[45], красноперок, сазанчиков, окуней.
Солнце поднималось все выше и начинало припекать. Я услышал шорох позади и обернулся. По камышовой дорожке, держась за торчащие стебли, шла Наташа и улыбалась. Мое сердце забилось часто-часто.
– Привет, Димчик! – услышал я, и от этого обращения мне стало так тепло.
Я подумал о том, что сейчас редко называют по имени. В школе – по фамилии чаще всего учителя кличут. «Бобриков, к доске!» – и сердце замирает. Друзья обращаются безлико, на «ты», будто бы и нет имени у тебя. Или кликухи придумывают. Нет в школе Андреев, Сереж, Виталиков, Игорей; есть Жирный, Армян, Лось, Псих и прочие. Меня, естественно, Бобром звали во дворе. Что ж, не так плохо! По имени называют в наше время только самые близкие, да и то со своими оттенками. Вот, например, когда мама приходит с родительского собрания или с работы и из коридора слышится: «Дмитрий!» – знай: хорошего не будет. Жди нагоняя. «Дима» – нейтральнее и безопаснее, а «Димка» – совсем хорошо, как бы любя. Так меня бабушка с дедушкой обычно называют. И Анька еще, но у нее как-то немного задиристо получается. А тут – Димчик. Это же просто чудесно!
Наташа преодолела все камышовые препятствия, я протянул ей руку и помог забраться на бугорчик. С него открывался чудесный вид на реку, другой берег был как на ладони, а нас укрывали камыши с трех сторон – по бокам и сзади.
Усевшись совсем рядом на мою старую куртку, расстеленную на вершине бугра, Наташа прикоснулась ко мне плечом и не стала отодвигаться. Она чуть опиралась о мою руку и смотрела вдаль. Происходящее было похоже на невероятную сказку, выигрыш в лотерею, на пятерку по химии, когда ты ничего не учил. Я слегка повернул голову и встретился с Наташей взглядом. Она чуть смущенно опять заулыбалась, посмотрела на поплавок и еще сильнее улыбнулась, всматриваясь в сторону горизонта.
В воде что-то зашевелилось, зашуршало, и из камыша деловито выплыла рыженькая ондатра. Она по-хозяйски подобралась к поплавку, а потом нырнула в речную глубину.
– У нее здесь недалеко домик-хатка. Она тут живет, – сказал я.
Мне вновь подумалось о том, что у нас с Наташей через несколько лет тоже может появиться собственный уютный уголок здесь, в деревне. И от этого стало тепло.
Для меня был важен каждый артефакт, каждое свидетельство того, к чему прикасалась Наташа. Я хранил обрывок бумажки с ее почерком, где она записывала стихотворение. Нашел его случайно, под лавкой в ее дворе, и не мог не забрать себе на память. Малиновая резинка с ее волос, которую она потеряла во время игры в бадминтон, тоже хранилась у меня. Я, конечно, пытался вернуть ей пропажу, но Наташа сказала, что ее давно пора выбросить, положила резинку на почтовый ящик у калитки и забыла. А я забрал.
В моей коллекции было сокровище – Наташина фотография годичной давности, которую я сделал на простенький аппарат «Смена». Вернее, у меня должна была получиться целая серия снимков, но после проявки пленки выяснилось, что все негативы оказались засвеченными и получился только один. Наташа в коротеньком платьице стояла у дерева и снисходительно позировала. Я часто рассматривал снимок, когда скучал по ней. А скучал я по ней всегда. Фотографию я взял с собой в деревню и доставал ее, когда никто не видит, особенно Анька.
Хранить эту коллекцию, посвященную Наташе, было непросто. В деревенском доме не так много мест, куда не мог бы залезть кто-нибудь. Свою коробочку с ценностями я спрятал наверху – на платяном шкафу, единственном в доме. Там же лежало и мое «письмо», которое было написано Наташе. Я много раз садился за него. Писал, но безжалостно уничтожал итог: сжигал, разрывал на мельчайшие бумажные атомы, чтобы никто не мог восстановить. Выход я нашел следующий: зашифровать свое признание. Это упрощало и мою откровенность, поскольку сразу понять, что написано, было невозможно, только покумекав, можно было разобраться, что к чему. Да и в случае нахождения кем-то посторонним шифровка делала мое положение более безопасным. Шифр я придумал сам. Решил от каждой буквы отсчитать шесть вперед. Почему именно столько? Да потому что у Наташи 6 января день рождения. И это мое самое любимое число.
Текст был кратким, но емким: «УЁШЁЮЁ, Е ШКЖЕ СДЖСД! Е ЫФЭЩ ЖБШВ Ч ШФЖФП УЁЗКРО! ШЗФП КОТЁ ЖФЖЦОРФЗ!»
Означало это следующее: «НАТАША, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ НАВЕКИ! ТВОЙ ДИМА БОБРИКОВ!»
Нравилось мне в этом шифре еще и то, что мое имя получалось очень красивым – КОТЁ, почти что котёнок. Тем не менее отдать я «письмо» не решился. Вернее, записка ждала своего звездного часа. Было множество идей: вручить, подкинуть, передать с кем-то, но что-то мешало. А окончательно испортила идею Анька, которая в момент, когда я в очередной раз прятал Наташкины сокровища, тихо зашла в дом и на столе увидела мои черновики. На них я предварительно писал свое зашифрованное сообщение. Как она разгадала ключевой смысл письма – непонятно.
– Влюбился, значит! – сальной издевательской улыбочкой одарила меня Анька. – Сейчас узнаем в кого! Небось в Наташку!
Мое сердце ёкнуло. Я вырвал остатки черновиков из рук Аньки и молниеносно уничтожил их. Тайник после этой истории пришлось перенести, потому что любопытные глазки младшей сестры уже забе́гали при появлении мыслей о том, что она может узнать больше. Поэтому нахождение тайника Анькой в каком-то смысле было самым опасным сценарием.
Наташа сидела рядом со мной и молчала. Мы смотрели на реку, поплавок, камыши, пролетающих стрекоз и птиц. И в этой нашей общей тишине было столько интимного, близкого и щемящего, что у меня сердце стучало боем в ушах. Наташа положила свою ладошку на мою и посмотрела на меня со всей нежностью мира. В этот момент теплый поток счастья окутал меня с ног до головы.
Потом я повернул голову в Наташину сторону и внезапно для себя увидел Витьку. Он сидел рядом. Наташина рука лежала и на его ладошке. Витька млел от счастья, держал удочку, а другой рукой приобнимал Наташу за плечи, касаясь и меня. Так мы и сидели втроем. Наташа улыбалась мне и Витьке. Было волнительно, но хорошо. Она положила голову на Витькино плечо и смотрела на меня.
– Дед! Дед! Сюда иди! Что это?! – раздались крики где-то неподалеку.
Мы с Витькой и Наташей оглянулись и увидели пробирающуюся сквозь камыши Клопиху с тяпкой в руках. Она двигала на нас и орала:
– Дед! Давай сюда! Живо! Ах, сволочь! Вот это дела!
Клопиха угрожающе размахивала своим орудием и приближалась к нам. Я бросил удочку, схватил Наташу за руку и понесся сквозь чащу. Витька тоже бежал. Лицо колола и резала листва камышовой поросли. Наташа двигалась за мной. Сзади нас – Клопиха. Моя нога ступила на зыбкий, поваленный набок пучок старых, пожухлых камышовых стеблей и стала куда-то проваливаться. Но не в воду, а в мягкую пустоту. Наташу и Витьку я потерял из виду, и это меня очень взволновало. Они остались вдвоем с агрессивной бабкой. Я метался в этой пустоте, но ничего не видел – ни Наташу с Витькой, ни Клопиху. Лицо жгли и кололи камыши. Трава и листья были повсюду: в голове, в руках, на ступнях, на шее, груди. Душистый аромат высушенной под южным солнцем травы заполнял все пространство. Я, вырываясь из пряного плена, дернул рукой и понял, что сплю на сеновале. Наташи и Витьки рядом не было, но крики Клопихи доносились наяву:
– Дед! Что ж делать-то? Это ты устроил? Вонищ-ща-то какая! Зачем ты ее туда залил, гад? Брагу свою! Воняет невозможно! Да ты уже и сам наклюкаться успел где-то! Морда красная! Признавайся, сволочь!
Деда Пашку было не слышно, доносилось только глухое и возмущенное бухтение.
Я пожевал сладковатый полый стебелек и решил выползать наружу. Во дворе, кроме Аньки, никого не было. Она возилась около дома со своими куклами и создавала игрушечную гармонию из коробочек, лоскутков, веточек, из которых были выстроены воображаемые стены, мебель, предметы интерьера. Анька что-то бурчала себе под нос, разговаривая со своими пластмассовыми любимицами. Но, увидев меня, она замолчала и ехидно заулыбалась.
– Солому из волос бы повытаскивал, чудо огородное, а то подружек своих испугаешь. Они, кстати, приходили: Катя и твоя любимая Наташка. – Проговорив это, Анька, прищурив глаза, наблюдала за моей реакцией.
– Почему это моя любимая? Кто тебе сказал? С чего это ты взяла?
– Можно подумать, что кому-то не видно, как ты по ней сохнешь! – насмешливо продолжила Анька.
– Ничего я не сохну! И вообще! Не твоего ума это дело! Когда приходили? А куда пошли? Зачем? – выпалил я.
– Ну, если не моего – то я тогда тебе ничего не скажу!
Анька надула свои пухлые губы, демонстративно развернулась к домикам для кукол и стала перебирать какие-то тряпочки.
– Говори давай, а то сейчас все твои хатки поломаю! – сказал я грубо, но примирительным тоном.
– Да на речку они шли, тебя спрашивали.
Я схватил с бельевой веревки плавки, высохшие до состояния вчерашней коровьей лепешки, запеченной в горячей степной пыли, сложил их, засунул в карман и побежал на речку. Со двора Клопов все еще доносились какие-то возмущенные причитания и бухтение. Шаг мой замедлился. Я не знал, как себя вести, если Наташа будет вдвоем с Витькой. Как быть со своими чувствами? Куда девать глаза и как не выдать свое израненное состояние? В кустах я выломал прут, очистил его от веточек и листьев и, шумно размахиваясь, срубал головки растущей конопли и крапивы. Повалил их порядком.
Чтобы попасть на деревенский пляж, нужно было идти сквозь кушери, по дорожке, а я поплелся прямо к реке, где обычно заходила в воду домашняя плавающая птица – стайки гусей и уток, поэтому здесь люди не купались. Мне хотелось идти к девчонкам, но, как только я думал об этом, что-то сковывало. Ноги меня несли туда, а сердце останавливало, гулко билось в груди.
Было тихо и солнечно. Недалеко от берега проплывала стайка домашних уток. «Вот интересно, – подумал я, – как только они находят дорогу домой, не сбиваются с пути, когда даже человеку, отличнику, короче говоря мне, так легко потерять жизненные ориентиры?»