Вывезли. Вроде довольны все – бабушка крутит головой и не плачет.
Валерий Першуков
– Тамара Максимовна, как ваше настроение сегодня? – спрашиваю, пробегая по коридору, невысокую стройную женщину, медленными шажками идущую вслед за ходунками, которые она настойчиво переставляет впереди себя.
– Волшебное, дорогой мой, волшебное! Но я недовольна.
– А чем же, позвольте вас спросить? – останавливаюсь я рядом с ней.
– Да всего тринадцать! Это абсолютный позор!
– А чего тринадцать? – не сразу соображаю я.
– Тринадцать хо́док. Я, дорогой мой, дала себе задание на каждый день: не менее тридцати ходок туда-сюда по коридору: хочу ходить грациозно, как раньше. Вчера у меня было двадцать шесть ходок, а сегодня всего тринадцать, это позор.
Тамара Максимовна театральный художник, натура творческая, но деликатная. Любимое занятие, к сожалению, для нее уже невозможно, ибо зрение упало настолько сильно, что видит она лишь примерные очертания предметов. А недавно ей сделали операцию по поводу перелома шейки бедра, и теперь приходится заново учиться ходить. И это в восемьдесят один год!
Вечером стоим с ней (ей удобнее стоять – из-за бедра) на дегустации южноафриканских вин, которую проводят для пациентов наши волонтеры, пробуем одно вино, другое, обсуждаем послевкусие, как учили, закусываем настоящим голландским сыром с черным итальянским трюфелем.
– Ну вот, Тамара Максимовна, а вы отказывались идти на дегустацию! Разве же это было не прекрасно?
– Это было грациозно, грациозно! – тут же отвечает она. – Особенно этот ваш контрабандный голландский сыр. Кстати, помните, на прошлой неделе у нас в отделении снимали репортаж про хоспис? И представляете, меня же показали по телевизору, и теперь у меня столько родственников обнаружилось повсюду, даже в Архангельске. Весь день звонят, интересуются моим здоровьем, будто я тут умираю!
Дмитрий Левочский
Я встречаю два противоположных мнения, когда общаюсь с людьми, которые работают в хосписе. Одно из них такое: нельзя потакать искаженному болезнью мировосприятию. Если человек думает, что находится, например, в роддоме (не очень частое, но довольно распространенное заблуждение) и просит со слезами на глазах отдать только что рожденного ребенка, то нужно спокойно объяснить, что это совсем не роддом, что ребенка нет и сейчас совсем не тот год, который ей или ему кажется.
Противоположное мнение заключается в том, что если человеку комфортно и спокойно в своих грезах, то можно немножко и подыграть – если это не повредит человеку и никак не унизит его.
Признаюсь, что я, наверное, сторонник второго мнения, тем более что приятные грезы (назвать их галлюцинациями почему-то не поворачивается язык, галлюцинация – это что-то пугающее, внезапное, идущее вразрез с работой человеческого мозга) встречаются значительно чаще.
Я помню, например, пациентку, которая каждый раз принимала меня за своего дедушку. Я не мог, у меня не получалось предать ее радость и даже счастье по поводу моего появления в палате. Такую радость я испытывал, когда видел самых близких и дорогих мне людей после долгой разлуки. Такую радость помню, когда в детстве увидел издалека своего товарища, несущего в руках новенькую Super Nintendo, осознавая, что впереди несколько часов божественной и увлекательной игры.
Так и она радовалась. Слова были спутаны и часто непонятны, но радость была очевидна. Я стоял рядом и держал ее за руку, больше помалкивал. Восторгу ее предела не было – дедушка пришел. Пришел в одиночество, атомную печаль и разлуку длиной в жизнь.
Не секрет, что деменция часто возвращает человека в детство или далекое прошлое. Так и с моей бабушкой было: она уже не могла ходить, но, когда видела меня, неизменно говорила о том, как я вырос за последний год и каким же увлекательным для меня будет второй класс. Лет мне тогда уже было около тридцати.
Общаясь с пациентами, я сформулировал для себя свое, третье мнение: я не буду напрямую подыгрывать грезам, но я оставляю за собой право выслушать человека и задать уточняющие вопросы. В конце концов, это просто очень интересно бывает. Текст сознания другого человека – это тоже книга, тоже история. И я не вижу причины для того, чтобы считать этот текст полным бредом и выдумкой. Именно этому учили великие психиатры и философы.
Вчера в нашем хосписе был концерт. Играло фортепьяно, и, слушая, Татьяна Павловна нажимала на клавиши невидимого инструмента. Мне очень это понятно: я с четырнадцати лет хожу в наушниках и до сих пор зажимаю аккорды невидимой электрогитары или же кручу вертушки невидимого диджейского пульта.
Татьяна Павловна играла раньше – так она говорит. Сейчас сесть за инструмент нет ни сил, ни возможностей, но игра продолжается – вот таким вот образом. А после концерта мы с ней беседовали:
– Спасибо вам. Я играла на пианино, и ко мне пришли дети. Слушали меня.
– А как они пришли, Татьяна Павловна?
– Стояли за окном. Сыновья мои и дочка. Музыка привела их.
– Расскажите, какими они были?
– Очень радостными. Улыбались все, молодые такие. В светлых рубашках. И руками мне махали. Я играла им и плакала.
Я скашиваю глаза на табличку над кроватью и вижу, что у нее двое сыновей. Дочери нет.
– Как же зовут вашу дочь?
– Анечка. Доченька.
Татьяна Павловна плачет, я молчу, стою рядом, держу ее за руку.
Любопытство мое неистребимо, после разговора зашел к лечащему врачу и поинтересовался: есть ли дочь? Может быть, была, но скончалась? Ответ однозначный – дочери нет и не было никогда, двое сыновей только.
А все равно пришла. Кто она – так и останется, наверное, тайной, разгадка которой только внутри пожилой женщины, играющей на невидимом фортепьяно.
Мира Тристан
О смерти можно говорить по-разному. Сложно передать интонацию в написании, но это было не грустно, не страшно, порой с юмором.
Роза Аркадьевна, маленький воробышек, крохотная, интеллигентная. Во время разговора ей постоянно неловко от себя самой. Она чувствует себя совсем плохо, я зашла посидеть с ней рядом.
– Ох, что-то совсем ничего не понимаю, голова в тумане. Вас как зовут? Мира? Какое красивое имя. Вы мне нравитесь. А сколько времени сейчас?
– Семь часов вечера.
– Вечера? А что потом будет? Что наступит?
– А потом будет ночь и снова новый день.
– Простите, совсем ничего не понимаю. А вас как зовут? Ах да, Мира, вы же говорили. У вас дети есть? Жизнь у всех складывается по-разному. Я в 1937 году родилась, в Киеве. Крещатик, знаете такую улицу? Мама музыке хотела учить, а тут война, какая музыка… Потом эвакуация на Урал. Патефон, подушки – всё, что взяли с собой. Это позволило нам жить какое-то время. Меняли на продукты. Жили в бараках. В школу там пошла. Зачем я вам все это рассказываю? (Прикрывая рот рукой.) Извините у меня, наверное, изо рта пахнет…
– От вас не пахнет, не нужно волноваться.
– Зачем я вам все это рассказываю? Простите. Но голова как-то проясняется. Учителя… как важно, если в вашей жизни учителя были хорошие.
– У вас были? Вы им благодарны?
– Конечно. Учитель черчения был. Фронтовик. Строгий. Я дома чертила, расположившись на полу. Сосед-сантехник увидел, говорит: ты технарем будешь. Каким технарем? Я маленькая фитюлька была. Ну какой технарь? Зачем я вам это рассказываю? Кому моя жизнь интересна? Простите, от меня пахнет, наверное. Всю голову вам заморочила. Я умираю, наверное. А как же вещи? Мои вещи родственникам отдадут? А как потом со мной? Зачем я это спрашиваю, не знаю, что сказать… Если до утра доживу, попрошу близких за вас молиться. Я сама некрещеная. Как-то не собралась. Поздно уже, наверное. И хлопоты священнику создавать. Зачем я вам это говорю? А еще учительница французского была, красавица, фигура! Мира, а у вас красивая фигура. Из Франции приехала, но жизнь у нее трагически сложилась. Надо же, голова проясняется. А ужин был?
– Есть хотите?
– Да, мягкого чего-нибудь, печенье, пюре.
Ест как беззащитный маленький птенчик, запивает теплой водой. Прикрывает глаза.
– Потом хотела учителем французского стать. Училась, старалась. Вот вспоминаю, и голова проясняется. Мама от рака умерла. Папа на фронте погиб. А у вас есть дети? Дочь? Какая умница. Я умираю, а вещи мои отдадут родным? Так. Завтра они не приедут. А что я буду есть? Переехали в Москву после войны. Школу закончила и пошла в институт, энергетический. В то время, понимаете же, да, конкурс там и все такое, ну куда еще таких, как я, принимали?! Так что сантехник угадал. Столько всего не успела и уже не успею. Ну и наговорила я вам. Зачем вам это… Время ваше отнимаю.
– Вы не отнимаете мое, вы мне свое дарите. Спасибо! Я завтра приду к вам.
Надежда Фетисова
Самые запоминающиеся истории – это истории в самом начале, когда ты только-только пришел работать в хоспис и помогать чем только можно. Ты понимаешь, что каждое слово, каждое желание пациента может стать последним, а для оставшегося близкого это еще и память…
Ко мне подошла дочь нашей пациентки, Марины Борисовны, и попросила совета: в последние несколько дней маме стало много хуже, и она захотела обвенчаться с мужем, с которым прожила почти пятьдесят лет – их золотая свадьба через неделю. Я знаю, сказала дочь, что к пациентам приходит батюшка из соседней церкви оказать духовную поддержку, но венчание… возможно ли?
Тогда волонтерская команда в нашем хосписе была очень маленькой, но мы решили, что непременно должны помочь, хотя все было очень непросто, ведь нам предстояло за очень короткий срок организовать обряд венчания в хосписе и устроить праздник для большой семьи: золотая свадьба и венчание в один день – потому что все мы понимали, насколько это важно и для самой пациентки, и для ее близких.
Я много общалась с семьей, мы обсуждали детали, договорились с батюшкой. Но Марине Борисовне с каждым днем становилось все хуже и хуже, а накануне торжественного дня и вовсе ушло сознание…