почти готов признаться, что с прической вышло как-то не так. Формулировка Аньки, вроде бы и обидная, четко определяла мое истинное отношение к тому, что я себе организовал на голове. Но младшая сестра меня немного разозлила.
«Нашлась тут грамотейка! Я ее, можно сказать, вырастил! Лежала в колясочке и поскрипывала, как несмазанная дверь. Я в это время уже в детский сад ходил! И читать умел! А она теперь умничает!» – думал я.
Но делать было нечего, и я смиренно поплелся в ванную.
Вообще, Анька, на мой взгляд, не безнадежная, думалось мне. Если у нее забрать чуток противности, то, наверное, из нее бы и нормальный человек получился. Может, она такая потому, что ума у нее еще не было в силу молодости, может, еще что-то. В принципе я к ней хорошо относился. Ей только нужно было прекратить ябедничать, кривляться, щипаться, ныть, брать мои вещи и совать свой нос, куда ее не просят, и еще играть во всякую ерунду. Кроме того, научиться мне помогать, особенно когда я прошу. И главное: ей надо трошечки[40], как говорят здесь, в деревне, похудеть. И поумнеть.
Вот как-то устроила мне скандал на пустом месте. Я наловил полведра раков: в камышах хорошо ловились. Вода была несколько дней в реке прохладная после ливня, и, видать, никто там не лазил. Вымыл я этих раков, нарвал в огороде головок укропа. Он у нас как сорняк везде растет. Идешь мимо, схватишь за зонтик и между пальцами пропускаешь его до семян, потом сожмешь, дернешь – и у тебя полная жменя укропного конфетти. Его можно Аньке, например, на голову высыпать сверху, для веселья. Она, правда, не очень это ценит. Видимо, с юмором у нее нелады.
Но вернемся к скандалу. Поставил я раков варить прямо в цыбарке[41] на печку. А тут Анька как завоет – раков ей жалко. Плачет, руками машет и все норовит к электроплитке приблизиться – выключить.
– Ты чего их так жестоко убиваешь?! – кричит.
– А как же надо? Когда ты их есть будешь, тебе тоже будет жалко?
– Нет, не будет! Их надо кипятком заливать, чтоб они не мучились! Вот представь, тебя бы на огне варить стали!
Такой ужас я себе и представлять не хочу. Пришлось, чтоб не выла, слить воду, нагреть отдельно и сделать, как она хочет, то есть обварить их до смерти кипятком. Такой вот Анькин гуманизм или как там это будет называться применительно к ракам? Потом, кстати, половину их сама и умяла.
Пока я вымыл еще раз волосы, на улице уже стояла южная непроглядная темень. Парило, и от этого было тяжело дышать. Нещадно пели сверчки, поднимая в груди какую-то пронзительную волну. В момент выхода из дома моя уверенность в том, что признание состоится сегодня, куда-то исчезла, а волнения прибавилось.
Сегодня я обязательно должен сказать Наташе о том, что я… Ой, даже про себя произносить это было страшно.
Я шел на ватных ногах в сторону Витькиного дома. Тот опять лежал на улице на своей сетчатой кровати и смотрел в небо. Россыпь крупных и мелких, ярких и тусклых звезд, в которой узнаваемыми были только Луна и Большая Медведица, создавала сложно передаваемую картину гармонии и настраивала на откровенные разговоры.
Мы двинули к девчонкам, зашли в их двор и постучали в окно. Дверь открыла Катька в домашней одежде.
– А у Наташки температура. Вон она сидит, у печки. Мы сегодня никуда не пойдем. Бабушка не пускает. Давайте посидим здесь, на кухне, чаю попьем, недолго только.
Катька провела нас внутрь. На кухне пахло чем-то домашним и печеным. Чайник на плите набирался сил для умалишенного свиста, а Наташка сидела на большом крашеном табурете и виновато улыбалась.
Она была прекрасна с розовыми температурными щеками, чуть влажными припухлыми губами, больными и от этого чуть загадочными глазами. Я смотрел на нее с нежностью, и мне хотелось ей чем-то помочь. Все, на что мне хватило смелости, – это по-братски, легонько похлопать ее по худому плечу и улыбнуться.
Наташа нежно подняла на меня свои серые глаза. А Витька подошел к ней и приложил руку ко лбу и щекам. Ну надо же! Почему я не додумался до такого простого прикосновения?! Я потом долго корил себя за то, что оказался столь недалеким.
– Тридцать семь и семь. Бабушка уже накачала ее малиновым вареньем, медом, горячим молоком, а сейчас разотрет чем-то, и завтра Наташа будет как новенькая, – отчитывалась Катька. – Видать, перекупалась сегодня.
Очередные мои романтические планы рушились на глазах, и я был расстроен. Мне хотелось остаться и сидеть с Наташей, у ее кровати, носить ей горячий чай и молоко, проверять температуру и рассказывать ей смешные истории, потом сторожить ее сон. Но реализовать это можно было только в фантазиях.
Я во что бы то ни стало планировал поговорить с Наташей о своих к ней чувствах до отъезда и провести вместе с ней оставшиеся дни. И мне бы не хотелось терять эти важные мгновения. Ведь я так рассчитывал на них! Столько строил планов, чтобы затем, после окончания каникул, переписываться с ней, ждать новых встреч – осенью, зимой, весной. А уж следующее лето провести вместе, как пара. Но при всех признания не делаются…
Мы вчетвером немного посидели, поболтали, пока к нам не заглянула бабушка девчонок и не позвала Наташу на процедуры. Наташка сделала кислую и немного смешную мину. Катька решила с ней посоревноваться и состроила такую рожу, что мы просто покатились со смеху. А потом мы с Витькой вынуждены были попрощаться с сестрами и уйти.
– Пойдем ко мне, посидим. У меня арбуз есть! Отличный! – предложил Витька, пока мы двигались по асфальтовой аллее по-над дворами.
Я согласился, и мы проследовали к его привычному лежбищу под грушей.
На дворе, как, впрочем, и за ним, стояла такая темнотища, что приходилось ощупывать руками предметы.
Лампочка у крыльца Витькиных стариков включалась в коридоре дома, а заходить внутрь и будить их не хотелось, поэтому мы решили сидеть без света. Тем более на лампу налетели бы бабочки, комарье, мошкара и прочие жужжащие и кусающие твари. Только огромная луна, выеденная сбоку темнотой, да звезды позволяли хотя бы определить границы окружавших нас предметов.
С речки свежий ветерок доносил пение с нескончаемой вечерней лягушачьей свадьбы, в воздухе зудели комариные стаи, мелодично пели сверчки, создавая уютную тихую летнюю симфонию.
Витька выкатил из-под кровати арбузный шар.
– Ты ел когда-нибудь в темноте?
Я призадумался.
– Наверное, нет.
– Вот сейчас попробуешь! Концентрируйся на вкусе и смотри не подавись косточками.
На столе он нащупал нож. Через мгновение послышался звук разрезания и треск спелого арбуза. До моего обоняния дошел тонкий аромат зеленой корочки и алой мякоти.
Витька по-хозяйски откромсал мне ломтик-скибку чуть ли не в четверть арбуза, едва помещавшуюся у меня в руке, и приступил к своей, ничуть не меньшей. Послышался хруст арбузной мякоти, сопровождаемый какими-то сосуще-втягивающими звуками.
– А-а-а, хорошо! – затянул Витька с полным ртом арбузной жижи.
Я тоже погрузился в прохладную свежесть.
– А как же тут косточки рассмотреть? Не видно ж ничего!
– А они тебе мешают, что ли? Почувствуешь во рту – выплюнешь, а нет – проглотишь, ничего с тобой не станется.
Действительно. Это только Аньку можно было в детстве дурить, что косточка от вишни, случайно проглоченная, в животе обязательно прорастет.
Помню, что после этой моей шутки она была напугана до ужаса. И правильно, думаю, я ей тогда сказал. Нечего жрать все подряд, как слепая лошадь. Она той вишни полдерева обнесла. Вот и выросла как тумба.
Перед нами стояла миска, куда мы складывали корки и семечки. По рукам до локтя тек сладкий арбузный сок, покрывший и щеки, и даже уши. Мы были счастливы.
Покончив с арбузом, мы сходили к уличной колонке, где во тьме наплескались и умылись. Бабушка часто говорила, что вода в их деревне сладкая. Не знаю, не замечал, но то, что ее можно пить бесконечно, – это факт. Не то что дома из-под крана.
Мы вернулись к груше и развалились друг напротив друга. Была тишина, и никому не хотелось ее нарушать.
Я думал о Наташе, о том, что если она завтра не выздоровеет, то не то чтобы признаться ей, но и увидеться будет непросто. А Витька вдруг заговорил:
– Наташку жалко, заболела. Бедная.
Услышав ее имя, я навострил уши, что-то промычал в ответ, а Витька, чуть подумав, продолжил:
– Мне она нравится. Катька совсем не такая, а вот на Наташке можно и жениться. Я о ней уже давно думаю. Изо всех, что у нас в школе учатся или в деревне живут, она самая красивая. Жаль, что уезжает скоро. Каникулы заканчиваются. Я, когда один остаюсь, а все разъезжаются, про нее думаю, думаю…
Мое сердце отозвалось частым боем, и к голове прилила кровь.
– Да, она красивая, – это все, что я смог из себя выдавить.
Мысль о том, что я не одинок в своих чувствах к Наташе, меня потрясла. Я не мог с этим свыкнуться. Информация о том, что Витька, мой лучший друг здесь, в деревне, тоже в нее влюблен, била меня по голове, нокаутировала, отнимала способность передвигаться, говорить, думать о чем-то другом, кроме этого нового обстоятельства.