– Анна Фоминична, как дела?
– Плохо, милая, плохо. Сегодня слабая я совсем. Давление, наверно. Вот доктора жду.
– А вчера? Лучше было?
– Вчера? Вчера всегда получше, и завтра всегда получше. А сегодня, раз ты спрашиваешь – так я жалуюсь, чтобы ты не зря пришла.
И улыбается…
Дмитрий Левочский
Общение с Лидией Ивановной начинается с руки. Обязательно с правой. Левая, она хоть и двигается и используется, но для общения не годится. Чтобы диалог получился, следует прежде всего взять Лидию Ивановну за правую руку.
Она крепко сжимает ладонь, и в ее сухой слабой руке появляются тепло и сила. Глаза оживают, Лидия Ивановна поворачивает голову ко мне и говорит: «Вы меня не бросайте». Это вместо приветствия у нее всегда. Иногда она использует эту фразу для выражения чувств, иногда – просто так, как междометие. Время от времени она произносит «да», «нет» и «спасибо», но фраза «Вы меня не бросайте» – основная.
Подзарядившись немного от моей руки, Лидия Ивановна становится живее и благосклоннее. На мое предложение прокатиться в холл она одобрительно кивает и разжимает мою руку – ее уже совсем теплая.
Сегодня концерт в холле, мероприятие хлопотное, после него хочется всегда есть и спать и самому заряжаться от кого-нибудь, но такая перспектива, боюсь, мне недоступна. Поэтому, пока силы есть, бодро катим в холл.
Нас встречают звуки играющего пианино, в самый раз мы, значит. «Слышите, Лидия Ивановна? Концерт начинается, вовремя мы!» Спутница моя молчит, но вполне рада этому, кажется.
В холле за пианино сидит одинокая женщина. Играет какую-то безумно знакомую вещь, но я не вспомню, конечно. На ней серое платье, руки мягко опускаются на клавиатуру. Тихие звуки перебегают по пустому холлу как небольшие серые зверьки. Мелодия печальная, но спокойная. Как колыбельные в детстве, от которых до сих пор хочется плакать.
Все на свете отдыхает,
Ветер затихает,
Небо спит,
Солнце спит,
И луна зевает.
Небо спит,
Солнце спит,
И луна зевает.
Мелодия, конечно, другая. Но чувства похожие. Мы паркуемся с Лидией Ивановной рядом, слушаем тихие звуки.
Женщина вдруг сбивается, звуки повисают в воздухе. Она поворачивается ко мне, я вижу заплаканные глаза. Сквозь них – виноватая какая-то улыбка.
– Простите меня, – говорит она.
Я задаю самый, наверное, идиотский вопрос в такой ситуации:
– Хотите чаю?
Женщина, однако, не сердится. Она улыбается сквозь слезы и отворачивается к инструменту. Я тоже отворачиваюсь и, чтобы справиться со смущением, включаю в телевизоре «Шерлока Холмса» в исполнении Ливанова, сажусь рядом с Лидией Ивановной.
Та надежно берет меня за руку, и мы смотрим фильм почти без звука. Холмс попыхивает трубкой, объясняет что-то улыбающемуся Ватсону, и вскоре за спиной опять возникают тихие звуки неизвестной то ли колыбельной, то ли пьесы. Это похоже на немое, но цветное кино: звуки музыки удивительно хорошо гармонируют с видеорядом.
Белой стремительной фигурой в холл заходит врач хосписа. Я люблю врачей. Люблю их за уверенность, за частое понимание того, что делать. Появление врача всегда обнадеживает, поддерживает меня. Наверное, неслучайно doctor переводится с латыни как «учитель». Одновременно ощущаю родство с врачами и зависть, безмерную и белую.
Врач подходит к женщине, выражает соболезнования.
– Попрощались? – спрашивает он.
Сразу вспоминаю о нашей пациентке, которая ушла сегодня ночью. Мы не виделись и не общались, но я запомнил слова врачей о том, что она любила музыку. Позже моя коллега Дилноза написала, что в тот день играла дочь этой пациентки, возможно для мамы, навсегда прощаясь. Она не покинула хоспис, а играла рядом с нами, потом просто сидела в холле.
Когда сэр Генри прибыл с Ватсоном в Баскервиль-холл, я обернулся и увидел, что ее уже нет.
Холл начинал наполняться людьми. Приехали музыканты, я увидел у входа знакомые лица волонтеров, назойливо звонил телефон на посту.
Словно почувствовав, что мне идти надо, Лидия Ивановна отпустила мою руку, ее была уже совсем теплая, и сказала как бы в напутствие:
– Вы меня не бросайте.
По руке ее погладил и ответил:
– Не брошу. Мы тут рядом.
Пошел навстречу волонтерам, на ходу отмечая, что снегопад усилился, опять машину откапывать и ногами перед входом топать. Шумно стало, весело. До самого вечера. До ночи.
Алексей Васиков
Мужчина в самом расцвете сил, заселяясь в наш Дом милосердия, прокричал: «Девочки, встречайте, я к вам!»
А жена не верит, что бесплатно. Не верит, что возможно. Выдохнуть, заняться собой. Прийти к нему той: молодой, отдохнувшей, готовой слушать и любить.
Еще в одной семье моего села стало чуть больше сил на любовь, это ли не чудо…
Дилноза Муйдинова
Кот Филя, с недавнего времени живущий в нашем хосписе и носящий на щегольском своем ошейничке бирку «Кот-терапевт», пока работал терапевтом без особого энтузиазма. Испепелил меня своим тяжелым взглядом за то, что я стащила его с теплого подоконника и заставила сидеть на коленях у нашей столетней пациентки, но все-таки какое-то время сидел.
К тому же тут подключилась тешить его чувство собственной важности другая пациентка (а мы заметили с самого начала, что он как будто реагирует: говорят ли о нем или не о нем). Так что он пока терпел.
Но на словах Ольги Петровны про ее кота: «А мой серенький…» Филя как будто подумал: «Так, с меня хватит! Вот серенького ей и найдите. Я пошел».
Ирина Семёновна, наша пациентка, любила кошек, поэтому очень радовалась Филе. Но Филю терапевтом назвали, а делом этим заниматься он не хочет. Поэтому его берут на руки и относят к пациенту. Ирина Семёновна протянула к нам руки, взяла Филю и стала ему на ушко вполголоса говорить:
– Ты самый-самый. Самый умный, самый красивый и самый хороший. Ты меня слышишь? Ты такой прекрасный кот! Я тебя люблю.
Филя послушал, все понял, решил, что теперь ему пора, и сбежал.
– Спасибо, я побалдела. Приходите еще! – говорит ему вслед Ирина Семёновна.
А сегодня домой выписалась Елена Владимировна. Дочь ожидала ее в нашем фойе. И когда они увиделись, их руки первым делом встретились на Филе.
Мира Тристан
Высокий, крепкий, красивый мужчина навещает в хосписе свою маму.
– Я в органах больше двадцати пяти лет. Много раз выезжал на криминал. Столько покойников видел! Просто переступал через них и дальше шел. Помню, в отделе по борьбе с наркотиками задержали цыганку. А у нее десять детей. Все ревут, орут… Детей, понятно, в детдом, цыганку в тюрьму. Она просит, в ноги падает, а я еще и оттолкнул ее: иди ты. Никого жалко не было. Скажите, а бабуля, что рядом с мамой лежала, она где? Что? Умерла? Жалко. Мне так всех сейчас жалко. Даже ту цыганку с ее детьми. Я дома плачу. Никогда не плакал. Скажите, что это?
Нюта Федермессер
Совсем глухая Лидия Матвеевна. Слуховой аппарат подобрать не удалось. Она не слышит, но говорит много и громко. Сижу и слушаю ее историю. Рассказывает она, как и многие старики в конце жизни, только про то, что ее тревожит.
Вот первый раз тебя видит, но сразу про свое больное: как убили на войне отца, как погиб на той же войне старший брат, как ей нужно было помогать маме, но совсем было неохота… кается… и плачет.
Обнимаемся с ней и прощаемся… Прощеное воскресенье.
На тумбочке блокнотик и карандаш. Там медсестры пишут. И столько в этих записках заботы и неравнодушия – до слез.
Гнездилов[11] сказал как-то у нас в хосписе: «Мы работаем с неглажеными стариками, их гладишь – они рыдают».
Ольга Фоменкова
Год назад я уже присылала хвастушки арбузной эпопеи. Приятная стабильность.
«Тележка радости» для родителей и персонала прекрасна сама по себе, но вот арбузик для ребенка, которому через неделю исполнится три года, это да-а-а.
Маняша – малышка, которая не сделала ни одного самостоятельного вдоха в своей жизни. В родах ее интубировали. Родители научились понимать несносный характер крошки по мониторам аппаратов.
– Маня плохо себя ведет.
– Мане так не нравится.
– А вот с вами она тихая, не то что с мамой…
Арбуз Маня любит. Я вижу ее почти каждый день и уверена, что слова – не самая главная коммуникация у гомо сапиенс…
Татьяна Лобанова
Уходил пожилой мужчина, уходил довольно тяжело, несколько дней был в спутанном сознании, стонал. Врачи старались облегчить его состояние, но совсем избавить от страданий не могли. Рядом была его дочь, Марина, которая пугалась этих симптомов и металась в душе: оставаться рядом или уехать и не видеть, как папа умирает. Кроме того, все усложнялось работой, которую ей было неловко оставить на несколько дней, и котом, который дома ждал ее голодным.
Медсестры из добрых побуждений советовали Марине уехать, переживали, что ей тяжело видеть, как папа уходит и ничем нельзя помочь…
Мы столкнулись с Мариной в чайном уголке, выпили вместе чаю, и я поняла, в каком смятении она находится. И рискнула сказать, что, возможно, ей стоит попробовать быть рядом с папой в эти последние дни: ведь у нас есть волонтеры, которые готовы помочь с кормлением кота, можно съездить домой за необходимыми вещами и ближайшие дни провести рядом с папой в палате, а все вопросы с ее пребыванием здесь мы решим.
Так и сделали. Через сутки папа ушел, Марина была рядом и держала его за руку…
С тех пор прошло четыре года, и вот недавно она написала мне, что никогда не забудет, как в тот момент мы оказались рядом и это позволило ей совершить один из самых важных поступков в ее жизни: она нашла в себе силы и была рядом с папой в его последние дни.